9М. (Этюды о любви, страхе и прочем)

– Пошли навстречу ему.

– Нет, стой здесь, оно по адресу.

Она подкурила сигарету. И сначала нервно ходить взад-вперед, прерываясь на короткие затяжки.

– Кто попал в больницу? – еще раз спросил я ее.

Она в первый и последний раз при мне произнесла имя того, кого они обычно шутливо заговорщицки называли Красным.

Такси наконец показалось из-за угла. Л. выбросила наполовину выкуренную сигарету на тротуар и торопливо села не переднее сиденье. Я уселся на заднем. За всю дорогу она не произнесла ни слова, лишь бросала ненавистные взгляды на водителя, если тот не успевал проскочить на зеленый сигнал светофора. Можно было прочувствовать все посылаемые ею мысленные проклятия, но это нисколько не волновало.

Больница представляла собой тот же полицейский участок, только на два этажа выше и в другом цвете. Белом. Л. пронеслась через главный ход, чуть не сбив по пути вышедших после смены двух врачей. Они были в возрасте, привыкшие ко всему, и такие человеческие реакции их уже нисколько не смущали.

Она помчалась сразу к регистрации, чтобы узнать нужную палату. Ее бешеная нервозность совершенно не волновала окружающий мир, тот тёк лениво и самодовольно, размякши подставляя свое асфальтово-бетонное лицо теплому дневному солнцу. Тучная медсестра на регистратуре, только недавно перешла от рукописных карточек к машинному тексту. Поиск каждой буквы фамилии занимал у нее определенное время. Одну за одной медсестра находила их на клавиатуре и нажимала своим толстеньким пальцем. Л. ненавидела всех и вся, себя в первую очередь, что она никак не может добраться до своего друга. Она тяжела дышала после этого забега из такси, волосы клоками торчали во все стороны, на щеках выступил румянец и широко раскрытые глаза впивались в медлительную работницу регистратуры.

Толстый палец нажал на кнопку Enter, медсестра хлебнула чаю и озвучила номер палаты.

Л. помчалась по лестнице на третий этаж, я устремился за ней. Безрезультатно побегав по однотипным коридорам, наполненными одинаковыми дверьми, бредущими пациентами и родственниками, мы наконец нашли нужную палату. Внутри было две кровати, одна из них были пустой. На другой мирно спал старичок лет шестидесяти. Он не на шутку испугался, когда юная растрепанная девица влетела в палату. Он схватился за сердце, но переведя дух, что сказал, что парня экстренно отвезли в операционную, а то он был совсем плох. Л. так же стремительно выбежала из палаты, я еле успел увернуться, чтобы она не снесла меня. Операционный блок был этажом выше. Медсестра в возрасте хотела остановить нас на входе, но ей было точно не угнаться за нами. Она это понимала и даже не попыталась. Л. нашла нужную дверь в конце коридора и уже потянулась к ручке, как дверь сама открылась. В проходе возник врач в униформе со следами крови. Мужчина в маске был крепкого телосложения под два метра ростом. Л. врезавшись в него, по инерции отскочила на метр назад, но осталась на ногах. Врач же остался недвижим. Он закрыл за собой дверь и снял маску, под ней скрывалось мрачнейшее выражение лица.

– Ты в своем уме? Что ты творишь? Это – операционная, – он сказал строго, но слова прозвучали совершенно без гнева.

– Что с ним? – Л. очень боялась услышать ответа.

Врач проглотил ком в горле и произнес: «Он не справился».

Л. снова попыталась ринуться внутрь, но врач уже с силой ее оттолкнул. Мне пришлось схватить ее сзади за руки. Ею овладела истерика, ее конвульсивно затрясло, она уже не отдавала себе отчета. Она упала, поднялась, с криком пыталась вырваться из моих рук. Я ее держал как можно крепче, приходилось прилагаю все усилия. Она начала меня бить, ее удары, несмотря на хрупкое телосложение, были очень болезненны. Мне чудом удалось усадить ее на стул рядом. Она закрыла лицо руками и рыдала, протяжно и высоко, захлебываясь слезами. Врач стоял все это время рядом. Наверняка, он видел всё это много раз. Но до сих привыкнуть к этому не мог. Он сел рядом, с моей стороны, облокотившись на колени. Его тихий бас был практически не слышен из-за рыданий Л. с противоположной стороны. Он говорил кротко, устало и словно извиняясь, что ему вообще приходится говорить в этот момент:

