Шотландский ветер Лермонтова

– Очень похоже на суждения западников, – признался я. – Белинский и другие…

– Ну, насколько мне известно, в 30-е годы XIX века многие, включая самого Лермонтова, отчасти разделяли подобные взгляды, – заметил Томас.

– Тогда был расцвет западников, – кивнул я. – Хотя Лермонтов, насколько я помню, не сразу сошелся характерами с Белинским.

– О, да, я читал про их знакомство, – усмехнулся Томас. – Насколько помню, их первая встреча состоялась в Пятигорске в 1837-м?

– Да. На квартире Николая Сатина.

– Да-да! Там был спор о Вольтере, и Лермонтов, как отмечают все, кто там был, хохотал от души и сыпал остротами на злость Белинскому. Тот его потом еще назвал «пошляком», а Михаил Юрьевич его в ответ – «заносчивым недоучкой».

– Но позже они все-таки поладили, – заметил я. – Сначала Белинский написал, что он является новым звеном в цепи развития общества, обличающего бичи своего поколения, праздность его существования, а потом они встретились в Ордонансгаузе, где Лермонтов находился после дуэли с де Барантом.

– Тут, как мне кажется, важно понимать, что в 1837-м и в 1840-м годах суждения Лермонтова могли значительно отличаться, – мягко произнес Бивитт. – Возможно, с подачи любимой бабушки, урожденной Столыпиной, Михаил Юрьевич изначально больше тяготел к славянофилам, но позже, повзрослев, решил, что идеи западников тоже не лишены смысла. Впрочем, он одинаково ладил и с Хомяковым, и с Белинским, пусть со вторым у них поначалу не очень-то складывалось общение. И у тех, и у других были здравые мысли, но, надо думать, также обе стороны предлагали и то, с чем Михаил Юрьевич никак не мог согласиться.

– А что, по-вашему, ему не нравилось?

– Думаю, основное, с чем Лермонтов был не согласен у славянофилов – это безграничная власть царя и церкви. Конфликт с Николаем I появился ведь не на пустом месте. В то же время, полагаю, Михаил Юрьевич не хотел, чтобы Россия отрекалась от своей уникальности.

– Согласен с вами, – кивнул я. – Помните, портрет Хомякова и Лермонтова? Лермонтов подписал внизу на латыни: «Мы – дипломаты двух разных, но близких областей; у нас много общих интересов и задач, но отношения между нами – дипломатические». Точно так же, наверное, верно и насчет западников – общие интересы и задачи, и только.

Чиж внимательно слушал нашу дискуссию, но ничего не говорил: полагаю, живая беседа была ему интереснее тех материалов, что я скидывал, в том числе – насчет дуализма лермонтовских взглядов.

– Я тоже так считаю, – кивнул Томас. – При этом меня удивляет, когда люди искренне не понимают, почему и те, и другие так охотно признавали Лермонтова своим союзником. Очевидно же, что каждая из сторон хотела, чтобы их поддержал такой незаурядный человек! Лермонтов, возможно, многое не успел сделать, но и то, что все же успел, поражает разум: прожив на десять лет меньше Пушкина, Михаил Юрьевич оставил после себя весьма обширное наследие, которое некоторыми считается вполне сопоставимым с наследием Александра Сергеевича.

– У меня есть теория на этот счет. Я ее уже сестре Вадима, Жене, озвучивал: чем больше у творца времени, тем реже к нему приходит муза.

– А некоторые лентяи ее вообще не могут дождаться, – сказал Томас.

Он казался совершенно искренним, простым… естественным в этой среде, в разговоре, не стеснялся показывать эмоции и в целом вел себя так, будто мы знакомы лет двадцать.

– Возвращаясь к западникам и славянофилам – а вам лично чьи суждения ближе?

– Я должен обязательно выбрать? – помедлив, уточнил Томас.

– Да.

– М-м-м… То есть существует две философии. Одна призывает развиваться, опираясь только на свою историю, вторая – на историю других стран, возможно, более цивилизованных… Сложно… очень сложно…

Он на некоторое время задумался и добавил:

– Пожалуй, я выберу западников. Конечно, мне чуть проще рассуждать: у нас многие годы конституционная монархия, а Россия в ту пору не знала ничего, кроме самодержавия… Но, полагаю, всегда лучше учиться на чужих ошибках, чем на своих. Славянофилы упирали на то, что у России должен быть свой, особенный путь. Но ведь на самом деле любой путь уникален. Нельзя просто взять и повторить развитие другой страны веху за вехой. Поэтому идеи западников кажутся мне более привлекательными —не хочу жить во времена исторических экспериментов, хочу идти в ногу с цивилизованным миром!

