Косотур-гора

На берегу Миасс-реки, в деревянной избушке одиноким бобылем парень из Руси жил, взятый в полон в прошлом походе и от ран не оправившийся. Пригож, да хорош, чернобров и статен, умен был, ладил с хозяевами. По-ихнему складно говорил, но был у него один изъян – сабельный шрам на правой щеке. Встречает он как-то на берегу смуглую девушку с монистами[13 - Монисты – украшение из старинных серебряных монет.] на шее…»

– Вот вы где, окаянные! – неожиданно раздался голос Петровны. – Спину ломит. Перед непогодой, видать. Помогите-ка мне воды наносить – стану баню топить…

Молодым по паре-две ведер воды принести – раз плюнуть. Разобрали ведра, накинули на плечи коромысла.

– И чем же эта история закончилась? – спросила Таня, ловко выливая воду в колоду бани, когда они пришли с реки.

– История была волнующая. Неповторимая, как утренний рассвет! – тихо ответила Соня. – А конец печальный: его зарубил татарин, а девушка бросилась в омут…

Прошло более двух лет со дня знакомства Тани и Сони. Приглядываясь к семье Молчановых, Татьяна перестала многому удивляться, но до конца не разобралась в сложном и противоречивом характере Сони. Разгадка пришла совершенно неожиданно.

Однажды на одной из улиц Косотурска Татьяна Николаевна заметила впереди себя удивительно знакомую фигуру, шагающую рядом со Стасем Бородачом. Татьяна могла с кем угодно поспорить, что не обозналась. «Что это могло значить?» – терялась она в догадках. – «Случайная встреча односельчан? Но какое отношение имеет поднадзорный Стась к ее подруге?»

Она искала встречи с Соней, но усилия её были тщетны. А через несколько дней, с начала весны 1898 года, на Косотурском заводе развернулись события, всколыхнувшие не только горный округ, но и всю Россию. Остановился завод, погасли домны, перестал ухать тяжелый молот, не шумели станки в механическом. Небывалая по размаху забастовка рабочих закончилась неслыханной победой: здесь, в глухомани, где еще так безраздельно господствовали остатки крепостничества, впервые в истории России был введен восьмичасовой рабочий день!

Татьяна Николаевна в тайне разделяла радость рабочих. Их бесправное положение было слишком очевидным, – хотя истинных «виновников» торжества не знала. Рабочие ликовали, но власти не зевали. Августовской ночью члены «Уральского союза», по словам отца, организаторы забастовки, – были арестованы. Затем незаметно начали исчезать и некоторые её читатели из «Металла». Так вот что искали мастеровые в книге – источнике знаний – ответы на главные вопросы жизни!

Прошла зима, минуло лето, но Соня в Тургояк не приехала. В доме Волковых был обыск. В комнате Сони нашли запрещенную литературу.

Богатый дядя при жандармах отказался от воспитанницы и не упустил случая «позолотить» офицеру ручку, а в протоколе была обозначена запись: «Проживающая в доме г-на Волкова мещанка Софья Молчанова…» Соня ушла этапом в губернский город Уфу, и как в воду канула.

Как-то в ничего не значащем для Тани разговоре с отцом Стась Павлович, чудом избежавший ареста, обмолвился о Соне. Татьяна несколько раз заговаривала о подруге, но каждый раз наталкивалась на молчание. Значит, она и не предполагала даже, чем по-настоящему была увлечена Соня, её мечтательница с задумчивыми черными глазами. Обидно и больно! Обидно, что не сумела до конца расположить её к себе, что не могла спасти её от необдуманных поступков. Больно, что ничем помочь ей нельзя. Но кто сумел вложить в её хрупкую, нежную, мечтательную натуру те убеждения, ради которых она пошла в кандалах? Страшно подумать: уж не уготована ли ей судьба бесстрашной тезки-народницы Софьи Перовской[14 - Софья Перовская – первая женщина в России, казненная в 1881 году по политическому обвинению; непосредственно руководила убийством Александра II.]?

