Унесенные ветром. Том 2

– Вот видишь, Скарлетт, какая у меня отчаянная репутация, – заметил Ретт. – Благодарю, капитан. Чрезвычайно любезно с вашей стороны.

Он взял Скарлетт под мышки, поставил на ноги и живо отбуксировал в дежурку. Ей ничем особенно не запомнилось это помещение – просто маленькая, грязноватая, полутемная комната, далеко не слишком прогретая, по стенам расклеены написанные от руки бумажки, сиденья стульев покрыты воловьими шкурами. Едва закрыв дверь, Ретт шагнул к Скарлетт и навис над ней. Понимая его желание, она быстро отвернула голову, но при этом лукаво улыбнулась ему уголком глаза.

– Теперь я могу поцеловать вас по-настоящему?

– В лобик, как добрый братец, – ответила она скромно.

– Благодарю вас, нет. Предпочитаю ждать в надежде на лучшее. – Он отыскал взглядом ее губы и на минуту задержался на них. – Но как хорошо, что вы решились навестить меня, Скарлетт. Вы первая из респектабельных горожан, кто заглянул ко мне со времени моего заключения. А посидев в тюрьме, начинаешь по-иному ценить друзей. Когда вы прибыли в город?

– Вчера, во второй половине дня.

– И сегодня утром вышли из дому? Ну-у, моя дорогая, это даже больше, чем просто хорошо.

Он улыбался ей с выражением искренней радости – она такое видела впервые. Скарлетт победно улыбнулась в душе, но и взволновалась. На всякий случай она потупила голову, как бы от смущения.

– Конечно, я сразу сюда. Тетя Питти рассказала мне о вас вчера вечером, и я… я всю ночь не спала, все думала, как это ужасно. О, Ретт, я так расстроена!

– Вы ли это, Скарлетт?

Мягкий его голос чуть дрогнул; она подняла глаза к его смуглому, темному лицу – и не нашла в нем ни малейшего скепсиса, ни следа издевки или злого юмора, очень хорошо ей знакомого. Она не выдержала его прямого взгляда и опять опустила голову, на сей раз действительно смешавшись. Дело идет даже лучше, чем она надеялась!

– Увидеть вас, услышать то, что вы сейчас сказали, – ради этого стоит сесть в тюрьму. Я ушам своим не поверил, когда мне назвали ваше имя. Видите ли, я никак не ожидал, что вы простите мне тот мой ночной патриотический порыв на дороге в Джонсборо. Однако, если я правильно понял, ваш приезд означает, что я прощен?

При мысли о той ночи, пусть теперь уже далекой, в ней вскипел гнев, но она его подавила, откинула голову и потрясла ею энергично, пока не затанцевали сережки.

– Нет, я не простила вас, – молвила она и надула губки.

– Крах очередной надежды. И это после того, как я добровольно вызвался защищать свою страну, сражался босиком в снегах у Франклина и подхватил дизентерию в самой жестокой форме, какая вам и не снилась! Такова, значит, награда за мои страдания?

– Мне нет дела до ваших… страданий. – Она все еще дула губки, однако приподнятые лукаво уголки глаз уже улыбались ему. – По-моему, вы были совершенно несносны в ту ночь, и не ждите, что я когда-нибудь вас прощу. Оставить меня одну, когда что угодно могло со мной случиться!

– Да ведь не случилось же. Вы должны признать: моя вера в вас вполне оправдалась. Я же говорил, что вы благополучно доберетесь до дому, и Бог в помощь тому несчастному янки, который попадется вам на пути.

– Ретт, скажите мне, вот скажите, зачем вам понадобилось делать этакую глупость – вступать в армию в последнюю минуту, определенно зная, что вы идете на верное поражение? Не вы ли сами говорили об идиотах, которые уходят, чтобы получить пулю в лоб?

– Скарлетт, пощадите! Я и так всегда сгораю от стыда, как подумаю об этом.

– Что ж, рада узнать, что вы устыдились своего поступка по отношению ко мне.

