Унесенные ветром. Том 2

– Вам будет жаль меня? Если посожалеете обо мне достаточно, я упомяну вас в своем завещании.

В черных глазах смеялось удальство, рука крепко сжимала ее ладошку.

Завещание! Она поспешно опустила глаза долу, боясь, как бы они ее не выдали, но чуточку, видимо, промедлила, потому что у него во взгляде внезапно появился блеск любопытства.

– По мнению янки, у меня должно быть очень приличное завещание. Они проявляют значительный интерес к моим финансам. Каждый день меня волокут к очередному столу для дознания и задают дурацкие вопросы. Кажется, ходят слухи, что я дал деру с мифическим золотом Конфедерации.

– Ну… ведь так и было?

– Вот так вопрос, прямо в яблочко! Вы не хуже меня знаете, что Конфедерация использовала печатный станок, а не пресс для чеканки.

– А откуда же тогда взялись все ваши деньги? Из спекуляций? Тетя Питти сказала…

– Что за вопросы вы задаете! Как следователь.

Провалиться ему! Конечно, у него есть деньги. Она пребывала в таком возбуждении, что ей стало трудно вести с ним разговор о милых пустяках.

– Ретт, я очень огорчена тем, что вы здесь. Вы считаете, у вас нет шансов выйти на свободу?

– «Nihil desperandum!»[2 - Никогда не отчаиваться (лат.).] – вот мой девиз.

– Что это означает?

– Это означает «Все может быть», моя очаровательная невежда.

Она взмахнула своими густыми ресницами, чтобы поглядеть на него, и снова опустила.

– О, вы слишком умны, чтобы дать им себя повесить. Я уверена, вы придумаете какой-нибудь хитрый способ, как их надуть и выйти отсюда. А когда выйдете…

– А когда я выйду… – повторил он мягко, склоняясь к ней.

– Ну, я… – Она изобразила прелестное смущение и зарумянилась. Зарумяниться труда не составило – у нее дух захватывало от волнения, и сердце выстукивало барабанную дробь. – Ретт, я так жалею о том, что наговорила вам тогда – вы помните, там, на дороге, ночью. Я была… ох, как же я была напугана и растеряна, а вы… вы… – Она посмотрела вниз и увидела его смуглые руки, лежащие поверх ее рук. – И я решила, что никогда, никогда не прощу вас! Но вчера, когда тетя Питти сказала мне, что вам грозит виселица, я… на меня что-то нахлынуло, это было сильнее меня, и я… я… – Она быстро вскинула на него глаза и вложила в этот молящий взгляд все муки разбитого сердца. – О, Ретт, я умру, если вас повесят! Я этого не переживу! Вы же видите, я…

И поскольку невозможно было выдержать дольше его обжигающего взгляда, ее ресницы тихо затрепетали и опять опустились.

«Еще бы секунда, и я бы расплакалась, – подумала она, изумляясь собственному волнению. – А может, и правда всплакнуть? Вышло бы более натурально».

Он быстро проговорил:

– Бог мой, Скарлетт, неужели вы хотели сказать, что вы… – И он крепко, до боли сжал ее руки.

Она зажмурилась, стараясь выдавить слезы, но не забыв при этом слегка приподнять лицо, чтобы ему было удобнее целовать ее. Вот сейчас, через мгновение, его губы коснутся ее, твердые, настойчивые губы – неожиданно она вспомнила их так живо, что сразу сделалась податливой и слабой. Но он не стал ее целовать. Разочарование странным образом взбудоражило ее, она чуть-чуть приоткрыла глаза и решилась украдкой понаблюдать за ним. Черная голова склонилась к ее рукам. Вот он поднял одну руку и легонько ее поцеловал, потом взял другую и провел ею по своей щеке. Она ожидала напора, грубой силы; этот ласковый жест влюбленного поразил ее. Интересно, какое у него сейчас лицо. Но лицо было скрыто от нее, она видела только затылок.

Она еще плотнее занавесилась ресницами, а то, не дай бог, он взглянет на нее и моментально все поймет. Триумф! Ее всю пронизывало острое и уверенное ощущение одержанной победы, и она знала, что чувства ее легко читаются по глазам. Вот сейчас, не пройдет и минуты, он попросит ее стать его женой или по крайней мере скажет, что любит ее, и тогда… Пока она наблюдала за ним из чащи ресниц, он перевернул ее руку ладонью кверху, чтобы поцеловать и там тоже, но вдруг дернулся, быстро и прерывисто вздохнул. Взглянув вниз, она увидела свою собственную ладонь – впервые за целый год по-настоящему увидела свою руку, и холодный тошнотворный страх охватил ее. Это была чужая кисть, ничего общего не имеющая с мягкой, беленькой, в ямочках, беспомощной ручкой Скарлетт О’Хара. Эта рука загрубела от работы, потемнела от солнца, сплошь покрылась какими-то пятнами. Ногти поломаны, неровные, неправильной формы. На подушечках ладони образовались твердые наросты, на большом пальце – незаживший волдырь. В прошлом месяце она обожглась кипящим маслом, след так и остался – яркий и безобразный. Едва взглянув на эту жуть и не успев даже ничего придумать, она сжала руку в кулак.

Он все еще сидел, не поднимая головы. Она все еще не видела его лица. Он безжалостно и бесцеремонно расцепил ее кулачок и уставился в ладонь. Поднял другую руку и, держа их вместе, перед собой, молча их изучал.