Глава пятая

Возле порога, на лавке, привалившись спиной к стене, сидел Лаврентий. Лицо его было бледно, зубы стиснуты, руки вытянуты на колени, каблуки сапог уперлись в крашеные половицы. Рядом суетилась Пелагея Петровна, пытаясь раздеть сына. Возле печи в растерянности застыла Матрёна – жена Лаврентия, скрестив руки на большом животе.

Мать, повозившись с застежками полушубка, высвободила из него руки сына, затем стянула выпачканные в грязи сапоги. Взвалив его тяжелую руку себе на плечо, намереваясь тащить больного, спокойно приказала снохе:

– Осподи! Да пособи, Матрена, не стой истуканом!

Вдвоем женщины поволокли Лаврентия в каморку на кровать, за печку, где проживали молодожены.

– Потерпи, сынок! – успокаивала Петровна, торопливо металась по кухне, отыскивая что-то в залавке[15 - Залавок – узкий стол с дверцами и внутренними полками.] – И куды-то я настой от надсады подевала, памяти ни рожна нет…

После недолгих поисков вынула глиняный горшок, перевязанный сверху холстиной. Развязала, налила в кружку темную жидкость, поднесла к губам сына:

– Выпей, сынок, полегчает…

Через порог шагнул хозяин. В плечах – сажень, бородища лопатой. Сверкнул глазами из-под мохнатых бровей.

– Ну? – кратко спросил он, вешая на крючок шапку. – Што наробили?

Алексей Поликарпович был на сеновале, сбрасывал корм скотине и видел, как Степан со сватом ввели в избу Лаврентия.

Петровна, в руках держа большую дорожную шаль с рисунком в клетку, со слов Лаврентия начала рассказывать:

Настя шла навстречу возу-то, сноха Федора рябого, холера носатая! Прости мою душу грешную! Толи на окна чьи загляделась, или ещё куды. Возьми она, Настя-то, и запнись. Да упала неловко, на четвереньки. Платок сбился, волосы растрепались на лицо. Каурая наша – не Серко – ты её норов знаешь – на дыбы! А как же: отродясь такого зверя не видывала. И смех и грех! Воз с углем и завалился. Он, Лаврентий короб поднял, да, видать, неловко…

– А тот где был? – сурово спросил Алексей Поликарпович, имея в виду Степана. С некоторых пор отец его по имени не называл.

– Господь с тобой, отец. Он впереди ехал.

– Не стал я его кликать, уже потом сват Макей ево остановил, – простонал с кровати Лаврентий. – Не впервой воз поднимать…

– «Не впервой!» – передразнил его отец. – Дохля и ротозей! В твои годы я застрявшую лесину на лесоповале плечом сымал. « Не впервой…» Лошади где?

– В проулке, у избы Ивана Скворца. И Серко и Каурая, – охотно отвечала за Лаврентия мать. Знала: тревожить сына нельзя, а отец горяч и несдержан. – Степан, как Лаврентия привел, так и побежал к лошадям. Негоже, говорю, заворачивать назад – пути не будет. – Голос Петровны дрогнул, она стала сморкаться в передник. – Велела я ему перекусить зайти. Решай, отец, кто со вторым возом поедет… – говорила, и втайне надеялась, поедет сам.

– Ну-ну, утри мокрое место, – смягчился Алексей Поликарпович. – Матрена, сходи к баушке Лукерье – парню надо живот поправить[16 - Поправить живот (надсаду) в бане посредством массажа брюшной стенки.]. Он обвел горницу взором и загремел снова:

– Манька где? Живо, баню топить надо!

– Не мельтеши ты, отец! Пошла Маруся по воду. Без тебя как-нибудь…

Матрена перед выходом повязала платок на голову и укоризненно глянула на свекра. Тот перехватил взгляд снохи, проворчал:

– Не проглотит она твово мужика, давно без зубов… – сгребая в горсть бородищу, вышел во двор. Затем вернулся, вспомнив, что не сказал главного. – Вот скажи, – обратился к жене, – тому, пускай едет с углем. Один! Да накажи, в контору штоб зашел. Должок там за короб остался…

– Один? – всплеснула руками Петровна. – Рехнулся ты никак! С двумя возами да по горам. На ночь глядя!

