В жерновах

– Хватить, дед Нефёд, расцаловалца, иди свою бабку цалуй, уходи у сторону, – сказал и толкнул деда с большей силой, тот еле удержался на ногах. Он снял икону и понес к двери.

– Родимец распроклятый, моя бабка уже пять годов на том свете, а ты мине туды залышаешь – и, сжав кулаки, обеими руками начал бить Игната куда поподя.

– Дык я вот икону отнясу и сам туды до бабки тибе отправлю, – путаися тут под ногами.

Арина подошла к Осипу и прошептала на ухо:

– Отец, скажи брату Григорию, нихай у драку не лезя, унучата он гутарють, што пять «воронков» нагнали, ишо и забяруть каво. Уседно по – нашему ни будя.

Тут из алтаря вышел майор Пруцаков:

– Вы чито тут с ними няньчитесь, а ну гоните их из церкви на двор, нихай не мешають работать, у нас вот документ от партии и правительства, – он поднял папку и пальцем указал на неё. – Мы исполняем свой долг по закону. А ну, богомолы, вон отсюда, а то силой выкинем.

Бабка Ульяна, крестясь, упала на колени перед Пруцаковым Иваном:

– Иван, да што ж за закон такой у твоей уласти, а? Закон Божий усе знають, и он выше усех уластей и ихних законов. Тибе ж тута крястили, у алтарь носили, а ты… Ах, бесстыжий, и твоя уласть такая.

– Бабка Улька, ты дюже так не разговаривай с начальством. Бога нет, ты понимаешь, бога нету. Это при царе вас богом пугали, дурили вас цари. При этой власти, при нашей советской, все должны знать: нет бога, – вот так, бабка Улька, – и он похлопал её по плечу.

– А што на тибе будем молица, антихрист проклятый! Чи на каково идола? Ой, людички, ой, конец свету! Ой, конец свету пришел! – громко зарыдала бабка Ульяна.

Иван Пруцаков, взяв её за шиворот, потянул к дверям.

– Чиво ты разоралась, как корова при отеле, – вышвыривая из дверей, крикнул Иван.

– Бога побойтесь, антихристы, провославный народ пожалейте, што ж вы их у скотов превращаете. Господь – он усё видеть, да и накажить вас и ваших детей, – дед Юфим перекрестился – спаси господи этих антихристов, они ишо не знають, што делають, прости их деяния.

– А ты ж жид, дед Юфим! У тибе ж свой бог – Иуда! И чиво ты мажися? И к казакам! – Ухмыльнулся и толкнул деда Юхима, самый заядлый коммунист Яков Федорович, председатель колхоза.

– Да про мине чиво хош гутарь, а Господь Бог энто другое дело, об нём и думать плохо, грешно, – поучительно наставлял безумных грешников дед Юхим.

Всех выгнали на церковный двор, дверь церкви охраняли два военных с вытямутыми из кабуры револьверами, а все остальные, как марадеры, тянули из церкви на костер иконы, святости, книги.

Костер тоже был оцеплен военными, а местные коммунисты носили и безжалостно кидали в костер, ухмылялись, цинично посматривая на кричащую, стонущую, охавшую, проклинавшую их толпу. Арина не выдержала и заголосила причитая:

– У такой празник, у такой празник Покровительницы Божей Матери чиво ж они делають, окаянные, господи, срази их стрелами и мечом своим, – она подняла лицо и руки вверх, – господи, милостливый, праведный спаси и защити от злых недругов.

– Гля, тетка Аринка за кормушкой свого сына плачить. Усё, лахва кончилася – заорал коммунист Никифор.

– Дурак ты, Никифор! Можа мого сына Ивана кости уже сыра земля приняла, а ты так гутаришь, господь с тобой – и Осип перекрестил Никифора. – Эх ты, человече.

– Дык он, Никифор, он до Фроськи косолапой от жинки своей бегаить у потемках, прелюбодействуить. Думаить, церкву закроить дак и бога не будить. Будить бог, будить, ишо как будеть. И от суда божьего ишо нихто не схоронился! – громко кричала Зинка, чтоб все слышали.

– А табе завидно, к табе ж надо с табуреткою, – поддел Никифор Зинку за её

большой рост, – каланча пожарная. Ха-ха-ха. Зинка подбежала и начала колотить его своими длинными худыми руками.

– Безбожник, богохул, черт рогатый.

Никифор размахнулся и так ударил, што Зинка, как щепка, отлетела и упала навзнич.

