Косотур-гора

Таня и Соня были ровесницами. Учительница бывала в доме Молчановых. Случалось, подруги впрягались в помощь к вечно занятой Пелагее Петровне: то поливали капусту, нося воду на коромысле из Миасс-реки, то склонялись к грядкам, вырывая сорную траву, или лён стелили. И всегда заботливо спрашивала Петровна подруг:

– Уморились, поди? То-то, это вам не крашеные яйца на Красную горку катать! Ну, посидите – посплетничайте…

Акулина, бабка Пелагеи Петровны, много лет воспитывалась в женском монастыре, что близ озера Кысыкуль. Никто теперь не мог бы узнать в этой глухой и беззубой старухе некогда черноглазую, русоволосую и стройную, похожую на былинку, русскую красавицу. «Моя белица», – любовалась ею мать-игуменья, и всеми силами старалась отдалить её пострижение в монахини. – «Негоже экую красоту заживо в стенах монастырских хоронить. Сюда не по своей вине, или не по своей воле идут, или премного согрешивши. Подрастешь – выпущу тебя, как птичку вольную, в добрые руки. Тебе сыновей рожать и девок плодить…»

Как знать, свою судьбу она вспоминала, или по-матерински любила эту круглую сироту…

Как-то в июльский день разрывала Акулина хвойную подстилку под соснами и срезала за монастырской стеной ножичком белые грузди – размером с небольшое блюдце. Вдруг прямо ей под ноги кинулась собака. Вздрогнула Акулина, но оправившись от испуга, смело погладила собаку. Та села на задние лапы и миролюбиво уставилась на девицу. Из лесу вышел парень с ружьем.

– Видать, добрый ты человек! На иного мой Шайтан набросился бы… – проговорил он, забрасывая ружье за плечо. Она глянула на парня. Черноволосый, с курчавой бородкой, улыбчив. «Вот и судьба! Такого во сне не раз видала». Познакомились, полюбились. На Покров[9 - Покров – 14 октября.] свадьбу сыграли. Шестнадцать лет Акулине было. Скромная мать-игуменья за мать сидела, украдкой от радости слезу утирала. Увез её тогда Матвей в село Тургояк. Родители его к древлему благочестию приучили. А что? Вера-то одна, не басурманская! Писание одно, предания общие, лишь имеются тонкости обрядовой стороны православия. В семьях – и тех свои законы, свои нравоучения…

От бабки своей Пелагея Петровна унаследовала тихий и кроткий нрав, но твердую волю, незаурядную память и способность к чисто женскому ремеслу. Схватывая налету, она сама кроила, шила, вязала, ткала, пекла пироги и шаньги – пальчики оближешь. Она без запинки знала даты рождения святых и угодников, все православные праздники, многие молитвы и заговоры, кафизмы[10 - Кафизма – раздел Псалтири.] и псалмы. В ней удивительно сочетались языческие поверья, народные приметы, суеверия с доскональным знанием Священного писания. Она соблюдала большие и малые посты, особенно по средам и пятницам, и была беспощадна к домочадцам.

Соседки звали её Полюшкой, а старшие – Петровной.

Как-то присутствуя на пасхальной литургии, которую проводил отец Михаил, Петровна заметила его оплошность. Позже, при возможности, сделала ему замечание. Тот, уверовав в свою непогрешимость, разозлившись, сверкнул глазами, но промолчал. Петровна же ему ответила: «Господь гордым противится, смиренным дает благодать. Негоже паству обманывать. Иона писал: «За веру стоим, боля о законе своем, преданием от святых отцов». В такой день грех балаболить…»

С тех пор Михаил понял: спорить со свояченицей бесполезно – за ответом в карман не полезет, и палец ей в рот не клади.

Когда работали на огороде, Петровна учила девушек:

– Сеять лен надо после первого кукования кукушки. – И поясняла, видя их интерес:

– Так повелось, так господь велел. Каждому овощу, каждой травиночке – своё время. Вот, к примеру, лён взять. Пока вылезет, да вырастет – сколько дней убежит? Потом две недели цветет, четыре спеет, на седьмую неделю – семя летит. Дергать надо успеть – без семян и масла останешься… Стелить – тоже. Всему свое время!

