Вселенная Тарковские. Арсений и Андрей

Арсению кажется, что если Маруся молчит, погрузившись в свои думы, то она уже забыла его и разлюбила. Он мечется между собой для себя и собой для нее, он напуган тем, что два этих разных человека конфликтуют между собой, и в этом конфликте кроется какая-то трагическая ошибка, какая-то неправда.

Много лет спустя Андрей Арсеньевич Тарковский скажет: «Я не могу смотреть на людей, которые выражают чувства». Может быть, это ощущение сын подспудно унаследовал от отца? Нарочитое чувствование, демонстративное проявление эмоций, с одной стороны, и глубокое одиночество, абсолютная закрытость и немногословность, с другой. Быть тем и другим мучительно для Арсения, он не верит себе ни первому, ни второму. Эти взаимоисключающие голоса звучат внутри него, но всякий раз он находит их вчерашними.

Поэзия дает ему свободу, а Маруся – нет, потому что сама несвободна. Но это уже получается замкнутый круг, ведь он сам отнял у нее свободу, привязав к себе.

Из интервью Андрея Тарковского: «В высшем смысле этого понятия – свобода, особенно в художественном смысле, в смысле творчества, не существует. Да, идея свободы существует, это реальность в социальной и политической жизни. В разных регионах, разных странах люди живут, имея больше или меньше свободы; но вам известны свидетельства, которые показывают, что в самых чудовищных условиях были люди, обладающие неслыханной внутренней свободой, внутренним миром, величием. Мне кажется, что свобода не существует в качестве выбора: свобода – это душевное состояние. Например, можно социально, политически быть совершенно «свободным» и тем не менее гибнуть от чувства бренности, чувства замкнутости, чувства отсутствия будущего».

Страх погибнуть от замкнутости, невостребованности, чувства бренности и отсутствия будущего для молодого поэта был совершенно неизбывен. Он преследовал его всегда и везде, он был во всем – в сносе Симонова монастыря, в обострениях холецистита, в размолвках с женой, в невозможности опубликовать именно то, что хочется увидеть напечатанным.

Особенно же это было невыносимо, когда кругом гремела рапповская литература, Авербах, Фадеев, Ставский, громящие оппонентов с высоких писательских трибун. Хотя вернее было бы назвать это не литературой, а литературной пропагандой, для которой внутреннего переживания, душевного состояния художника не существовало в принципе, да и сам художник воспринимался как часть, как механизм или как винтик внутри огромной рокочущей машины, название которой было партия большевиков.

Постоянно находясь под идеологическим прессом, Арсений, обладая характером мягким, порой даже женским, ощущал себя совершенно беспомощным, как ребенок, оставшийся без матери.

Из воспоминаний Инны Лиснянской: «Многие из тех, кто близко знал Арсения Александровича, отмечают его детский нрав. Но чаще всего в розовом свете… Тарковский был ребенком с присущим детям крайним эгоцентризмом, хитростью. И, как у ребенка, в нем также не было ханжества. Детскость Тарковского навсегда сохранилась и в отношениях с людьми. Например, когда он с кем-нибудь ссорился, то начинал страшно ругать его. А когда мирился с ним – начинал так же горячо хвалить, защищать… Детскость Тарковского сказывалась и в игре. За шахматной доской он вел свою партию так, как будто перед ним не было вовсе никакого противника. При проигрыше поднимал шум. Если случалось быстро проиграть, вскакивал, кричал… и разворачивал в разные стороны свою широкую грудь».

Вновь вспоминается фотография Льва Горнунга, на которой отец и сын играют в шахматы в квартире на Щипке в конце сороковых.

Можно допустить, что Арсений Александрович тогда проиграл Андрею. Просто не ожидал от собственного сына такого напора, изобретательности и взрослого здравомыслия. Был уверен, что, начав хитрить, нисколько при этом не сомневаясь с собственных силах, исход партии решит быстро и без особых усилий. Но нет, ошибся. Попытался хитрость обратить в мудрость и рассудительность, но было поздно – шах и мат.

Конечно, был изумлен этим обстоятельством и тут же начал говорить громко, восхищенно, не без затаенной обиды, разумеется, но и в то же время не без гордости за сына, всякий раз обращаясь при этом к Марусе, которая наблюдала за происходящим как-то отстраненно, с полуулыбкой на лице. Видела перед собой не сына и его отца, своего бывшего мужа, а двух своих сыновей – старшего и младшего.

Сказала, что пошла на кухню ставить чай.