– К сожалению, мы ничего не могли сделать. Он поступил к нам вчера к вечеру с обильной кровопотерей. Он встал перед автобусом, который должна была увозить людей с митинга. Полицейский его не заметил. И наехал. Его и привезли к нам на том же самом автобусе. Полицейские и кто были внутри были в ужасе, как могли останавливали кровь. Мы собирали его могли как могли, он получил удар, и потом попал прямо под переднее колесо. Нижние конечности были раздроблены. С вероятностью процентов девяносто остался бы инвалидом после этого. В середине ночи состояние стабилизировалось, что уже было чудом, перевели его в палату. Но с утра открылось внутреннее кровотечение и уже сделать ничего было нельзя.

Мужчина тяжело выдохнул: «Жаль парня. Молодой ведь, хоть и дурной. Извините. Примите искренние соболезнования». Врач тяжело поднялся, сочувственно хлопнул меня по плечу и сгорбленно поплелся вдаль по коридору, скрипуче проминая усталой поступью своей статной фигуры старый деревянный пол. Л. не слышала озвученных им подробностей, она исступленно рыдала, задыхаясь, сложившись пополам и обхватив колени. Я мог лишь положить ей руку на спину, неуместно пытаясь проявить сочувствие. Я чувствовал ее конвульсивные движения, каждое нервическое движение, каждый напряженный мускул, и мне тоже было стыдно, как и врачу, что я был свидетелем этого горя, хотя не обладал ни возможностью, ни правом его хоть как-то разделить. Такое горе, как и любое другое, всегда исключительно персонально.

Живой теплый свет из дальнего окна заполнял все пространство светлого больничного коридора. Только лишь натыкаясь на наши фигуры, он останавливался, результатом чего были искривленные уродливые тени. Чуть поодаль сидели уборщицы. Громкое рыдание вырвало их из летаргического состояния. На этом этаже видели довольно скорби и потерь, но каждое новое было словно еще одна свежая рана. Они бросали нам сочувствующие взгляды, и тихонько переговаривались между собой. От их сочувствия мне становилось еще неуютнее. Самое беспомощное проявление человечества в человеке. Но при этом одно из самых важных.

Силы постепенно начали предательски покидать Л. Конвульсии становились все тише и тише, яростный маятник движения затухал, громкие истерический рыдания теряли свой накал и незаметно, но все отчетливее перерастали в скудный утробный вой. Обрывистый и низкий, словно рассудок окончательно покинул человека и его место заняла тупая боль. Л. неумолимо умирала на этом стуле, пока наконец не перестала издавать ни звука, лишь тихие всхлипы, доносящие откуда из опавших на лицо волос. Она оставалось в таком положении, словно уснула.

Пока наконец не выпрямила спину и не откинула прилипшие к лицу намокшие от слез кончики светлых волос. Я убрал руку с ее спины. Лицо ее стало красным и опухшим, что было значительной метаморфозой по сравнению с той мертвецки бледной девушкой, что забегала по ступенькам на этот этаж ранее. Слезы все еще лились, но уже сами по себе, беззвучно и безнадежно. Л. огляделась по сторонам, но не думаю, что она хоть что-то видела. Скорее рефлексивно.

Она поднялась, но ослабевшие ноги не слушались, и она рухнула на стул. Повторила попытку, облокотившись о стену. Нетвердой заплетающейся походкой направилась к той проклятой двери. Я попытался ее остановить, со словами, что может быть не надо.

– Думаешь, ему может стать хуже? – обернувшись через плечо, со страдальческим оскалом ответила Л. «Станет только тебе», – подумал я, но не озвучил. Я встал на расстояние шага от нее, чтобы он случай чего поймать.

Л. открыла белую дверь операционной. Комната с педантично расставленными предметами со столом в центре. Две девушки в больничной униформе суетились, убирая и промывая инструменты, и не заметили нашего появления. Стерильные светло-голубые тона нарушала лишь белая простыня с кровавым пятном посередине. Л. на ватных ногах направилась именно к ней. Она остановилась за пару метров, закрыв рот рукой в попытке удержать крик внутри. Слезы вновь покатились по ее лицу. На столе лежал молодой человек с красивыми точеными чертами лицами. Острые скулы были подчеркивались бледной кожей с небольшой щетиной. Короткие взъерошенные черные волосы. Верхняя часть тела была цела, на нижнюю лучше было не смотреть. Она была прикрыта пропитавшей простыней. Она не смогла подойти ближе. Вопль все-таки вырвался из нее, заставив одну из медсестер уронить поднос. Они закричали с требованием немедленно покинуть помещение. Л. их не слышала, она лишь пыталась удержать истошный крик в себе, который все равно просачивался булькающими животными звуками.