Алексей Поликарпович строго глянул на жену, хлопнул дверью.

– Как есть рехнулся! – тихо проговорила Петровна и быстро завязала для сына в платок несколько яиц, кусок пирога с картошкой. – Варнак, угробить парня захотел, – бормотала она, быстро направляясь к дому Ивана Скворца.

Петровна приложила немало сил для того, чтобы отец сменил гнев на милость в отношении младшего сына, но все напрасно.

– Не быть по-твоему, заступница! – отрезал он. – Будет с меня! С одной доигрались: за решетку угодила! Неслухов-арестантов наплодила мне…

Отец велел выделить для Степана под еду отдельную поганую посуду и за общий стол чтобы не садился… Да что он, не сын разве? Басурман, нехристь какой, али веры не нашей? Что же в доме творится? Хотела воспротивиться, но он такое сказанул, чуть было язык не проглотила. Самого хыть из собачей посудины пои-корми за слова такие, лихоманка косматая! Степан поедет, не ослушается, но проедет ли? Время такое теперь – ни на санях, ни на телеге…

С Успенья[17 - Успенье – 28 августа.], перед началом бабьего лета, объявлялся набор в завод. По деревням и селам сновали вербовщики. Набирали каталей и засыпщиков к домнам. Обещали манну небесную буровщикам, ломщикам и сортировщикам в карьеры и шахты. Гнала нужда мужиков на казну работать. У одного землицы столько, что корова ляжет – хвост протянуть негде. У другого землю обрабатывать нечем – лошадь пала. А с тех пор, как Косотурские заводы попали в казенные руки, брали людей и не спрашивали. Горный начальник, державший в своем кулаке всю гражданскую и военную власть округа, рассылал по округе солдат и казаков. Плакали дети, в исступлении ломали руки потерявшие кормильца женщины, но нужные заводам сотни рабочих были добыты. Не трогали тех, кто заранее подписывал договор на поставку угля в завод.

«С табашниками и бритоусами не водиться, печать царскую не носить», – гласила старая заповедь кержаков. Но Алексей Поликарпович однажды сделал послабление своей совести, нарушил заповедь отцов и – затянуло.

– Не в обители али скиту живем, – возразил он наставнику брату, когда тот заявил свои претензии. – И бритоусы, и табашники – тоже люди! С ними волей-неволей сведешься. Сам посуди: в хозяйстве – пятак не помеха. Топор да пила, серп с косой-литовкой на улице не валяются, денег стоят. А железо всякое? На сабан[18 - Сабан – однолемешный плуг.] ли, на борону, на подкову ли. Плаху какую без гвоздя не прибьешь, лошадь не подкуешь, грядку под лук-капусту без лопаты не ковырнешь. А где взять? А ты сам-то…

Брат Михаил как-то пронюхал, что Алексей тайком от него, через шуряка Волкова выправил бумагу казенную с печатью, по которой обязался на пять лет вперед лес рубить, уголь жечь и в завод возить. Поворчал-поворчал, но дело сделано…

После крещенской стужи поспевала работа. Степан с Лаврентием, сосед Генка с братом Касьяном, поденщиками, ехали в Еланский бор, зеленым морем раскинувшийся верстах в пяти от села, близ Мохового болота… Выгружали из саней харчи, топоры, пилы и заносили в просторную землянку. Затем торопливо перекусывали и шагали на делянку[19 - Делянка – место, выделенное для порубки леса.].

Искрился снег, мороз пощипывал щеки. Чистый, прозрачный воздух, настоянный на аромате хвои и смолы, бодрил и пьянил. Где-то одиноко стучал дятел.

– Ого-го-го! – кричал Степан. Разбуженное эхо катилось от сосны к сосне и замирало вдали, у самого болота.

– Охо-хо! – басил Генка. Безудержная веселость охватывала молодых лесорубов, реально чувствующих независимость от старших.

– Эге-е!