Заложники Кремля

В.: Мы строим коммунистическое общество, авторитет которого и внутри страны, и за рубежом исключительно велик. И каждый советский человек должен беречь этот авторитет. Ты не просто гражданин, ты сын великого человека вчерашнего дня, да, повторяю, вчерашнего дня. Ты должен быть человеком, который активно работает, идет в ногу со всей страной в нашем обществе. А кто вертит хвостом, тот не гражданин.

С.: А какое ко мне имеет отношение «вертеть хвостом»?

В.: Ты не вертишь, но почему к тебе лезут подозрительные люди, где гарантия, что они не подосланы врагами, зачем они тебе?

С.: Ко мне, действительно, много народа ходит. Вы правы, по лбу не узнаешь, кто хороший, а кто плохой.

В.: В том-то и дело. Почему эти люди тебе сочувствуют, тебе поддакивают?

С.: Приходит много народа, во всех не разберешься.

В.: Среди них есть сволочь и болтуны, и, возможно, связанные с заграничными учреждениями. Твое имя враги могут использовать за рубежом в ущерб интересам нашей страны.

С.: Я все это понимаю. Но я тут не виноват.

В.: Гони прочь всех шептунов и включайся в общее дело советского народа.

С.: Я хочу помогать, работать вместе со всеми.

В.: Я доложу о нашем разговоре ЦК и Никите Сергеевичу.

С.: А этот Тимофеев, письмо которого Вы мне прочитали, ругал Никиту Сергеевича и Аджубея. Я его за это изматерил и на проекте его книги, которую он дал мне на отзыв, я написал, что это такое дерьмо, которое выпускать нельзя.

В.: Ты с ним разговаривал?

С.: Раз пять разговаривал. Он пишет книгу очерков о штурмовиках. Во время одного из разговоров он ругал Аджубея за то, что тот, будучи редактором «Комсомольской правды», «Известий», не напечатал два его очерка. Он говорит: не имей сто друзей, а имей Аджубей. (Тогда ходила поговорка: не имей сто друзей, а женись, как Аджубей. – Авт.) Тимофеев, видимо, считает, что я к Никите Сергеевичу должен плохо относиться, а я, кроме благодарности, к нему ничего не имею. Я был у Никиты Сергеевича, он хорошо меня принял, много сделал для меня, я благодарен ему. И когда кое-кто о нем говорит глупости, я им даю резкий отпор.

В.: То, что ты говоришь сейчас, подтверждает мои слова. Прекрати встречи с подобными людьми. Ты сболтнешь что-нибудь в пьяном виде, они переврут, добавят, преувеличат, и для тебя это может кончиться большими неприятностями.

С.: Полностью согласен с Вашими словами, Климент Ефремович. Я убежден, что Вы меня любите и желаете только добра.

В.: Люблю и хочу, чтобы ты жил другой, хорошей жизнью. Помирись с сестрой.

С.: Я постарше ее и первым к ней не пойду. Придет – приму хорошо.

В.: Ты давно с ней встречался?

С.: За семь лет она ко мне ни разу не приехала. Я это ей не прощу.

В.: Светлана много раз говорила тебе, чтобы не пил.

С.: Никогда она мне этого не говорила. Она странная. У нее тяжелый характер, но я ее всегда поддерживал. Случись с ней, что случилось со мной, я бы все пороги обил. Не могла приехать, когда я сидел во Владимире (лжет! Ведь Капитолине писал, что сестра приезжала. – Авт.), хотя бы на 15 минут. Дети приезжали.

В.: Вижу, многого ты не понимаешь. Попал ты в свое время в канаву и, если не возьмешь себя в руки, опять соскользнешь с правильной дороги, на которую тебя вывели. Не пей с сегодняшнего дня. Дай слово.

С.: Я врать не умею. Возьмите надо мной шефство, а я Вас не подведу.

В.: Вернется Никита Сергеевич, поговорим с ним, попрошу его принять тебя.

С.: Пока нет Никиты Сергеевича, может быть, мне уехать куда-нибудь отдыхать? Он дал мне путевки на четыре месяца, а я использовал только один месяц.

В.: Я не уполномочен руководить тобой.

С.: Я Вам бесконечно благодарен, дорогой Климент Ефремович, за эту беседу. Мое единственное желание – как можно скорее получить работу».

Поработать Василию не пришлось. Будучи пьяным, он стал причиной автомобильной аварии, в которой пострадал работник иностранного посольства. К тому же виновник еще и нещадно обругал пострадавшего. Иностранец – это было уже слишком! Терпение властей лопнуло.

Василия вновь заключили под стражу. Правда, досиживал срок уже в Москве, в Лефортове, где условия содержания были получше владимирских. Ему даже удалось – какая удача! – подписаться в тюрьме на дефицитную тогда, как это было во все годы советской власти, художественную литературу. Подписку он подарил дочери к празднику. Книги эти, возможно, до сих пор стоят у нее дома.

Окончательно освободили сына бывшего вождя лишь в 1961 году.

Еще раньше, во время кратковременного «отпуска» между тюрьмами, ему предложили поменять фамилию. Василий отказался. Его вызвал Александр Шелепин, тогдашний шеф КГБ, и провел с ним жесткий разговор. Василий стоял на своем: я Сталин, Сталиным и умру. Лучше жить без паспорта вообще, чем под чужой фамилией. Пришлось пойти на компромисс – упрямцу оформили паспорт на фамилию Джугашвили.

