Шотландский ветер Лермонтова

– А все же наш царь – трусливый подлец, – вдруг сказал Уваров.

Судя по удивленным лицам Монго и Трубецкого, такое заявление их шокировало. Друзья привыкли слышать подобное от острого на язык Лермонтова, но не от скромного Уварова, который привык десять раз все обдумать и потом только сказать.

«Но я так и сделал сейчас – долго, очень долго вынашивал эту мысль, прежде чем ее озвучить…»

– Помните, что принесло Мишелю изначальную славу? – продолжил Петр Алексеевич. – Стихотворение на смерть Пушкина. Но даже оно могло остаться лишь криком души дерзкого юнца, если бы не ссылка на Кавказ. После этого стихами Лермонтова впервые заинтересовались всерьез, после этого о них заговорили повсюду, и царь, конечно же, осознал свою ошибку и не стал ее повторять – на сей раз он попросту убил Мишеля, дабы тот не написал еще чего-нибудь опасного для Николая и его семьи. Он боялся… просто боялся, что произведения Лермонтова рано или поздно позволят людям прозреть, что однажды они поймут, в какую пропасть обрушил родину их государь, и устроят бунт – куда более массовый, чем протест декабристов. Куда ведь проще заткнуть рот одному-двум поэтам, имевшим глупость писать правду, чем менять целую страну!..

Комната снова погрузилась в тишину, и на сей раз она казалась еще более гнетущей, чем прежде.

– Получается, выхода нет? – спросил Монго наконец. – И всякий, кто говорит правду громко и заразительно, обречен?

– При нынешней власти – пожалуй, – с грустью сказал Трубецкой.

Они сидели до позднего вечера, обсуждая прежние собрания кружка. Поминали покойных Лермонтова и Жерве добрыми словами, рассуждали о судьбах других участников, большая часть которых продолжала воевать с горцами. Безусловно, царь не мог просто убить их всех – это вызвало бы ненужный резонанс в высших кругах – но ничего не мешало содержать вольнодумцев в тех местах, где смерть поджидала за каждым поворотом и могла наступить в любую секунду.

После встречи с Трубецким и Монго Петр Алексеевич долго сидел с дымящейся папиросой в руке и смотрел на ветку абрикоса, раскачивающуюся перед окном. Ветер беспощадно трепал робкие, бледные цветки, будто само их существование могло представлять какую-то угрозу.

Поднявшись со стула, Петр Алексеевич подошел к столу и, выдвинув верхний ящик, вытащил сложенный вчетверо лист. Развернув его, он посмотрел на до боли знакомый текст: высшим распоряжением царя прапорщик Уваров должен был не позднее начала мая приехать в расположение роты близ Койсубу, где с начала года кипели самые жаркие бои между русскими и кавказцами.

Прочтя письмо еще раз, Петр Алексеевич грустно улыбнулся. Он не стал рассказывать друзьям о направлении в Койсубу. А зачем? Лишний раз убедить их, что царь хочет избавиться от всех участников кружка, но боится запачкаться, как с Мартыновым? Монго и Трубецкой и без Уварова все это прекрасно знаю. Другое дело, что это письмо, подкрепленное сегодняшней беседой, ясно давало понять, что оставаться в России Петру Алексеевичу больше нельзя. Судя по всему, царь не оставил друзьям Лермонтова особого выбора – либо изменить своим взглядам и преклонить колено перед государем, либо сгнить в тюрьме, либо умереть…

«Ну а поскольку смиряться с лицемерием я не намерен, а умирать не хочу, остается только…»

Поначалу Уваров хотел все сделать по правилам, но быстро понял, что дорожные документы ему не подпишут: все тот же высокопоставленный дядюшка, искренне веря в собственное знание жизни, договорился, с кем следует, чтобы прошение о выезде за границу осталось неудовлетворено. Это разгневало Петра Алексеевича, но не заставило его отказаться от идеи уехать и даже напротив – еще сильней укрепило в мысли, что он не зря собрался покинуть Россию.