– Вы неверно меня поняли. С сожалением должен сказать, что корю себя вовсе не за то, что бежал от вас. А вот представьте себе картину: является в армию новобранец, в начищенных сапогах, в белом полотняном костюме, вооруженный парой дуэльных пистолетов… А эти долгие мили в снегах, когда сапоги мои износились вконец, а пальто у меня вообще не было, есть нечего… Вот я и не могу понять, почему я тогда-то не бежал? Чистейшее ведь безумие вся эта затея. Но – зов крови, против него не пойдешь. Южанин не может не ввязаться в гиблое дело. Так и тянет его… Ладно, не важно, какие у меня были резоны. Достаточно того, что я прощен.

– Вам нет прощения. Я думаю, вы по натуре гончий пес. Однако последним словам она придала такое нежное звучание, как будто произносила «любимый».

– Не прикидывайтесь. Вы простили меня. Из одного лишь милосердия юные леди не рискнут заговорить с караулом и попросить свидания с заключенным. И не станут ради этого наряжаться в бархат и украшать себя перьями и котиковой муфточкой. Вы прелестно смотритесь, Скарлетт! Слава богу, вы не в обносках и не в трауре. Меня тошнит от женщин, одетых кое-как и постоянно с крепом на шляпке. А вы – как картинка на рю де ля Пэ! Ну-ка, покрутитесь, моя дорогая, дайте мне полюбоваться вами как следует!

Так. Платье он заметил. Конечно, будучи Реттом, он обязан замечать подобные вещи. И все равно приятно – ее охватила теплая волна возбуждения, она засмеялась и закружилась на мысочках, раскинув руки в стороны и раскачав юбку колоколом, так что видны стали отделанные кружевом панталоны. Его черные глаза вбирали в себя, впитывали ее всю, от шляпки до каблучков. Это был тот самый прежний дерзкий, раздевающий взгляд, который ничего не упускал, и от этого у нее всегда мурашки бежали по коже.

– У вас вполне процветающий вид и очень, очень аппетитный. Так и съел бы. Если б не янки, там, за дверью… Но вы в совершенной безопасности, моя дорогая. Присядьте. Я не воспользуюсь своим преимуществом, как в последний раз, когда мы виделись с вами. – Он потер щеку, изображая скорбь. – Честно, Скарлетт, вам не кажется, что вы были чуточку слишком эгоистичны в ту ночь? Подумайте о том, что я сделал ради вас: я рисковал жизнью, я украл лошадь – и какую лошадь! Я бросился на защиту Нашего Славного Дела! И что я имел за свои муки? Несколько крепких слов и один, но очень крепкий, удар в лицо!

Она села. Разговор развивался совсем не в том направлении, как ей было желательно. Ретт казался таким славным, когда только увидел ее, и так искренне обрадовался ее приходу. Даже производил впечатление обычного человека, а не того порочного, извращенного негодяя, которого она хорошо знала.

– А вы всегда должны получать что-то за свои муки?

– А как же, разумеется! Я же монстр, я чудовищно себялюбив, и вам следовало бы это знать. Я ничего не делаю просто так, я всегда жду вознаграждения за то, что даю.

От этих слов ее пробрал легкий озноб, но она тут же собралась и звякнула сережками.

– О, на самом деле в вас не так уж много дурного, Ретт. Вам просто нравится разыгрывать комедию.

– Честное слово, вы переменились! – Он засмеялся. – Что же сделало из вас добрую христианку? Я пытался как-то снестись с вами посредством мисс Питтипэт, по крайней мере быть в курсе ваших дел, но она ни намеком не дала мне понять, что вы обрели этакую женственную кротость. Расскажите мне о себе, Скарлетт. Как вы жили, что поделывали с тех пор, как мы расстались?

Раздражение и неприязнь, которые он всегда вызывал в ней, близились к точке кипения, Скарлетт ужасно хотелось наговорить ему колкостей, но вместо этого она улыбнулась и показала ямочку на щеке. Он придвинул себе стул и устроился рядом, она наклонилась и коснулась легкой ручкой его рукава – как бы случайно, ничего не значащим жестом.

– О, у меня все благополучно, спасибо, и «Тара» теперь в прекрасном состоянии. Конечно, мы пережили ужасный период после нашествия Шермана, но… все-таки дом наш уцелел, а негры спасли почти весь скот, успели угнать его на болота. И последний урожай мы собрали очень приличный – двадцать тюков. Конечно, это ничто по сравнению с тем, что может дать «Тара», но ведь и полевых работников не так много. Папа уверен, что на будущий год дела пойдут лучше. Но знаете, Ретт, в деревне теперь такая скука! Вообразите: никаких балов и барбекю, а единственное, о чем люди могут говорить, – это какие трудные настали времена. Нет уж, я сыта по горло! А последняя неделя окончательно вогнала меня в тоску, и папа сказал, что мне надо уехать, развеяться, хорошо провести время. И вот я здесь: приехала заказать себе туалеты, а потом отправлюсь с визитом в Чарлстон, к тетушке. Так чудесно будет снова потанцевать на балах!

