Проклятие

– Я бы и глаза просил не завязывать! – заявляет еврей. – Интересно.

– Я бы плюнул на них! – отрезает рабочий.

– Да, быть расстрелянным, пожалуй, приятнее, чем быть на виселице… – соглашается опять задумчиво мужчина, и лицо его белое и большое, как нам кажется в темноте, улыбается. – А то подойдет к тебе какой-нибудь негодяй такой, как это теперь делается, обмотанный тряпками, в синих очках, лица не видать, или в маске и наденет на голову холщовый мешок… не совсем приятная перспектива… А?!

– А я бы секунды считала перед солдатами… – продолжает грезить девушка.

Опять молчат, теперь долго молчат. Рабочий-анархист рядом со мной сопит и ворочает горячими глазами, точно ищет еще чего-то, самого страшного, и не находит…

Теперь и я начинаю грезить…

Меня привязывают к столбу… Передо мной солдатики…

– Я смерть всегда любила… всегда звала… – говорила мне раз девушка с ясными глазами. – Я, знаете ли, никогда не жалела тех, кого казнят… а тех, кто расстреливает, мучает… Смерть!.. ей в тихие очи гляжу…

И мне хорошо…

Девушка передо мной ежится в свой белый платок и глядит на свечу. Лицо ее мертвенно в желтом свете, как череп, обтянутый кожей. Я гляжу на нее, губы тонкие. Под глазами синь.

Вот ее будут расстреливать… и я вижу кровь на ней… Кровь и все красные, красные пятна на белом.

– Перед казнью почему-то раздевают, выводят в одном нижнем белье. Почему это? Вы не знаете? – спрашивает кто-то.

«Потому что так лучше?» – думаю я. «Смерть будет ближе. Я надену чистую белую рубашку в тот день, одну только рубашку, и ее зальет кровь… Так хорошо!»

«На белом выступит красная кровь…»

Я брежу…

«Ах так хорошо!..»

Еврей кашляет долго, упорно, с надрывом и бранится.

– Чорт возьми!

«Над миром знамя наше реет…

Оно горит и ярко рдеет:

То наша кровь на нем,

То кровь работников на нем…» – напевает тихо Левушка наверху.

Поезд стучит.

– Вот и в Киеве кого-то ночью казнили, когда мы были там… – вспоминает устало девушка и зевает. – Я слышала.

– Может быть… – отзывается мужчина. – Теперь это часто, в Екатеринославе среди нас человек семь ждало смерти. Так ничего, ходили, смеялись, как все. Никто бы и не узнал… – и потом задумывается.

– А в Киеве? Кто бы это мог быть в Киеве? Якубсон? он, должно быть, – он уж два месяца как ждет казни. Подавал кассационную.

– Якубсон. Да, Якубсон. Мне так называли его… – подтверждает лениво девушка и закрывает глаза.

Анархист возле меня сопит.

– Якубсон? Что Якубсон? – раздается сверху бас – и к нам свешиваются тяжелые арестантские коты, ноги в суровых казенных портках и над ними длинное лицо с красивыми прядями темных волос. Это студент, лишенный всех прав. Он спускается вниз, стараясь не задеть сидящих.

Девушка, с рыжими волосами, та, которая помогала нам будить анархиста, вскакивает, точно провинившись.

– Петя, ты не спишь?

Она его жена и идет за ним в Сибирь на вечное поселение.

– Петя, да ты бы поспал еще, ведь иначе твое место другим надо! – тревожится она.

– Я Николая Якубсона знаю. Так что с ним? – спрашивает он.

– Да ложись ты. Ты знаешь Германа, а не Николая, то совсем другой. Не брат даже.

– И Николая знаю, ну вот ты будешь спорить.

– Он казнен! – отвечает мужчина из угла.

– Ах да! – студент спохватывается и проводит рукой по волосам. – Я его знал.

– Да где ты его знал! – не унимается девушка. – Николай работал в военной организации… Ты только о нем слышал.

– Ах, Герман – Германом, а Николай – Николаем. Если я говорю, значит, я знаю, о чем говорю! – раздражается тот.

– Нет, ты не знаешь. Ты все напутал.

Спорят еще долго, мелко, придирчиво. Наконец бросают. Жена вытаскивает подушку.

– Ты бы еще поспал, Петя! – говорит она устало и смотрит ему в глаза. Он молчит и вдруг покорно сдается. Лезет наверх. Одежда мешает ему.

Жена подсовывает ему подушку с вышитыми семейными вензелями, и сама, поправляя растрепанные волосы, устраивается рядом со мной и дремлет.

«Вы отдали все, что могли,

За жизнь его, честь и свободу.

Прощайте же, братья…» – напевает по-прежнему Левушка наверху.

Поезд гудит. Но все не спят и ждут чего-то с раскрытыми глазами…

– Меня тоже били! – говорю и я теперь, и чувствую, что говорю это так же резко, холодно, как все тут, точно речь идет о постороннем, неважном, привычном – и рассказываю…

Да и меня били[3 - Да и меня били. – Описание тюрьмы и пребывания в ней – мыслей, воспоминаний о побоях, переживаний героя рассказа – перешло в ГГ— сочинение, написанное Семеновым от своего лица.].