Косотур-гора

А через неделю через село шли конные. Много! На разномастных лошадях, с ружьями и пиками, русские и башкиры. Кричали: «Айда за царя Петра!», «Царица – шайтан!» Ночью можно было видеть много костров, за озером у большой горы. Потом пошли слухи: «Косотурский завод Пугач сжег дотла!»

Пожалуй, больше года в Тургояк посторонние не появлялись, и в селе жизнь шла своим чередом. Но вдруг перед самым Покровом, словно плотину прорвало. Кто пешком, с котомкой за плечами, кто с детишками на телеге, запряженной полудохлой клячей, тащились через село. Ехали и шли искать лучшей доли, не сказывая куда, христорадничали, просили ночлега.

Волна миграции – как добровольной, так и принудительной – в те далекие годы делилась на два рукава, две ветви: северную и южную. Северная шла через Кунгур и заселяла Средний Урал, состояла из жителей Твери, Рязани, Нижнего Новгорода. Эта ветвь шла по старому руслу колонизаций, образованному еще в петровские времена. Южная ветвь несла людской поток в основном через Оренбург или Уфу, вела жителей Тамбовщины, Поволжья, состояла из казачества и обнищавшего крестьянства. Затем обе ветви сомкнулись примерно по линии озер Иртыш, Касли, Увильды, Ильменских гор, Кундравы, и перемешались: шло заселение Южного Урала. Селились беспорядочно, кому где приглянется. К растущим заводам власти начали приписывать окрестные села и деревни, даже переселять людей из центральных губерний России.

По указу царскому, не то в одна тысяча семьсот девяностом, не то годом раньше, пригнали казаки в Тургояк толпу мужиков да баб с малыми ребятишками. На обустройство отвели три недели, а к Рождеству велели по коробу угля на голову в завод доставить.

Взвыли бабы: ни кола, ни двора, ни чашки, ни плошки. Ребятишки гибнуть стали, мужики отощали, поизносились, землянки копаючи. На их счастье, здесь жили семьи беглых кержаков-раскольников – народ практичный, суровый, но добрый. Помогали, чем могли, советы давали:

– Уголь от вас не убежит – топор в руках всяк держать может. С Покрова артель сколотили бы, а как кучи класть – научим. А чем ребятишек малых морить? Натощак-то не споро и Богу молиться. В Миасс-реке да в озере рыбы невпроворот – решетом черпай! Не горюй, мужики! По весне по лошаденке у башкирцев купите…

Средь новых в селе резко выделялся высокий и плечистый молодой мужик. Ему было годков двадцать два-двадцать пять. Молчаливый, нелюдимый, своей чернотой похож на цыгана. По прибытию постучался в ворота к местному кержаку Севастьяну Мурдасо?ву. Открыл молча калитку хозяин, кивком головы пригласил гостя в избу. Тот склонился в низком поклоне образа?м, что в переднем углу, и размашисто перекрестился. Крякнул от своей оплошки Мурдасов, но ничего не сказал. Молиться на чужую икону – воровство. Позволил, – сам виноват. Широким жестом указал на лавку – садись мол.

– Пачпорт есть? – спросил, покосясь на обувку парня. Лапти у здешних не в моде – в сапогах ходят.

– Казенных бумаг не приемлю, – потупился пришелец, – с печатью антихристовой.

– А чей будешь? – спрашивал хозяин миролюбиво. – С каких мест?

– Зовусь Николой. По прозвищу Молчан. Сам по себе. Родителев не помню. Сказывали: в скиту лесном уродился. Баушка выходила, а как её господь прибрал, немало по свету мыкался. На Урал-камень подался. Солдаты замели и казакам сдали…

– Хлебнул, стало быть, – не то спросил, не то посочувствовал хозяин. Гость неожиданно спросил:

– Позволь избенку рядом срубить?

«Нашего поля ягода», – думал Севастьян.

«Характер имеет, голова на плечах. И то сказать: не место выбирай, но соседа!» Сказал:

– Стройся! Места здеся всем хватит. Пособить тебе?

– Не! Лес рубить свычен, по кузнечному делу могу.

И верно. Хоть один себе, но срубил избенку сосед, кузню сварганил на краю огорода. Стучит молотком от зари до зари. Потянулись мужики к нему: подковать лошадь, вставить зубья к бороне…

Как-то снова, уж затемно было, пришел Молчан к Севастьяну. Молча поклонился образам, окинул взглядом исподлобья большую семью за столом, поздоровался.

– Хлеб да соль, добрые соседи!

– Хлеб-соль не бранится, – ответил хозяин. – Садись с нами!

Сосед присел на лавку, от ужина отказался, заметил шутливо:

– За столом-то густо, а на столе – капуста. Видать, золото мыть – волком выть…

Мурдасов по ту сторону Куштумги-реки, что впадает в Миасс, на золотишко наткнулся, и двух односельчан в пай взял.