«Ну и довольно, – сказала она себе с гордостью. – Речь – в самый раз: мы не слишком богаты, но и далеко не бедны. И выступила я хорошо: легкомысленно и беззаботно».

– В бальных платьях, сердце мое, вы неотразимы и сами это знаете, мне на беду. Полагаю, истинная цель этой поездки с визитами – провести смотр сельским пастушкам и где-нибудь на дальних пастбищах набрать новых рекрутов в свою свиту.

У Скарлетт мелькнула мысль, что Ретт, слава тебе господи, провел несколько месяцев за границей и лишь недавно вернулся в Атланту. А то бы он ни за что не сморозил такую чушь. Она представила себе «милых сельских пастушков» графства: обносившихся и озлобленных маленьких Фонтейнов, бьющихся на грани нищеты братьев Манро, женихов из Джонсборо и Фейетвилла, с головой ушедших в пахоту, установку изгородей, уход за старым, недужным скотом. Они вообще забыли, что на свете существуют такие приятные вещи, как танцы и флирт. Она захлопнула дверцу в тайники своей памяти и самодовольно хихикнула, как бы признавая правильность его предположения, хотя и сказала с оттенком пренебрежения:

– Ах, бросьте!

– Вы бессердечное создание, Скарлетт, но это только придает вам шарма. – Он улыбался обычной своей кривой ухмылкой, опустив уголок рта, но она видела, что нравится ему и он делает ей комплименты. – Вам известно, конечно, что вы обладаете куда большим обаянием, чем допустимо по закону. Даже я подпал под него, я, закаленный в боях подобного рода. Я часто задумывался, что же такое заложено в вашу природу, что заставляет меня постоянно помнить о вас. Я ведь знавал немало женщин, которые были красивее вас, безусловно, умнее и в нравственном смысле, боюсь, тоже превосходили вас достоинствами. Тем не менее я всегда помнил о вас. Даже эти месяцы после капитуляции, когда я жил во Франции и в Англии, не видя вас и ничего о вас не зная, наслаждаясь обществом прекрасных дам, – я все равно вспоминал о вас и пытался представить себе, чем вы сейчас заняты.

Она готова была вспыхнуть от возмущения: как он посмел сказать, что есть женщины красивее ее?! Умнее и достойнее?! Но вспышка эта моментально погасла, сглаженная удовольствием: ведь он помнил ее, помнил ее обаяние! Вот! Она не забыта! Что ж, дело подвигается. И он ведет себя очень славно, почти так, как и должен вести себя джентльмен в подобных обстоятельствах. Теперь все, что от нее требуется, – это ловко перевести разговор на него самого так, чтобы дать ему понять, что она тоже о нем не забывала, а потом…

Она осторожно сжала пальчики, все еще лежавшие на его рукаве, и опять поиграла ямочкой.

– О, Ретт, вы так гладко говорите, а на самом деле просто меня дразните, морочите голову бедной деревенской девушке. Я прекрасно понимаю, что вы обо мне и думать забыли. Бросили меня там, на дороге, и все. И не надо говорить, что вы вспоминали меня, когда вас окружали толпы хорошеньких англичанок и француженок. Но я не для того проделала весь этот путь сюда, чтобы выслушивать всякие глупости о себе самой. Я приехала… Я приехала потому…

– Почему же?

– Ах, Ретт, я ужасно расстроена и тревожусь за вас! Я боюсь за вас! Когда вас выпустят из этого кошмарного места?

Он быстро накрыл ее руку своей ладонью.

– Вы не зря расстроились. О том, чтобы мне выйти отсюда, и речи нет. Разве что веревку натянут потуже.

– Веревку?

– Да. По всей вероятности, мой исход отсюда состоится не иначе как на конце веревки.

– Ну не повесят же вас, в самом-то деле!

– Еще как. Если найдут свидетельства против меня.

– О, Ретт! – воскликнула она, приложив руку к сердцу.