Я решил ее вывести, в этот раз она уже не сопротивлялась. Покорно она облокотилась одной рукой на меня, второй же все еще пыталась сдерживать свои рыдания. Мы вышли из операционной. И, уже не останавливались, продолжали движение по коридору и затем дальше вниз по лестнице, до самого выхода на улицу. Встречавшиеся нам по пути люди, учтиво замедляли движение и расступались, как перед траурной процессией. Мы остановились у скверика на территории больницы. Я усадил ее на скамейку под раскидистым тополем. Л. немного пришла в себя. Она вновь вернулась к состоянию с тем бездумным взглядом в пустоту впереди себя. Я попросил разрешения взять ее телефон. Пришла мысль, что следует известить Серого. Что делать дальше в подобных ситуациях я не имел ни малейшего представления. Кому еще можно позвонить я также не знал. Я нашел его в контактах именно под этим позывным. В это время она нашла в рюкзачке свою пачку сигарет и долго, всхлипывая, пыталась трясущимися руками подкурить. Я ей помог. Она сделала одну затяжку, положила запястье на колено и забыла о ней. Ее взор вновь устремился в бесконечность. Оставшаяся часть сигареты дотлела до конца, и осталась лишь фильтром.

Серый мне ответил с третьего раза. Он сначала насторожился, услышав в трубке мужской голос. Но я представился. И тогда сразу, сначала извинившись, что по-тихому покинул нас с утра, начал рассказывать о своей истории, что и к лучшему, так как мне не хотелось произносить слова. Он узнал, что их четвертый друг, тот что оставался под позывным Синий, оказался в больнице. Его как следует приложили на этой манифестации, но ничего серьезного, небольшое сотрясение. Серый навестил его, они немного поболтали. Через пару дней должны выписать. И сейчас Серый он собирается домой. И вот тут он спросил, какие у нас новости. Я ответил двумя словами. В трубке повисло молчание. Следующей его фразой было «Как Л.?». Я не знал, как ответить, она все еще сидела в той же позе с тлеющей сигаретой в руке. Она уже не плакала. Просто сидела, смотря вперед, прикусывала нижнюю губу. Я назвал адрес. Серый, охваченный волнением, ответил, что сейчас же приедет к нам.

В скверике около больницы мы остались наедине. Эмоциональное потрясение, которое перенесла Л. и к которому я стал косвенно причастен, образовало вакуум вокруг нас, через который уже не проникало ничего извне. Изнутри все виделось таким странным. Искусственным. Солнечные блики, шелестящие зеленью кромы деревьев, мельтешащие вокруг люди словно лишь имитировали самих себя, являлись лишь декорациями, которые забыли поменять после предыдущего спектакля. Эфемерное, но назойливое чувство, что окружающий мир никоим образом не связан с нами. Совершенно посторонняя Вселенная, на которую невозможно воздействовать. Оставалось лишь созерцать ее. Хотя Л. была как никогда далека от размеренного созерцания. Она находилось в некой эмоциональной коме. Когда все, что было вышло и внутри не оставалось абсолютно ничего. Я не знал, что ей сказать. Соболезнования? Глупо. Спросить, как она себя чувствует? Это было и так понятно. Спросить, нужно ли что? Ни черта ей в этот момент нужно не было. Если честно, я боялся что-либо делать, так как даже не мог представить, как она может среагировать.

Она выпала из вегетативного состояния, только когда бесславно истлевшая сигарета обожгла ей руку. Она отдернула руку, приложила палец к губам, смочив обожжённое место слюной, затем повернулась ко мне, посмотрела прямо в глаза и произнесла неестественно ровным тоном.

