Золотой крейсер, или Как куклы стали птицами. Часть 1

– Обосраться и не жить! – пыталась выговорить она, шлепая себя по сухим ляжкам, – Обосраться! И не жить! – и черный ветер хохотал вместе с ней, щекоча десны и небо, заглядывая в щели между зубов, занося микроскопические частички заразы в слезники.

Внезапный рокот, выросший ниоткуда, перекрыл шипение ветра над кладбищем. Ведьма, чуть не подавившись остатками смеха, вскинула глаза к серой рыбине, пронесшейся почти над кронами.

– Авиаторы, – прорычала она. Грохот вертолета стих, почти так же резко, как и появился. Ведьма кое-как поднялась на ноги, чуть отрезвленная, начала, наконец, действовать.

Первое, что пришло на ум – прах ищейки.

Она хорошо помнила его – Джек. Джеки Чан, как они его звали – даровитая была псина, да и вообще – ласковая.

Ала заманила Джеки Чана в заброшенную халупу на окраине Ялты, где они ее откармливали специальными снадобьями. Собирательницы, их малый круг, привязались ко псу за несколько месяцев, а пес, похоже, забыв старых хозяев, привязался к ним, молодым дурам. Они-то, наивные, разыгрывали холодное безразличие, а Ламашту ждал, когда между ними и животным образуется связь.

Всеми ожидаемый день настал, и Ламашту спалил беднягу. В обряде участвовали все – не откосил никто. После их напоили дешевым пойлом – и, под утро, как она помнит, весьма завидовала Джеки Чану.

Ведьма достала хранимую в саквояже жестяную баночку из-под какого-то дорогого китайского чая. Бережно, чтобы не рассыпать порошок, раскрыла ее. Высыпав на язык щепотку и пережевав, пробурчала нужное для приведения сил порошка в действие, и мертвая псина отдала свой дар. Недоступное человеческому обонянию стало обоняемым.

«Ткачихи праха! Да они в сплошную синтетику одеты! Слишком много синтетики!» – удивленно отметила она, когда выделила из многих потоков нужное, и учуяла тонкие нити, что протянувшись далеко в темноту, прочь от могилы.

«Красивые!» – подумала она, попробовав взять один из ближайших концов пальцами, но тот непослушно растворился. Ведьма довольно оскалилась.

«Тут ткут прах!»

Ей нравились такие штучки. Почему-то в голове воскрес такой факт: коли кошка сожрет ниточку «дождика» с новогодней елки, то через некоторое время тот вылезет из зада. Щель улыбки, излишне эмоциональной, разошлась еще шире. Ведьма перебрала еще несколько дымчатых ниточек.

«Как пупырку лопать!» – каждый раз она вспоминала про пузырьки упаковочной пленки, вспомнила и теперь, – «Как, маму твою, пупырку!»

Но, вспомнив о цели, которая отдалялась от нее все дальше и дальше, всполошилась. Поспешно вставила коробочку с прахом Джеки Чана в один из узеньких тканевых пазов внутри саквояжа, и, как можно скорее, последовала по следам обещанных, и, похоже, таки, реально существующих, детей.

«Ды-да! Сегодня день такой – меняю хозяев, как перчатки!» – мрачно, и, уже сосредоточенно подумала она, отметив знакомое ощущение резиновости во рту, что-то такое же в пояснице, и поспешила, дабы не пришлось снова жевать это пережженное дерьмо.

Бледная тень серого быка, именующего себя Алеф, последовала за собирательницей.

Глава 6

На тропе

Шелест переполнял новый мир, разверзшийся над, под, и вкруг идущих. Перешептывание ветра и растительности иногда превращался в самый настоящий спор, иногда – в перепалку. Тогда сорванные листы и ветки трещали и сыпались на тропу, пугая кукол.

Среди шумов этих, бледной Кипридой, явилась какая-то местная владычица ночных зверьков и сумрачных созданий. Ее присутствие, за то время, пока они брели среди поскрипывающих деревьев, слышали, и ощущали, и даже видели саму несколько раз, пусть и самым краешком глаза, мелькнувшую в темноте, не только дриада, но и каждая из участниц побега.

Она боязливо подглядывала, пытаясь понять – кто они такие, эти странные путники? Чего понадобилось им в ее владениях? Сумрачная фигурка, то робко вырисовывалась среди полных черной зелени ветвей, то брела бесшумно за ними в темноте на почтительном расстоянии, не пытаясь его сократить. Иногда, осмелев, прокрадывалась чуть вперед идущих, поблескивая совиными глазами из темноты.

– Выйди к нам! – как можно ласковей позвала ее дриада во внимательной тишине замерших подруг, и ветер позволил произнести так, чтобы зов был услышан. Но богиня загадочного мира замерла, уйдя от ответа, и больше не являлась, удалившись по своим неведомым и тихим делам, если кому и понятным, то разве что одной дриаде.

В мире оказалось огромное количество звуков, которых они никогда не слышали, а если и слышали, то – только за окном, все равно, что из соседней галактики, ничем не грозящие, даже любопытные, а теперь…

Теперь эти звуки угнетали. Гул и ной ветра в высоковольтных проводах, старческое кряхтение, ахи и охи стволов, тревожные писки, возня и шуршание среди ветвей и в траве, когда кто-то из невидимок настиг кого-то, а кто-то с болью встретил смерть – все это предвещало совсем не ту жизнь, которую знали куклы. Невидимки, невидимки, невидимки! Бескрайний, мир невидимок и их страшно загадочных дел! Тревожные, опасные знаки и голоса невидимок, обрывки их песен и воплей, заставляли вздрагивать и озираться, вздрагивать и озираться.

