Косотур-гора

Летом, когда деятельность заводов временно замирала и заводские – полурабочие и полукрестьяне – трудились на своих пашнях, сенокосах и огородах, Татьяна Николаевна приезжала в Тургояк, одна или с отцом. Здесь ей нравилось все: и тихие улочки, словно ковром заросшие муравой, и большое, то хрустально-чистое, то сине-зеленое со вздыбленными волнами озеро. Более же всего ей нравилось слушать неторопливые рассказы, с чуть заметным акцентом, бродяги Бородача.

И в доме их большого приятеля Стася Павловича – настоящий музей, ну прямо Кунсткамера! К нему молодая учительница питала особое пристрастие и тянулась, как головка золотистого подсолнуха к лучам солнца.

Геология, география, история – вот далеко не полный круг интересов отшельника Бородача. Все это удивительно гармонично и удобно уживалось на обширных и вместительных стеллажах и полках внутри покосившегося флигеля.

Изумительная по красоте, редкая по тематике коллекция минералов. Топорщатся папки с гербариями – образцы флоры Урала.

Рядом с рабочим столом – полка с книгами. Тонкие брошюры, корешки с золотым тиснением, потертые корочки тетрадей – дневников, буквы и цифры, эскизы и зарисовки маршрутов через горы и болота, тайные знаки. В ящике стола – письма.

Татьяна Николаевна брала с полки книгу, читала. Брала другую – листала. Письма не в счет! Поразительный мир человеческих познаний, диапазон интересов… «Милый ты наш Бородач», – думала она, – «сколько же надо жизней человеческих, чтобы это все переварить?»

Она здесь много читала, пополняя знания из этого удивительного мира, и каждый раз не могла побороть искушения потрогать рукой, поласкать минералы – обычные уральские камни – драгоценные, полудрагоценные, поделочные…

Горный хрусталь. Прислони к щеке – холодный, как застывший лед, навсегда потерявший способность таять, вызывающий восхищение своей спокойной прозрачностью. Трудно поверить, но это – кварц!

Или амазонский камень. Говорят, впервые нашли его на берегах далекой Амазонки. Глядь, и на Южном Урале сыскался – сине-зеленый красавец, соперник легендарного малахита.

Агаты радуют и ласкают взор неповторимой причудливой окраской, разнообразием цветов. На одном темнеет задумчивый лес, на другом – заснувшее море, на третьем – кусок вкусного и ароматного торта. Срастание различных минералов, основу которых составляет халцедон, описывалось Теофрастом в трактате «О камнях» еще лет за двести пятьдесят до наступления новой эры, а название связано с рекой Агатес на острове Сицилия.

Яшма. На Востоке Яшму прозвали «иешме» – летучий камень. Такое название он получил за легкость красок и цветов. Вымыслу уральской матери-природы, выразившемуся в рисунках всевозможных яшм, нет предела. То на одном камне видны цветные точки, то сыпучие барханы, то хитро сплетенная мозаика. Сколько тонов и оттенков!

Исключение для уральской коллекции составляет лазурит. Ляпис-лазурь. Бродяга Бородач в здешних местах его не находил. Привез он его издалека. Этот лазоревый камень вызывает легкую грусть и воспоминания о чем-то далеком, не о детстве ли? Стасю Павловичу подарил этот камень на долгую память потомок русских переселенцев – молодая женщина на Алтае. Об этой печали Бородача Таня знала из его дневников. «От тебя, Танюша, я свои дневники не скрываю. Знай, мы – старики, тоже были когда-то молодыми… Завещаю тебе вместе с ними и письма от неё», – с грустью сказал он ей однажды. «В них больше воспоминаний о походах, истории местных краев, чем самой любви. Матка боска, как это было давно, и словно вчера…»

Татьяна со скрытой завистью переворачивала пожелтевшие листки и украдкой вздыхала.

С книгой в руках Татьяна Николаевна часто уходила на озеро. Пристроившись под сосной, на самой вершине Крутиков, до полудня читала и часто отрывалась, глядя на синюю гладь, на которой лодки рыбаков казались чайками, присевшими на воду перед непогодой. Затем по пологому спуску добиралась до узкой полоски белого песка, купалась и уходила.