– Бабы, бабы! За нашу церкву ишо нас и бьють! – закричала маленькая заводная молодая бабенка.– А ну давай их отцель пужанём! Чертей рогатых, подымайся.

И все молодые и не очень молодые бабы накинулись на «работающих» антихристов.

Иван Пруцаков, увидев это сопротивление, недолго думая, вытащил револьвер и начал стрелять вверх.

– Расходитесь по хатам. А то, хто будя бунтовать, зараз на список возьму, и тады с вами погутарють иде надо.

Но в толпе не все хуторяне испугались выстрелов, а наоборот, стали оказывать сопротивление. Но были такие, что пошли подальше от греха.

– Осатанел, совсем осатанел и с своим револьвером. На, стреляй! – продвинулась сквозь взвизгивающую толпу бабка Фроська. – Мине терять нечиво, акромя господа бога, усё ужо забрали: у гражданскую – сыновей, у 26-ом – добро, а зараз с-за пазухи бога выкидають. Дак без бога люди волками чи ишо хуже волков сделаюца, и ты, Иван, ты и усе энти твои ироды у энтом виноваты. Проклянуть вас люди и господь бог покараить. Вот увидишь, сбудица покарание.

– Замолчи «святая», ты он гутарють, у девках распутствовала, а зараз святоша нашлася. Я тибе стрелять не буду, скоро и сама отбросишь коньки, и так долго живешь. Он, с моим дедом тягалась, што чуть бабуня моя у петлю не полезла. Дак их уже нету, а ты тут ишо свет баламутишь, святвя.

Сзади Ивана Пруцака толкнул глухонемой Савка и, размахивая руками и жестекулируя пальцами, с возмущенной мимикой лица, старался высказать свое негодование.

– Да иди ты ишо отцель, – буркнул Иван со злом на Савку. – Ото б были усе такие, как Савка, дак и шуму б не было б, глотки пораззявляли.

Костер горел потрескивая. Народ, возбужденный и озлобленный на представителей власти, но запуганный событиями предыдущих лет, стал разбредаться с церковной площади.

– Подьиспортили мы празник у хуторе, – подкуривая папиросу, произнес Яков Федорович – председатель колхоза.

– Походють по ярморку, трохи заспокоюца, а домой придуть да ишо песняка заиграють. Казаки выносливые, тут табе и плачуть, и тут же гогочуть.

– А мы чи не казаки? Тольки што, партейные, и нам надо у свои хаты итить к гостям, да по стопочке самогончика пропустить, да с холодным с кваском, да с гардальчиком али с хренком, – причмокнул Никифор, глядя на Ивана Пруцака.

– Цыц, Никифор, а то ишо с партии выключим. По чужим бабам бегаешь, да ишо збираися незаконные празники празнывать, – Иван Пруцак оглянулся на военных, стоявших вдали от костра, куривших папиросы. – Я табе попразную, будешь коло церкви дежурить целый день.

– А можа ты мине запрятишь и на свою бабу лазить, тады кастрируй как подевника, – возмутился Никифор.

– Вот договорися, сключим с партии, и уся катрация, – остановил разговор парторг колхозной ячейки.

Этикет взаимоотношений прихожан не был нарушен столь необычным, неприятным событием. Они здоровались с уважением друг к другу, казаки – мужики снимали головные уборы, кланялись и обменивались рукопожатиями. Женщины, здороваясь, делали поклон или кивали головами. Поздравляли с празником друг друга, желали здоровья и благополучия, а с родственниками и кумовьями ещё и обнимались, целуя в щеку.

Уходя домой, проходили верез ряды стоящих спекулянтов.

С пустым карманом или кисетом сильно не разгонишься на покупки. Хуторянам нужно было многое из привезенного товара спекулянтами, но они останавливались только на той покупке, которая нужна была очень и очень необходима, по их выражению – « позарез».

– Арина, а скольки ж у нас унуков? – залезая в карман за кисетом, спросил Осип жену, остановившись возле леденцов на палочке.

– Да уж боля тридцати. Чи тридцать два, чи тридцать три. Осип, да чи ты усем сбираися брать, усамым маленьким возьми, а старшим уже можна ради празника и самогону по стопке улить.

– Ну, тады подсчитай маленьких, – Осип стоял и ждал, когда Арина по пальцам пересчитает внуков.

– Аж восямнадцать.– Смотрела Арина на пальцы.

– Два десятка возьму, не обшибусь, – и попросил, чтоб насчитали два десятка петушков. Вот табе и когаты, 20 рублев как и не бувало, ладно, ради празника можна, – успокоил себя (в меру с крестьянской скупостью) Осип.