Громыхнула чайником, достала папиросы, открыла форточку и закурила.

Спички «Балабановские».

В кухне и на лестнице в коридоре под потолком постоянно горит лампа-дежурка.

Чайник гудит.

У Гликманов, соседей сверху, звучит пианино – Шопен, вальс до-диез минор.

Андрей ходит к ним заниматься музыкой. Делает это с нежеланием, хотя у него абсолютный музыкальный слух.

Из противоположного крыла дома, где находится общежитие, слышны пьяные крики и вихляющее граммофонное исполнение «Девушки из Мадрида» Толчарда Эванса.

Уже потом на кухню приходит Арсений, и они вместе молча курят.

Но в этом молчании говорится больше, чем в долгих и заунывных разговорах, что тянутся далеко за полночь, в выяснении отношений, в скандалах, за которые потом бывает стыдно, а в результате оказывается, что не сказано ничего.

Лампа-дежурка мерцает под потолком, и кажется, что это просто умерла вчерашняя жизнь, вчерашние голоса, а новых голосов и не разобрать.

На следующее утро мать, как всегда, к восьми утра идет на работу в типографию, что на Валовой улице.

Эпизод в типографии из сценария фильма «Зеркало», который вошел в окончательный вариант картины:

«Она подошла к окну, за которым бушевал ливень, и шум его сливался с мерным тяжелым рокотом машин огромной типографии, занимавшей в Замоскворечье целый Квартал…

Мать. Я, пожалуй, пойду в душ. Где же гребенка?

Елизавета Павловна. Боже мой, ты знаешь, на кого ты сейчас похожа?

Мать. На кого?

Елизавета Павловна. На Марию Тимофеевну.

Мать. Какую Марию Тимофеевну?

Елизавета Павловна. На!

Мать. Что «на»?

Елизавета Павловна. Ну ты же гребенку ищешь? На!

Мать (нервничая). Слушай, ты можешь, наконец, нормально? Какую Марию Тимофеевну?

Елизавета Павловна. Ну была такая Мария Тимофеевна Лебядкина. Сестра капитана Лебядкина, жена Николая Всеволодовича Ставрогина.

Мать. При чем тут все это?

Елизавета Павловна. Нет, я просто хочу сказать, что ты поразительно похожа на Лебядкину.

Мать (обиженно). Ну хорошо, допустим А чем же именно я на нее похожа?…

Елизавета Павловна (переходя на крик). «Лебядкин, принеси воды, Лебядкин, подавай башмаки!» Вся только разница в том, что братец ей не приносит воды, а бьет ее смертным боем. А она-то думает, что все совершается по ее мановению.

Мать (на глазах ее показываются слезы). Ты прекрати цитировать и объясни. Я не понимаю.

Елизавета Павловна (входя в раж). Да вся твоя жизнь – это «принеси воды» да «подавай башмаки». А что из этого выходит? Видимость независимости?! Да ведь ты же пальцем шевельнуть попросту не умеешь…

Если тебя что-нибудь не устраивает – ты или делаешь вид, что этого не существует, или нос воротишь. Чистюля ты!

Мать (заливаясь слезами). Кто меня бьет? Что ты такое городишь?

Елизавета Павловна. Нет, я просто поражаюсь терпению твоего бывшего муженька! По моим расчетам, он гораздо раньше должен был бы убежать! Опрометью!

Мать (озираясь, в полной панике). Я не понимаю, что она от меня хочет?

Елизавета Павловна. А ты разве сознаешься когда-нибудь в чем, даже если сама виновата? Да никогда в жизни! Нет, это просто поразительно! Ведь ты же собственными руками создала всю эту ситуацию. Господи! Да если ты не сумела довести своего дражайшего супруга до этого твоего бессмысленного эмансипированного состояния, то будем считать, что он вовремя спасся! А что касается детей, то ты определенно сделаешь их несчастными! (Плачет.)

Мать (успокаиваясь). Перестань юродствовать!

Глава 3

Отдельный человек

«В Завражье в ночь на 4 апреля, с воскресенья на понедельник, родился сын… Пятого был зарегистрирован, назван Андреем и получил «паспорт». Глаза темные, серовато-голубые, синевато-серые, серовато-зеленые, узкие; похож на татарчонка. Смотрит сердито. Нос вроде моего, но понять трудно… Рот красивый, хороший», – 7 апреля 1932 года запишет в дневнике, который будет впоследствии назван «Дрилкин дневник», Арсений Александрович Тарковский.