Тогда он начал искать способ отправиться в Туманный Альбион тайком и вскорости с удивлением обнаружил, что пароход «Екатерина», которым должен был уплыть в Шотландию Лермонтов, исправно посещает Петергофский порт три раза в год – в апреле, июле и августе. Решив не откладывать дело в долгий ящик, Петр Алексеевич отправился в порт, дабы предъявить капитану судна кольцо масонов. При этом Уваров, конечно же, понимал, что одного артефакта может оказаться недостаточно, а потому захватил с собой определенную сумму денег, с частью которой готов был расстаться в обмен на билет до Шотландии.

Несмотря на кажущуюся неопределенность, Уваров шел к причалу с легким сердцем. Мишель очень верно заметил: из всех друзей поэта Петр Алексеевич меньше прочих был привязан к России. Все, что держало Уварова здесь – это кружок шестнадцати во главе с Лермонтовым. Теперь, когда не стало ни лидера, ни его детища, причин оставаться в этой стране не осталось вовсе.

«Ну что же, посмотрим, какая ты – страна, подарившая нам Мишеля? – подумал Уваров и, шумно выдохнув, ступил на трап, который соединял причал с палубой парохода «Екатерина».

* * *

2018

Утро нового дня началось для нас в семь, когда мы с Томасом сели завтракать свежеиспеченными оладьями с медом и душистым травяным чаем. Оладьи оказались восхитительно легкими; как сказал Бивитт, мама готовила их по особому рецепту и ни с кем секретом не делилась. Чай помог прояснить мысли и взбодриться перед грядущей дорогой.

Покончив с трапезой, мы отправились на берег. Море было неспокойным. Ветер, казалось, бушевал даже больше обычного.

– Ночью был шторм, – заметил Томас, указывая на водоросли, которые облепили прибрежные валуны.

Впрочем, не успели мы отплыть от острова, как хмурые серые облака расступились, и выглянуло жаркое августовское солнце.

– До чего же переменчивая у вас погода здесь, в Шотландии!.. – щурясь от яркого света, заметил я. – То ясно, то пасмурно, то ураган, то жара…

– Погода соответствует характеру, – хохотнул Бивитт. – Горцы – очень темпераментный, но при этом отходчивый народ. Впрочем, про вас, русских, тоже говорят, что вы сначала меж собой подеретесь, а через пять минут уже вместе водку пьете. Вот у нас где-то примерно так же – и в жизни, и с погодой…

– Выходит, братские народы мы с вами? – улыбнулся я.

– Я тебе больше скажу: на мой взгляд, все народы – братские, – подмигнул мне Бивитт. – А разделили и продолжают их делить с одной-единственной целью – чтобы легче было управлять.

Я сразу же вспомнил наш разговор с Женей и подивился, насколько схожи суждения этих двух, казалось бы, совершенно разных людей.

Наконец мы причалили к пристани. Томас привязал лодку и вместе с нами выбрался на пирс.

– Спасибо, что помогли с переводом, – сказал я, когда мы уже стояли у наших мотоциклов.

– Это моя работа, так что это тебе спасибо за то, что предложил ее мне, – с улыбкой сказал Бивитт. – Прекрасно, если она – в удовольствие. Как в этот раз. Люблю Лермонтова.

– Кстати, утром пришло письмо от Маши Королевой; я вчера отослал ей ваш перевод, и вот она написала, что он замечательный.

– Отрадно слышать! – улыбнулся Томас. – Маша – большой специалист по шотландскому языку, а потому ее похвала приятна вдвойне.

Он протянул мне руку, и я крепко ее пожал.

– Удачи вам, – сказал Бивитт. – Спасибо, что заехали в гости. Счастливо вам добраться обратно в Россию!

– Спасибо, Томас. Мы тоже были очень рады с вами познакомиться.

Попрощавшись с Вадимом, Бивитт с края пирса спрыгнул в лодку. Его суденышко «вразвалочку» поползло обратно к родному острову, борясь с темными водами Северного моря. Мы с Чижом завели байки и пустились в обратный путь – к дому Жени: нужно было забрать вещи и попрощаться, чтобы ехать в Эдинбург.