– Я случайно потеряла его в толпе. Обернулась, а его уже не было рядом. Но он оставался где-то совсем рядом. Нельзя было его отпускать. Надо было держаться друг друга до конца. Это же чертов хаос. В нем никогда нельзя никого отпускать. Он все пожирает. Но если оставаться рядом, то можно сопротивляться. Можно было все изменить, просто не дать ему так глупо погибнуть. Я могла быть рядом… Я помню момент, как увидела бабушку в толпе с надписью на куске картона «Мне уже все равно, но вам здесь еще жить» и я подошла к ней поближе. Мне так понравилось ее спокойное и решительное лицо с глубокими морщинами, ее старенькое, но опрятное пальтишко, ее взгляд, эти благородные седины, убранные в аккуратный пучок. И вся ее фигура, наполненная достоинством. И в тот момент я даже подумала, что было бы так здорово дожить до ее лет, но при этом оставаться все такой же стойкой позиции. Самое смешное, что раньше я никогда не задумывалась о жизни до старости. Полагала, что главное – сейчас, а что дальше не так уж и важно. И вот тогда пробежала мысль, а может будет здорово… И вот именно тогда я обернулась, и увидела, что его уже рядом нет. Подумала, что отбежал куда-то, увидел какой-нибудь примечательный кадр, а я только хотела его попросить сфотографировать эту бабушку. Но я была уверена, что он точно вернется, всегда ведь возвращался. А потом все забурлило, и я уже никого вокруг не видела. А когда меня потащили в автобус была уверена, что он то уж точно сможет за себя постоять. Обычно так и было. Но почему-то в этот раз все пошло к чертям. По какой-то идиотской случайности. Такой бред…

Она ухмыльнулась и вытерла крошечную слезинку тыльной стороной ладони. Выпрямилась, чтобы размять спину, и запахнула полы своей курточки. В маленьком скверике в тени деревьев было весьма прохладно. Вакуум, вообще – не самое комфортное место.

К нам подбежал Серый. Совершенно растерянный, он словно прорвался к нам извне, стал связующим звеном между нами и всем прочим. Они с Л. обнялись, и долго стояли. Слезы текли только у Серого. Л. просто смотрела вперед через его плечо. Он спросил, как она? Л. ответила, что справится. На следующий его вопрос, что случилось, она попросила узнать у меня, так как была не в состоянии, что-либо воспринимать, когда говорил врач. Мы отошли на пару метров от скамейки, мне показалось что не стоит при ней пересказывать все еще раз. Хотя с виду ей уже было на все наплевать.

Я пересказал Серому все то, что мне рассказал нам врач и упомянул эпизод, как Л. зашла в палату. Он слушал меня со мокрыми глазами, поминутно нервно сглатывая. Дослушал до конца, протяжно выдохнул и спросил с какой-то детской наивностью, что захотелось его ударить:

– И что же нам теперь делать?

– Я думал, ты мне скажешь.

– Да, точно, точно, надо прийти в себя, сейчас, – он заходил вперед-назад. – Так, я сейчас схожу в больницу, узнаю, как у них происходит процедура, когда надо забрать его из морга. Похороны надо организовать. Больше некому. У нас есть немного средств с пожертвований наших друзей. Может не хватить, без понятия сколько стоит погребение. Ладно, не думаю, что это будет проблемой. Господи, еще известить его родителей.

– Хорошо, думаю, Л. надо увести отсюда. С нее уже точно достаточно.

– Да, конечно, конечно, отведи ее домой. Я разузнаю все и догоню вас. Ок, на связи.

Он еще раз обнял Л., забрал у нее документы и скрылся за дверями главного входа. Мы снова остались вдвоем. Она сидела на лавочке, съежившись и смотрела вперед. Взгляд был безразличен, на лице застыла сложная гримаса, выражающая физическую боль, отвращение и удивление одновременно. Губы едва заметно подергивались. Я подошел и снова сел рядом.

– Серый сказал, что позаботится обо всем.

– Хорошо, он отличный парень, на него можно положиться.

– Надеюсь, выглядел он потрясенным.

– Хм, а кто бы так не выглядел на его месте?

– Мы можем идти. Тут уже нечего делать.

– И куда же нам идти?

– Может отвезти тебя домой?

– И что мне там делать?

– Не знаю.

– Ладно, спасибо. Но ты можешь идти, если у тебя есть какие дело. Спасибо, что был рядом, но уже все закончилось.

– Ладно, что бы ты хотела делать?

– Хм, раз тут делать уже нечего, идти некуда, то я собираюсь напиться до отключки.

– Прямо сейчас?

– Думаешь, будет время получше?