Как-то раз, любуясь закатом солнца, утопающего в вершинах Соколиного хребта, она встретилась с рослой черноглазой девушкой. Познакомились. Звали её Соней. Странная эта Соня! Угрюмой и дикой её едва ли назовешь, но какая-то таинственность сквозила во всем её облике и поведении.

Начнет Татьяна Николаевна о чем-либо рассказывать, – Соня молчит и вида не подает, что заинтересована темой, будто не слушает. Пораженная невниманием, Таня, обидевшись, замолчит. А Соня тут же спросит: «Ну а дальше, дальше что?» Или когда Татьяна Николаевна задумчиво перебирает в ладонях серо-зеленоватые, поднятые на берегу галечки, подбирая ключи к замкнутой душе новой подруги, та вдруг неожиданно заговорит. О себе почти ничего, все больше о матери, о сестренке, о братьях.

Девушки незаметно подружились. Но Соня не сразу открылась, что изредка гостит в Тургояке у своих родителей, а проживает в Косотурске, в доме брата матери.

– Про Волковых слыхала?

– Кто же их у нас не знает…

– У них!

Прогуливаясь как-то по берегу, Таня сказала:

– И все-таки дома ты здесь, а не там! Родители – самые близкие. Не представляю себе, как возможно в отчем доме находиться на положении гостьи? – Она задумалась, подбирая слова, чтобы ненароком не обидеть подругу. – Как же они тебе позволяют бесцельно проводить время? Девушке из крестьянской семьи начертано ткать, шить, вязать, коров доить, с горшками возиться…

Соня тогда чуть заметно подняла уголок длинной брови, погасила чуть заметную усмешку и ничего не ответила. Затем вдруг резко нагнулась, подняла камушек, и с мальчишеской ловкостью запустила им в зеркальную гладь воды. Глядя на расходившиеся круги, тихо ответила:

– Я этому обучена! Здесь мне это ни к чему… Для них, – она кивнула в сторону села, – я отрезанный ломоть: городская. И чужая! Родственные чувства поддерживаются общением. Родственники без общения – однофамильцы. Для кого я стану ткать, шить, рукодельничать? Жениха мне там ищут, за горами. Мне из этого дома приданого не видать…

– Что-о? – задохнулась Татьяна Николаевна от неожиданных слов подруги. Она вспомнила картины жарких споров кружковцев в библиотеке, витиеватые фразы словоохотливых книжников. Их-то можно понять, но чтобы такое услышать в дремучей глуши и от деревенской девушки? Недооценила она эту загадочную натуру.

А Соня как ни в чем не бывало, кивнула головой на островерхую будку с крестом на крыше, что стояла на вершине лысой сопки, над озером:

– Скажешь, бесцельно время провожу? Домашним говорю, в часовню пошла. Не люблю дома бывать, особенно когда там фарисей этот – отец Михаил, хотя и родственник он. Знаешь, люди времени, отданного на отправление культа, не считают. Свечку не покупаю, а отдам полушку дедушке-сторожу, и бегу к воде. Он добрый.

На черные, с длинными ресницами глаза Сони накатывалась грусть, её тонкие нежные пальцы перебирали конец тугой косы, словно разматывали толстый клубок мыслей.

А в следующий раз она поведала:

– Знаешь, Танюша, что я тебе скажу? Для моих односельчан есть два места, куда они ходят с благоговением и затаенным чувством. Не веришь?

– Ты говори, говори, я слушаю.

– Первое место – кладбище. Там лежат предки, близкие родственники. Что-то недосказанное живым – радость ли, упреки, они хотели бы им принести. Или тайком посетовать на судьбу, обиды. Или позавидовать им…

– А второе место? – с любопытством спросила Татьяна.

– Место это – наше озеро. Придя к озеру, человек сливается с природой. Видишь, какая кругом гладь воды и опустившаяся над ней синь? К озеру ходят в одиночку и семьями. Оно зовет и тянет. И тебя, и меня тянет. И лечит от одиночества, семейных неурядиц, придает живительный заряд.