Как-то перед тем, как посеять капустную рассаду по весне, спросила:

– День-то нынче какой?

– Четверг, кажется. Ну да: четверг…

– Ох, грешница! Совсем с вами памяти лишилась и чуть без капусты не остались. Завтре сеять стану, завтре! Не-то черви съедят капусту всю…

Раскатав тесто для пирога с черемухой, взяла ступку, а песта? от ступки отыскать не может. Устала искать, и села в растерянности:

– Мань, – спрашивает она младшую дочку. – Куды ты у меня пест затащила? – Маруся удивилась забывчивости матери, ответила:

– Да что с тобой, мамынька? Ты его в парник засунула, чтобы огурцы крупнее уродились…

Соня, бывая дома, никогда не касалась материных заблуждений и предрассудков по поводу некоторых староверческих догм – видно, не зря её обучала монашка, но спорила с отцом. Алексей Поликарпович доказывал, сердился, грозил «анафемой[11 - Анафема – проклятие.]» и обещал «для разговору» позвать Михаила – он силен! Дочь делала вид, что повержена, а с дядей от подобных разговоров уходила – упрям, как козел.

Слушая Соню, Татьяна Николаевна однажды сделала вывод: «Ой, не напрасно монашка у Волковых хлеб ела… »

В минуты краткого отдыха девушки наперегонки сбега?ли к Миасс-реке, с визгом купались, раздеваясь за кустами ивы. Затем, растянувшись на зеленом ковре, болтали о том, о сем, пока Петровна с вечной печатью забот на лице не звала их, ласково окликая:

– Доченьки! Пролежни на боках-то небось? Кто вас, лежебок, замуж возьмет?

– А мы не собираемся, Петровна, – отвечала за двоих Таня, улыбаясь.

– Ох вы, балаболки, ох вы, сороки! Турусите[12 - Турусите – болтаете.] всё, – говорила, подсаживаясь к ним мать Сони. – На том и земля стоит: девки замуж собираются, а бабы каются!

– А вы, Петровна, каетесь?

– И я не собиралась, а потом приглянулся мне один паренек. Такой баской и пригожий был… А кудрявый! Мне в ту пору семнадцать минуло. Сговорились мы с ним убегом пожениться. Отец мой, покойный, царство ему небесное, не благословил бы. Да! Узелок я собрала, за вороты вышла и пошла проулком-то. А навстречу – твой отец, черный, как желна. И откуда его Бог принес? Стоит, как пень, глазищами зыркает. Увидал в руке узелок – догадался! Вынимает ножичек из-за голенища и показывает; пикни, мол, только! Я со страху так и присе?ла, а затем – домой пошла. На другой день он сватов прислал… Да! Так и жила сперва: уйдет или поедет куда – тоскую, а увижу – боюсь. Обвыкла потом. Така вот любовь-то…

Таня умела увлекательно пересказывать содержание многих книг, больше всего исторического содержания, и незаметно переходила к воспоминаниям о далеком Петербурге. Скучала по нему, а тоску свою доверяла лишь подруге, и с упоением читала на память стихи Пушкина о прекрасном городе на Неве, о белых ночах…

Соня старалась представить тот сказочный, нереальный мир с дворцами, каналами и Летним садом, с широкой рекой и мрачными бастионами крепости на берегу.

– Знаешь, Танюша, – говорила она, провожая взглядом тихо плывущие по небу легкие облака, – чудно как-то: река, закованная в гранит, словно Пугач Емельян в железах… И за что ее так?

– Ты и об этом знаешь?

– Многие знают, картинку у Волковых подсмотрела. Нева на ней – в виде обнаженной красавицы на темных волнах. Слушая тебя, смешалось у меня все. Как тебе сказать, ну, представление не всегда соответствует действительности?

– Это зависит от интеллекта. Я понятно говорю?

– Чего уж там не понять? У нас в соседях есть Григорий, ну просто Гришка. Как-то забрел к нам во двор, а тятенька спрашивает:

– Гриш, в солдаты пойдешь?

– Мамка пойдет, – отвечает, – и я пойду… – Вот и представление не всегда соответствует действительности. То каких-то деталей, то красок для полноты реальности не хватает, – виновато улыбнулась Соня.