– Как это сочетается с вашим уютным уголком на острове вдали от большого города? – улыбнулся я.

– Я живу здесь потому, что большой город отвлекает меня от мыслей постоянным жужжанием, – поморщившись, сказал Томас. – Но я не отрекаюсь от даров прогресса. – Он положил руку на планшет. – Живу в уютном доме, а не в бочке, как Диоген. А ты сам, Макс, любишь большие города? Что-то мне подсказывает, что не особенно.

– Вы правы, – сознался я. – Терпеть не могу мегаполисы, мне куда ближе природа. Вообще, знаете, интересная история: когда я отправился в кругосветное путешествие – помните, я вам писал о нем? – мне было интересно понять, какое место в мире лучше всего подходит для спокойной жизни – в том ритме, который удобен именно мне. Такая у меня была мечта.

– Нашел? – спросил Томас, и в его голосе мне почудилась надежда.

– Для жизни – нет, ни одно не подошло. А вот мест, где я хотел бы находиться относительно долго – множество, и все они никак не связаны с большими городами. Кроме, разве что, Амстердама – но там я мечтал неделю-другую пожить на лодке, пришвартованной на одном из каналов. В остальном же это все какие-то природные уголки, где есть ощущение… покоя. Мне кажется, покой внутренний и покой внешний имеют жесткую привязку друг к другу. В Нью-Йорке, допустим, очень трудно в полной мере ощутить внутренний покой. То есть в нем постоянно какие-то улицы, проулки, дома, небоскребы, музеи, поворот налево, направо, люди, еще люди и опять…

– Не похоже на покой, согласен, – кивнул Бивитт.

– Ну, зато в Нью-Йорке, по крайней мере, заключена огромная мощь, огромная созидательная энергетика, что ли… Ты можешь гулять по Манхэттену часами, любуясь его устремленной в небо архитектурой, наблюдая за горожанами, и не чувствовать усталость, хотя прошел 20, а то и 25 километров… А есть города, которые, напротив, обладают настолько тревожной или напряженной аурой, что ты просто мечтаешь поскорей оттуда сбежать… Основное подобное впечатление оставила Пермь.

– Это в России? – наморщив лоб, припомнил Томас.

– Да! Я только туда заехал и сразу, буквально в один миг, понял, насколько это не мой город. Насколько это не мое все. Я искренне верю, что любое место создается поколениями. Не только природа создает – как, допустим, из Китая привезли растительность в Шотландию, и вот она за несколько столетий превратила эти места в то, что мы видим сегодня. Энергия городов – это, в первую очередь, энергия людей, которые там живут. Люди создают ту атмосферу, которую ощущают приезжие.

– Глубоко, – заметил Бивитт. – И, как мне кажется, очень точно.

Мы допили чай и некоторое время обсуждали балладу Томаса-Рифмача.

– Я его большой поклонник, – пылко заверил Бивитт, когда мы вспомнили все важные моменты из биографии лермонтовского пращура. – Поклонник этого образа. Мне хочется верить, что он действительно когда-то существовал, что была королева фей и что у них действительно была любовь. Такие истории добавляют мотивации жить дальше.

Он подался чуть вперед и, понизив голос, заговорщицким шепотом сообщил:

– Надеюсь, за мной тоже однажды придут волшебные олени и отведут меня в страну фей.

Пауза.

– Надеюсь, мама не слышала, что я это сказал.

Мы с Чижом расхохотались, и Бивитт тоже засмеялся.

– А вот, кстати, есть одна любопытная песня на этот счет… – сказал Томас и потянулся к гитаре.

Он прекрасно играл и пел, а, главное, очень любил это делать: с того момента, как инструмент попал хозяину в руки, он его практически не выпускал – лишь делал небольшие перерывы, чтобы промочить пересохшее горло. Незаметно наступил вечер, потом и ночь. Томас включил свет и разжег печь.

– Ночами тут бывает холодно, – заверил он.

Мы предупредили Женю, что вернемся завтра утром, и остались на ночь в домике для гостей, а Томас, как радушный хозяин, пообещал накормить нас вкуснейшим завтраком и отвезти на лодке обратно на пристань.

– Хороший дядька, – заметил Чиж, когда Бивитт уже оставил нас, а я уселся за дневник.

– Очень хороший, – согласился я.

– Если честно, пытался представить, что мы вот так же приехали бы в гости к русскому переводчику, – хмыкнул Чиж. – Сомневаюсь, что он так же радушно бы нас принял.

– Я, скорей, сомневаюсь, что у русского переводчика будет свой участок с домом и флигелем для гостей, – сказал я со вздохом.

Вадим помедлил, а потом тихо сказал:

– Выходит, славянофилы все-таки победили?

– Почему? – увлеченный дневником, не понял я.