Глядя на придорожные деревья, листья которых блестели от капель после дождя, я вдруг подумал, что давно не чувствовал себя настолько умиротворенным. Обычно во время подобных путешествий я испытывал некоторое напряжение – боялся упустить что-то важное, какую-то мелкую, но значительную деталь, и потому снова и снова прокручивал в голове план, просматривал заметки на телефоне, словом, не был спокоен до окончания поездки. Ощущение покоя настигало меня уже по возвращении домой – этакое туристическое послевкусие. В этот раз все было несколько иначе.

«Что это? Волшебное влияние Шотландии? Конкретно Бивитта и Жени? Или и того, и другого понемногу? Плюс горный воздух, который прекрасно очищает мозги от суеты?»

– Не было у тебя такого чувства? – спросил я, когда мы уже вернулись в уютный женин дом и пили чай на кухне. – Ну, когда ты только переехала сюда?

– Не сразу, – медленно кивнула сестра Чижа. – Но появилось, да. Пока не адаптировалась, было какое-то беспокойство, но потом оно ушло, и я обрела некую… гармонию с собой.

– А сны?

– Сны?

– Сны тебе снились? Ну, как только переехали?

– Не помню, но… кажется, нет. А почему ты спросил?

– Просто в моих ощущениях, если у тебя нет этого состояния покоя, то сны не снятся. И ты засыпаешь-просыпаешься, как робот, по тумблеру – «вкл-выкл», «вкл-выкл»… рутина. Минимальный заряд энергией – только, чтобы хватило сил пережить следующий день.

– Ну, ты знаешь, у меня есть теория, что не только люди, но и все, что мы видим вокруг – это физика абсолютная. Та самая энергия, просто в разных ипостасях. Я буквально недавно в Ирландии писала портрет, было очень жарко, и я все время ныряла в океан, чтобы охладиться… ну и вообще я любитель поплавать. И у них там на ирландском побережье росли такие огромные водоросли, похожие на щупальца какого-то кракена, причем их там так много было, просто ужас! И я их поначалу искренне боялась. Глупо, правда? Вот и я так подумала, и сказала себе: эй, если ты веришь в свою теорию мира, что все состоит из одного атома, то, получается, эти водоросли и я – часть одного целого, одна и та же энергия. Выходит, я боюсь сама себя? И хочешь верь, хочешь – нет, но страх ушел, и дальше я спокойно плавала, ничего не боясь… Так я преодолела свой страх. Поэтому я искренне считаю, что все вокруг – это энергия, которая вибрирует, по-разному вибрирует… Вот, допустим, если кто-то вибрирует так же, как мы, на тех же… частотах, то нам с ним хорошо и весело. И когда мы говорим – я влюбилась в его нос, в его глаза, в его голос – все это тоже проявление энергии…

Мы расстались около полудня. Женя сказала, что постарается организовать мне небольшое телефонное интервью с Шурой Шихваргом; я же в свою очередь пообещал выслать им рукопись книги про наше путешествие, едва она будет закончена. Чиж обнял сестру на прощанье, и мы отправились в столицу через национальный шотландский парк Кенгорс, желая напоследок прокатиться по тамошним долинам. Пара часов в пути, долгий пеший подъем – и вот мы уже стоим на вершине горы и, глядя вниз, вспоминаем наш утренний разговор. Женя совершенно права: все вокруг – облака, высокая сочная трава на склонах, камни, лежащие здесь с незапамятных времен, а, может, совсем недолго – действительно излучает определенную энергию, так или иначе взаимодействует с нами, сосуществует.

«Обширное плато внизу – как иллюстрация самой жизни: отсюда она кажется бескрайней, со своими подъемами и спусками, с чем-то, что пока скрыто от наших глаз, но в нужный момент обязательно себя проявит…»

В очередной раз я попытался представить, как Лермонтов ощущал бы себя здесь, среди гор, долин и переменчивого климата. Почувствовал бы он свое единение с этой страной, или же разочаровался в ней, поняв, что мечта о далеком волшебном береге оказалась красивее жестокой реальности? Да, сейчас мы с Чижом восхищаемся здешними видами, а встреченные шотландцы улыбаются нам, как старым друзьям, но Женя права: в первой половине XIX века жизнь здесь была куда тяжелей и суровей.

«Историю не изменить… но как же порою хочется это сделать хотя бы в собственных мыслях!..»