– Многих художников одолевал соблазн изобразить Неву в аллегорической, иносказательной форме, – пояснила Таня. – Возможно, это удалось сделать недурно сербскому художнику Иванновичу, – он учился в Петербурге. Неплохая композиция, живые цвета. Мне она тоже когда-то понравилась. Но критики подняли такой визг…

А Соня, казалось, уже не слушала подругу. Лежа на спине, она вдруг оперлась на руки, приподняла голову и оживилась:

– Что мне твоя Нева! У нас своих, – ты прости меня, Танюша! – прелестей хватает!

Вот бы мне… Слушай, давай попросим Степу, чтоб он нас на Ильмень сводил. Чтоб не было страшно, ладно, Танюша? С нее, с той горы, как на ладошке все видно: на восход – озёра, на запад – горы… По озерам солнышко зайчиками играет, ну как будто мальчишки стеклышки раскидали… А за озерами – все равнина, равнина с лесами и лугами, назад обернешься, наш Тургояк-озеро под ногами, и жуть берет, словно он над селом повис, и волны вот-вот по крышам покатятся… На той стороне, за озером, ты сама видела, лес да горы и самые дальние, как сквозь кисею синеют. Мы можем Степу попросить на лодке нас покатать, до Пинаева острова сплавать.

– А почему этот остров Пинаевым называется? – спросила заинтригованная Татьяна Николаевна, по натуре своей историк и краевед.

– Как-то бабушка моя ещё сказывала: на острове замерзшего рыбака Пинаева нашли когда-то. Вот и прозвали: Пинаев, да Пинаев. Но кое-кто «островом Веры» называет. Побасенок об этом скалистом кусочке земли среди воды бытует много. Одни говорят, там монашка Вера жила, другие – даже княжеская дочь. Поди проверь… Мне в это не верится. Ну, сама посуди: как может женщина десятки лет прожить в пещере одна-одинешенька?

Летом еще куда ни шло, а зимой – в сорокоградусную стужу… нужна одежда, пища, посуда какая-то, дрова. Без прислуги, без помощницы. Меня возили туда – лет восемь мне было – тятенька и дядя Миша. Праздник какой-то был. Помню, в небольшой пещере, в несколько сажен, был устроен иконостас. Плавали на остров тайно, под видом рыбаков, единомышленники-старообрядцы. Моя Федора, ну та монашка, что обучала меня грамоте, намекнула как-то про остров Старой Святой Веры…

– Удивительно! – с восторгом проговорила Сонина подруга. – Бок о бок сплетаются и живут рядом легенды, сказания, и обыкновенная жизнь!

А Соня с увлечением продолжала рассказывать:

– На тот берег или к острову Веры напрямик плавать опасно. Смотришь, озеро спокойное, тихое, лучистое. Дно на большой глубине видно. Но сто?ит подняться ветерку, как оно вздыбится большущими волнами, и побегут валы с белыми барашками. Люблю я смотреть на буйство озера, но оно может выбить из рук и поломать весла, тогда не выгребешь… Вот и плавают по нему вдоль берега. Когда мы ездили по малину и взбирались на Соколиный хребет, там такие скалы! Прямо город византийский. Смотришь, кругом башни, дворцы. И думаешь: вот распахнутся ворота, упадет вниз перекидной мост, а по нему на вороном коне едет, кто ты думаешь?

– Он – рыцарь! – утвердительно отвечает Соня, и они, заговорщически перемигнувшись, принимаются заразительно хохотать.

В другой раз Соня пересказывала башкирскую легенду, услышанную от кого-то:

«Давным-давно», – начала она, – «когда ни наших дедов, ни прадедов ещё в этих местах не было, здесь, где мы сидим, большая зеленая поляна была. Примчались на низкорослых конях кочевники. На Рязань и Москву шли они с Орды. Затем снова вернулись. Теперь уж из похода, и жить здесь остались – приглянулись места им здешние. Леса были полны зверья всякого, пушнины мягкой и золотистой. В озерах была форель юркая, в реке стерлядка серебряная и плотвы видимо-невидимо. Раскинули кочевники свои роскошные шатры шелковые и юрты из кошмы. И сказал молодой князь, сын старого воина: стоять здесь будем, не пойдем воевать больше: торговать с русскими станем через Казань да Рязань! Тургояк – по-ихнему – стоп нога!