Во многих публикациях о Василии есть общее место: он вышел из тюрьмы инвалидом. Это противоречит свидетельству дочери, которая помнит: отца тогда осмотрел профессор Бакулев, который вел его с детства. Вывод знаменитого клинициста был таков – сердце, печень и другие внутренние органы в порядке. Единственное, что может вызывать серьезные опасения – болезнь ноги от многолетнего курения.

– У него бычье сердце! – еще раз подчеркнул Бакулев… и заплакал.

Так рассказывает Надя Сталина. Это важно принять к сведению, чтобы правильно оценить то, что случилось позднее.

Власти хотели еще хоть на какое-то время «отдохнуть» от Василия Джугашвили. И на пять лет выслали его из Москвы.

Место проживания ссыльный мог выбрать сам. Он захотел в Казань. Город был закрыт для иностранцев, что устраивало КГБ. Там жили бывшие сослуживцы Василия, что устраивало экс-генерала. В Казани он узнал о выносе 31 октября 1961 года тела его отца из Мавзолея. Там же внезапно скончался 19 марта 1962 года.

Никто из близких не поверил в естественность этой смерти. Уж слишком неожиданной она казалась. Да и медицинского заключения сделано не было. До сих пор члены семьи убеждены, что ему «помогла» уйти из жизни его четвертая жена, по слухам, агент КГБ, медсестра Маша, Мария Игнатовна Нузберг, в девичестве Шеваргина, работала в Институте хирургии имени А.В.Вишневского.

Они познакомились, когда Василий угодил из тюрьмы в госпиталь с обострением язвы. Маша последовала (была направлена?) за ним в Казань. Там сумела зарегистрировать с бывшим пациентом брак, что по всем законам было невозможно: Василий до конца дней не развелся с первой женой. По этой причине и Екатерина Тимошенко, и Капитолина Васильева официально зарегистрированы с ним не были, штампа в паспорте не имели.

Четвертая супруга с чьей-то могущественной помощью этот штамп получила. Более того, Марии Нузберг удалось даже дать фамилию Джугашвили двум своим дочерям от прежнего брака. Василий их удочерил!

Из Москвы Василий уезжал в относительно добром здравии. За шесть месяцев медсестра Маша довела его до состояния полутрупа, это удостоверяет и сохранившаяся фотография Васи последних дней. Маша щедро колола ему (Светлана Аллилуева пишет в воспоминаниях, будто та сама в этом призналась) успокоительное – «чтобы не буйствовал».

Капитолина Георгиевна рассказывала мне о своей поездке на похороны в Казань. Какой-то человек, скорее всего работник КГБ, позвонил из Казани с известием о смерти. И предупредил, что ждать, в случае задержки, никого не станут, закопают Василия и без московской родни. Александру Бурдонскому о смерти отца сообщил знакомый, сославшись на сообщение «Голоса Америки». Капа подхватила Сашу и Надю и – бегом на поезд.

…Василий лежал дома, чудовищно исхудавший. Чужое лицо его не давало ответа на вопрос: своей ли смертью умер этот беспутный, несчастный человек, или ему «помогли»? Подозрение, что не обошлось без посторонней «помощи», сразу возникло и у нее, и у детей. Лицо покойного покрывали пятна, на запястьях виднелись синяки, которые заметил даже подавленный ужасом двадцатилетний Саша. В таком виде Василий вернулся домой после загадочного исчезновения на двое суток, за четыре дня до смерти.. Кто его увозил, куда – этого он не помнил, не знал.

Капитолина спросила у крутившихся в квартире людей, было ли вскрытие и, получив утвердительный ответ, решилась.

Велела Саше стать снаружи у двери комнаты и никого не пускать. Сама же подошла к одиноко стоящему гробу. Она тряслась от страха, но сделала то, что хотела: провела руками в местах, где обычно режут при вскрытии. Кагебешники лгали: никаких рубцов на теле не было, вскрытие не проводилось. Это подтверждало мысль об убийстве. Если беспокойного сына умершего вождя «убрали», то и вскрывать не было необходимости…

Тут, отшвырнув Сашу, в комнату ворвались мужчины, которые занимались похоронами. До самого погребения Капа чувствовала на себе их тяжелые взгляды.

Светлана Аллилуева, приезжавшая в 1984 году в СССР, хлопотала в самых высоких инстанциях о перезахоронении брата на Новодевичье кладбище, где образовалось их посмертное семейное гнездо. Там, рядом с Надеждой Аллилуевой, покоится даже няня Светланы. Отказ был категорическим.

В семье это восприняли, как еще одно доказательство версии об убийстве. Василий, об этом упорно говорили в Москве, был нежелательным свидетелем. Он не владел государственными или иными секретами, но слишком многое знал о жизни и нравах партийной верхушки. Партия возвестила о своем обновлении, но в ЦК сидели все те же старые грешники.

Василий упокоился вдали от детей, от родных, от могилы матери, на Архском кладбище города Казани. На мраморной плите выбито: «Единственному от М. Джугашвили». Медсестра Маша, изловчившаяся выйти замуж за неразведенного и получить его фамилию, захотела сделать именно такую надпись.

Эпитафия ли это убитой горем вдовы? Или своеобразный «отчет» в КГБ о выполненном задании? Родные Василия до сих пор не знают ответа на этот вопрос…