Татьяна радуется за подругу: не откровенье, а песня!

– Но ведь Тургояк дышит не только гладью и синью, не всегда оно лазурное…

– Какая ты, Танюша, чудная! Если бы озеро стало всегда неподвижным и, как ты сказала, лазурным, – к нему бы не шли. Не ест же человек одни сладкие пряники! Ему подай и хрен, и горчицу, и кисленькое.

– Ну, а зимой? Зимой оно неподвижно.

– Зимой на озере своя красота…

Соне было года четыре, когда с её матерью, Пелагеей Петровной, случилась беда: жестокий ревматизм надолго приковал её к постели. Приехала как-то сноха – жена брата – и давай упрашивать отпустить Соню в Косотурск погостить.

– До гостевания ли? – сползла с лежанки Пелагея Петровна, – ни полов подмести, ни попить подать…

– Чего бабке Дарье на печи лежать, подмела бы полы, – возразила настойчивая сноха. – Одна обуза тебе ребенок малый!

– Глухая бабка-то, как пень. Пока дозовешься – полдня пройдет…

Уломала все-таки, увезла на недельку несмышленыша Соню. «Ну ладно, мне бы только встать», – думала Пелагея Петровна, гладя по вихрам полуторагодовалого Степку.

Стоял май, по совету бабки Зайчихи Алексей Поликарпович наставил в муравейники полдесятка пустых бутылок. Что уж там потом колдовала Зайчиха с копошившимися муравьями в бутылках, одному Богу известно. Но приготовленное из них притиранье с резким запахом – хоть из избы беги! – помогло Пелагее Петровне. Она сожгла палку-костыль. А тут Лаврентий родился, затем Степан, Марусенька. Жизнь в доме Молчановых текла своим чередом: заботы, печали, короткие радости. Словом – было бы счастье, да дни впереди. Какое уж счастье, коли старшая дочь незаметно отбилась от дома, как птица от стаи. Погостит недельку-другую, да опять к тетке Ольге. А Волковы и рады. Им что? Своих ребят у них сроду не бывало, вот они и забавлялись чужим ребенком, сманивая её разными подарками.

В шесть лет Волковы приставили к Соне черницу – монашку из Знаменской обители, чтобы учить «благочестию», читать и писать. К двенадцати годам ученица превзошла свою наставницу, о чем та не переставала удивляться: «Куда уж мне – самого секретаря консистории[8 - Консистория – церковная канцелярия, ведавшая церковными учетом и статистикой.] за пояс заткнет…» И сбежала от Волковых черница, не успев ответить на множество вопросов.

А в пятнадцать лет хозяин доверил ей доходы-расходы в книгу набело переписывать, да скоро опомнился, заметив, что племянница не по годам сметлива. И отослал Соню на помощь к тетке – по женской части. «Бабье дело – горшки и тряпки, а деньги я сам считать умею», – думал он, ссыпая в потайное место ловко приобретенную у горщиков пригоршню разноцветных камушков, нуждающихся в огранке.

Пелагея Петровна тайно утирала слезы с глаз и молилась, чтобы возвратилась блудная дочь в отчий дом. Алексей Поликарпович, муж её, ворчал:

– Разнюнилась! За хвост не удержала, дак за гриву не хватайся! Сама виновата. Теперь хоть лоб расшиби…

Он был не прочь вернуть Соню, но имея корыстную цель, рассуждал по-своему. Парни растут, не успеешь глазом моргнуть – в солдаты поспеют. Истый же христианин кроме креста на гайтане – ни на шапке, ни на плечах – не должон никаких знаков носить. Ближе к заводу надо пристраивать. С казенного заводу не забирают. Шуряк-то любого чиновника с потрохами купит. А потому не надобно его булгачить и трезвон подымать. Пусть Сонька и живет там. Рано ли, поздно ли – все одно из дому выпорхнет. Не зря говорят, отец с матерью девку для других ро?стят… Вот и брат советует.