«Чего же ждать от собирательницы?» – с растущей тревогой размышляла Споменка, проматывая по кругу одни и те же вопросы, и даже близко не подходя к ответам: «Собирательница крови… Что это? Она, что – реально собирает кровь? Где? Как? Убивает?»

– Совсем не так я себе все это представляла, – поделилась с ней Ингрид, когда они проследовали мимо утонувшего в темноте ржавого дизельного мотора, сердца умершей в далекие времена доброй машины, овитого и заросшего теперь бурьяном.

– Совсем не то, – уныло помолчав, согласилась Споменка и, оглянувшись на темную груду металла, приостановилась.

Листья лопуха, изнуренные затянувшимся зноем, поникли, открыв часть спящего существа, давно утратившего должный вид, забывшего все – творцов, их заботу, жизнь и род службы, забывшего даже самого себя.

«Ты ведь – тоже создан человеком, как и я, чтобы жить! Создан творить пульс, разгонять кровь, и был выброшен у случайной тропы!» – пораженная неожиданным открытием дриада попыталась мысленно обратилась к обломку странного существа на языке, не доступном стали и железу, но, тем не менее, ей показалось, что попытка не осталась тщетной. Почувствовала, как что-то в этом куске окислившегося металла дрогнуло, шевельнулось, что-то неуловимое потеплело внутри.

Дриада приложила ладонь к шершавому боку дизеля, и услышала тихое, еле уловимое эхо.

– Хронос! Это же песнь Хроноса! – слова родились сами, и напугали Споменку. И, уж тем более, вряд ли они могли утешить умирающее существо. Ей стало не по себе, а оно тяжело сделало вдох, и шипящее эхо внутри ржавого металла поглотило все без остатка, не оставив ничего для выдоха.

«Хронос пожирает его!» – осенило Споменку, и теперь она скрыла это от страдающего. С отчаяньем, поняла, что сама коснулась беды, в которой не в силах помочь. Снова услышала такой же, с трудом, по крупицам, собранный вдох, и – снова всепожирающее тихое эхо.

«Насколько же бессильны обладающие жизнью!»

– А все-таки, ты не так уж и одинок! – указала она на растения, окружающие его, но с ужасом поняла, что – мимо.

Ей открылась совсем тоскливая правда. Умирающий окружен такими же, как и он, смертниками. И даже еще более эфемерными, чем он. Обреченного окружали уснувший осот, чахлая от жизни без солнца лебеда, вконец иссохший лопух. Растения, чующие близость осени, и понимающие сейчас больше, чем понимали весной – прорастающую сквозь стебли старость, принимающие скорый свой предел, а пока радующиеся звездам августа, что наблюдают за их тихой и скоротечной юдолью.

«Мы уснем, мы станем прахом!» – услышала дриада печальную, но спокойную песнь уставшей от дневной жары, поникшей ромашки.

«Да возьмут из него силы дети наши!» – печально заклинал редкий пырей.

«Дети, которых не узнаем никогда!» – беззвучно заключала лебеда.

– Нена! – обеспокоенный голос Черной Рок-н-Ролл Мамы заставил дриаду очнуться, – Нена!

«Мне надо идти! Простите!» – подавленная дриада убрала руку с шершавого бока двигателя, и поспешила своей тропой, почувствовав, как обрываются, обращаясь в прах, тонкие нити надежды, уже протянувшиеся к ней.

*****

Постепенно куклы перестали шарахаться каждого треска, движения, или, вопля. Птичке понравилось смотреть, как небо медленно дрейфует вслед за ними – она никогда не видела такого, и уже несколько раз споткнулась.

– Ну, ну! Потише, малыш! – добродушно охала Рок-н-Ролл Мама, – Ты же так дорогу поломаешь!

Олененок, шедший прямо перед Жануарией, под музыку, слышную только ему, в беззвучном ритме чуть наклоняя головку то вправо, то влево, увлекся собственной тропинкой, и, как это часто случалось и раньше, совсем не замечал окружающих. Он, как и Птичка, тоже оступился пару раз, но четыре ноги – это в два раза больше, и в два раза устойчивей, вот он и шел, почти не опуская головки, и представлял, что нанизывает светящиеся огоньки на свои рога.

– Я устала! – уже не в первый раз захныкала Пуговка, чуть замедляя ход. Она совсем ссутулилась от расстройств, но дриада сделала вид, что не слышит.

– Нам надо привести себя в порядок, – скрестив на груди руки, Пуговка простонала самым жалобным тоном, – Давайте остановимся, хоть на пару минут!

– Ты не боишься собирательницы? – спросила ее Зюка, – Тебе не кажется, что она поиграет с нами в такие игры, что поправлять уже будет нечего?

Все разом покосились на бедную Жужу. Но та, погруженная в собственную черноту, не обратила на последнюю реплику никакого внимания. Как же они понимали ее! Лицо должно снимать лишь Мастеру. Или Хранителю куклы. Больше никто не должен касаться той сакральной грани, за которой таится загадка их странной, необъявленной жизни. А тут… Глаз… Зверь! Дикий зверь! В пыли и грязи! Все произошло так быстро – кто бы мог знать?

– Прибавим скорости! – мрачно предложила Ингрид.

– Прибавим! – поддержала ее Зюка, и Пуговка, поежившись, ускорила шаг.