– И не говори! – оживился Севастьян. – Фартит не часто. А все потому, что девки! – развел руками он. – Сам с лотком, сам и с лопатой. Оне – помощники-то хороши – за столом. Хошь, в пай возьму! Вдруг подфартит…

Был он не до конца искренен.

Его девки были рослые, работящие, и не уступали в работе иному мужику. С другой же стороны – старатель, как картежник. Постоянно рискует и ждет козырного туза.

– Ни к чему мне золото! – сказал Молчан. – Не за тем я к тебе, – и вдруг застеснялся, пряча огромные руки. – Вон сколько их. Отдай одну за меня!

Охнула до сих пор молчавшая хозяйка. Сгреб пятерней нечесанную бороду старатель, задумался. Но не надолго. Он давно приглядывался со всех сторон к трудолюбивому и степенному соседу. Поглянулся Молчан ему по всем статьям: высок, пригож, односельчане в кузницу валом прут и Авдеичем величают.

– Бери Параську, старшую. Другим ишшо не черёд. Глянь: кровь с молоком! Ладная помощница станет. Мать, чё молчишь?

Прасковья зарделась, выскочила из-за стола, поперхнувшись.

– А я? Я не против твоей воли, ответила жена Мурдасова. – Мала? ещё, в Николу семнадцать только…

– Цыц! – тихо сказал муж.

По осени сыграли свадьбу.

Так семя Молчана, заброшенное судьбой в Уральские края, взросло на суровой земле и распустило цепкие корни: шутка ли? – пять сыновей, да три девки! Потомки унаследовали у Молчана угрюмый нрав и страсть к кузнечному делу. Неизвестно кем данное прародителю прозвище превратилось в фамилию.

Глава третья

Шла вторая весна двадцатого столетия – года одна тысяча девятьсот второго.

А все началось с той пресловутой поездки в Косотурск.

Дней за десять до великой субботы тургоякские радетели «древнего благочестия» собрали гостинцы для обитателей скитской Закаменской обители – рыбы, муки, яиц, картошки и мяса. Закаменская, как и многие другие, затаившаяся в непроходимых дебрях Ицыла, жила в основном на средства единомышленников – беспоповцев. Жила и существовала вопреки грозной царской «милости», когда в 1853 году решением «Особого комитета» Министерства внутренних дел было предписано навсегда упразднить и разрушить скиты.

На долю Степана выпал случай – уж не впервые – доставить харчи в Косотурск, откуда другие люди вовремя доставят их куда надо. Дело пустяшное, но под видом поездки на базар нужно было преодолеть расстояние верст в двадцать через хребет…

Часа в два пополудни груженая телега громыхнула по каменному плитняку двора, выехала из ворот, и мягко покатила по улице в сторону озера.

Кругом ручьи, на льду озера воды с вершок, но лед толст и пока безопасен, а дорога по зимнику к речке Липовке короче намного.

Скрылись по правую руку черные скалы Крутиков, проехал пещеру на Егоровой, миновал Сосновую и, не доезжая Кораблика, выехал на берег. Липовка уже несла в озера талую воду. Начался легкий подъем. От одиночества парню стало жутковато и тоскливо.

– Ну, ну, Серко! Айда, тяни! Теперь мы с тобой будто две вешки в лесу, – разговаривал он с мерином, загоняя в двустволку патроны с картечью и ощупывая рядом с собою топор. В распадке могли быть волки. Дальше, в лесу их бояться нечего. В эту пору серые разбойники держатся ближе к жилью, надеясь поживиться домашним ското?м.

Часа два прошло с тех пор, как Степан выехал из дома, и вот на небе рассыпалось алмазное украшение из звезд. Из-за зубчатого леса медленно поднялся серебряный диск луны. Спустившись с Илиндовской горы, он радостно вздохнул: осталось миновать еще один подъем на Пыхтун-гору, а там рукой подать до Косотурска. Но чуткий слух уловил отдаленный шум. В низине, у подножья горы, несся поток. Узкая Шайтанка, прозванная так за неукротимый весной нрав, вздулась от талых вод, и вся её пойма блестела при луне огромным озером.

Следуя наказу отца, Степан ни разу не соблазнился съехать с зимника на летнюю дорогу, но на этом отрезке пути, кажется, опростоволосился. Выезжать на летник – значит давать лишний крюк.

Возница привязал конец вожжей к передку телеги и, взяв Серка за удила, ступил сапогами-броднями в воду. Серко всхрапнул, мотнул головой, словно сетовал на хозяина за то, что опять повел его в холодную воду. Звякнула уздечка, и конь покорно пошел за хозяином.

– Не балуй! Давай, Серко! – подбодрил хозяин лошадь и почувствовал, как от холода по телу животного пробежала мелкая дрожь. – Мосток минуем, в гору согреешься, иди, но-но!

Вскоре он нащупал ногами деревянную стлань. Вода стремительно перетекала через мост ве?рхом, зажурчала, обтекая сапоги Степана, сбивая с ног, обмывая колени Серка, струясь через спицы колес телеги.

– Днем бы мы с тобой не прошли, днем воды больше! Совсем малость осталось!