Лабрум

Он: «Как же я сам, как же я сразу не подумал-то, не вспомнил. Вот это встреча!»

Не вижу какой-нибудь игры, фальши в его чувствах. Наверное, это действительно правда. Немыслимое совпадение, джекпот! И это, несомненно, удача.

Он: «Не могу поверить, ну надо же такому случиться, как все совпало. Очень рад тебя видеть, неимоверно рад. Я своей вчера рассказал, Илонке, это типа любовь моя, что ты оттуда, так она наотрез отказалась верить, думает, что я от нефиг делать придумал, теперь точно уж не поверит. Я и сам-то не могу поверить…»

Да, это именно тот Сережа: белобрысый, мимика эта, нос картошкой, добрый, смешной в чем-то – уже не сомневаюсь.

Он: «Ты же понимаешь, такие дела просто так не происходят, не может быть, чтоб это получилось случайно. Это что-то значит, а? Это дело надо отметить! Я сегодня опять не засну, такие новости».

[…]

с улицы едва уловимо послышался троекратный гудок.

Я: «А ты не до пяти работаешь? Это что за сирена?»

Он: «Еще чего до пяти, я себя ни грамма не уважаю что ли, это уроды до пяти вкалывают, от звонка до звонка. У них на заводах там дудят, смена кончилась. Это все ладно, я тебе все расскажу и объясню, все запишешь, ты дальше о себе рассказывай. Сразу уехали туда?»

Я: «Да, сразу. Ты ведь помнишь эту вспышку…»

Он: «Конечно, помню».

Я: «Ну вот. Сначала говорили, что какая-то авария на производстве, но ничего страшного».

Он: «А людей некоторых обожгло».

Я: «Ну да. Потом военные эти появились непонятные, не наши. И слухи пошли, что вроде как правительство эвакуировалось».

Он: «Потом говорили, что русская станция атомная пострадала, выбросы идут. Электроника практически вся после вспышки заглохла, ничего не работало».

Я: «Да, и паника, естественно, началась. Отец сразу же, долго не думая, решил уезжать. Мы в спешке собрались, я помню, как мама плакала, как не хотела…»

Он: «Я помню твою маму, Евгения Владимировна».

Какие могут быть сомнения, он абсолютно прав – Евгения Владимировна.

Я: «Там как-то через Академию ему удалось быстро оформить документы – и мы поехали на запад, в Европу. Сперва два года прожили в Польше, в Познани, потом переехали в Берлин. У отца в Германии были друзья, они по первому времени помогли устроиться».

Он: «А отец у тебя был, по-моему, ученый какой-то».

Я: «Он профессор был, в Академии наук работал, физик».

Он: «Родители живы?»

Я: «Нет, папа погиб в автомобильной катастрофе одиннадцать лет назад, мама очень переживала, через три года ее тоже не стало, от горя…»

Он: «Моих тоже уже нет. Болели оба…»

Пауза, молчим. Судьба…

Он: «Вам крупно повезло, что вас впустили».

Задумался, смотрит в пол. Вскакивает, хватает со стула свою куртку, шарит по карманам.

Он: «Забыл балда. Я же тебе диктофон принес, вот».

Устройство размером с мою ладонь, в нем открывается дверца, там кассета, в которой на два ролика намотана коричневая пленка, на корпусе механические кнопки, решетка динамика и микрофона. Диктофон очень старый (я таких не видел), потертый, название фирмы затерто, различимы только две первые буквы «OL…».

Он: «Я когда-то на что-то выменял, думал на нем музыку слушать. Но кассеты тяжело найти и на них запись портится. Вот если что-нибудь записать, то будет с шумом, треском, гулом, не качественно то есть, плюс кассета размагничивается (магнитный принцип записи) сама собой, не больше суток-двух запись среди помех еще различима, а потом вовсе один шум. Было несколько кассет у меня, но осталась только вот одна, что в нем стояла».

Я: «Огромное спасибо!»

Он: «Да ладно, записывай, мне он не нужен. Перемотай кассету и включай запись, вон красной кнопкой».

Показывает мне, как пользоваться диктофоном. Пробуем записать пару фраз, проигрываем – работает, запись не идеальная, но разобрать можно.

Я: «Ну расскажи дальше, что происходило».

Он, поерзав на стуле, выпрямив спину, четко произносит каждое слово: «Здесь в зоне происходили следующие события. В силу малолетнего возраста я могу не помнить все, но то, что помню, это…»

Встает, машет руками.

Он: «Не, может лучше выключай ты его, а то я как на допросе».

Я: «Не обращай внимания просто».

Кладу диктофон в сторону, подальше.

Он: «Ладно. Сильная паника поднялась позже, когда людям начало становиться плохо: недомогание, обмороки, рвота. Стала увядать растительность, закрылись производства, людей разогнали по домам и настоятельно рекомендовали не выходить, не открывать окна. Тут, конечно, люди поняли и начали драпать, побежали. Централизованной эвакуации не было, армия к тому моменту с улиц исчезла, по слухам, отражали нападение какого-то врага, а полиция никак не руководила, но и не препятствовала. Так как слух об российской атомной станции распространился повсеместно, то все двинулись в противоположную от нее сторону – на запад, как и вы, в Европу. И что? Офигеть можно с той Европы, тоже мне… Я, конечно, сам не помню, но, как говорят, пропускали выборочно. Только определенные люди попадали, типа «полезные» люди. Ученые, специалисты, у кого высшее образование, художники, писатели и язык надо было знать».

Я: «Я об этом не слышал…»

Он: «Повторюсь, я доподлинно не знаю, так говорят. Но если и вправду так, то сам понимаешь, про это распространяться не будут, это ведь нелицеприятно, это скотство, может, кто-то один приказ отдал, а все выполняли, и потом стыдно стало».

Я: «Это подло! И это нарушает закон!»

Он: «Так, короче, ничего не поделаешь – двинули беженцы на восток. Там эта раздробленная Россия, тогда же после революции поотделялись все, но границы были формально, люди там и разбежались по республикам».

Я: «Потом объединили в одно государство».

Он: «Ну да, Объединенная Русь. Мы же сейчас тоже как бы часть ее».

Я: «Официально Лабрум – ничья территория, зона отчуждения».

Он: «Паспорта у нас русские».

Я: «А вы, твоя семья?»

Он: «А мои остались. Непонятно было куда и что, неразбериха. Решили переждать… А потом границу закрыли, то есть не пускали назад, кто уже выехал. Отец категорически отказался уезжать без возможности вернуться. Информации становилось все меньше, одни слухи и домыслы, сидели мы и не рыпались».