– Посмотрите на меня, – сказал он наконец, подняв голову; голос был очень тих. – И бросьте эту приторную скромность.

Против воли она встретилась с ним глазами; она смотрела с вызовом, полная смятения и злости. Он поднял брови, глаза заблестели.

– Значит, дела в «Таре» идут лучше некуда, правда? Выручили столько денег за хлопок, что можете ехать с визитами. Что вы делали этими своими руками? Пахали, что ли?

Она пыталась вырваться от него, но он держал ее крепко и водил большими пальцами по заскорузлым ладоням.

– У леди таких рук не бывает, – сказал он и отшвырнул их ей на колени.

– А, да заткнись ты! – крикнула она, повинуясь мгновенному, непреодолимому порыву и испытывая безмерное облегчение оттого, что можно выплеснуть свои чувства. – Кому какое дело до моих рук и того, что я ими делаю!

«Что же я за дура! – тут же обругала она себя со всей страстью. – Надо было попросить перчатки у тети Питти, да хоть украсть! Но я же не представляла себе, что мои руки выглядят так скверно. А Ретт, конечно, должен был заметить. И заметил. Я потеряла лицо. Я, кажется, все потеряла и все разрушила. И надо же было такому случиться, когда он был уже готов!»

– Мне, безусловно, нет никакого дела до ваших рук, – холодно произнес Ретт и откинулся на спинку стула с ленивым и праздным видом. Лицо было безмятежно и ничего не выражало.

Вот как. Он, значит, у нас крепкий орешек. Что ж, придется и это снести с полной покорностью, пусть ей и претит такая роль; но надо – если она намерена вырвать победу. Может быть, если с ним посюсюкать…

– По-моему, вы настоящий грубиян – взять и отшвырнуть мои бедные ручки. Только из-за того, что я на прошлой неделе поехала кататься верхом без перчаток и…

– Кататься верхом, черта с два, – сказал он ровным голосом. – Вы работали этими самыми руками, вы работали, как негр. Что скажете? Почему вы мне лгали, что в «Таре» все распрекрасно?

– Ну, будет вам, Ретт…

– Предположим, мы докопаемся до правды. Какова же действительная цель вашего визита? Ведь вы меня почти убедили своим кокетством, что питаете ко мне нежные чувства и очень меня жалеете.

– О, все так, я действительно очень вас жалею!

– Ничего подобного. Да пусть меня повесят выше, чем Амана[3 - Аман – библейский персонаж, злобный и завистливый министр персидского царя Артаксеркса, построивший для своего врага виселицу высотой в пятьдесят локтей и сам же на ней повешенный.], – вам наплевать. Это отпечаталось у вас на лице так же четко, как тяжелый труд – на ваших руках. Вам что-то нужно от меня, нужно позарез, ради этого вы даже устроили здесь форменное шоу. Почему вы не пришли открыто и не сказали мне, что вам нужно? У вас было бы гораздо больше шансов получить желаемое, потому что если я и ценю что-то в женщинах, то только искренность. Но нет, вам приспичило звякать сережками, делать губки бантиком и резвиться, как проститутка с перспективным клиентом.

Он не повысил голоса на последних словах, вообще никак их не выделил, но для Скарлетт они были как удар бича, и она с отчаянием увидела крах своих надежд на предложение руки и сердца. Если бы он взорвался, накричал на нее, дал волю ярости и уязвленному самолюбию, то есть повел бы себя подобно другим мужчинам на его месте, она бы легко с ним сладила. На нее навел оторопь именно ровный и спокойный его голос. Она растерялась совершенно и не могла сообразить, что же дальше-то делать. Внезапно ей открылось, что он хоть и арестант, которого стерегут янки в соседних помещениях, но он все равно Ретт Батлер, и дурачить его опасно.

– Кажется, память меня подводит. Мне следовало бы знать, что мы с вами одной породы и вы тоже ничего не делаете просто так, не имея скрытого мотива. Дайте-ка подумать. Что вы там прячете в рукаве, миссис Гамильтон? Не могли же вы так заблуждаться на мой счет, чтобы ожидать матримониального предложения?

Она залилась краской до корней волос и ничего не ответила.

– Вы ведь не забыли мою часто повторяемую реплику, что я не из тех, кто женится?

Она по-прежнему молчала, и он повторил, неожиданно жестко:

– Вы не забыли? Отвечайте же.

– Не забыла, – с трудом выдавила она.

– Ну какой из вас игрок, Скарлетт! – Он откровенно над ней глумился. – Вы увидели свой шанс в моем аресте! Решили, что несчастный узник, лишенный женского общества, клюнет на вас, как форель на червя?

«А ты как раз и клюнул, – подумала злорадно Скарлетт. – И если б не мои руки…»

– Теперь мы выяснили почти все. Все, кроме ваших резонов. Посмотрим, сумеете ли вы сказать мне правду: зачем вам понадобилось подвести меня к супружеству.

В голосе уже слышалась мягкая, учтивая нотка, с оттенком даже игривости, и Скарлетт воспрянула духом. Может быть, не все еще потеряно. Конечно, с надеждами на замужество покончено, она сама все себе напортила, но, пожалуй, оно и к лучшему: чем-то он страшил ее, этот неподвижный, невозмутимый человек, и мысль о браке с ним тоже стала пугающей. Но может быть, если она поведет себя умно и сыграет на его сочувствии, на воспоминаниях, то сумеет получить заем. Она состроила по-детски просительную мордашку: