Деревенская трагедия

Ей было известно, что шитьем занимались в больших городах почти в каждом доме небогатых кварталов, но чаще всего это ремесло давало, так сказать, лишь масло к имевшемуся хлебу и только в исключительных случаях семья могла им прокормить, согреть и одеть себя. Анна, без сомнения, отличалась особенным талантом в деле шитья, и если бы хоть одна из тех добрых и энергичных женщин, которыми так обильна Англия, имела случай узнать об её способностях и трудном положении, то Анна могла бы шитьем добыть себе хлеб. Но эти добрые женщины не знали о ней, и она не знала о них, а ей и в голову не приходила мысль, чтобы её руки отличались чем-нибудь от рук всех тех женщин, которые на её глазах работали, боролись с безвыходною нуждой и погибали. Она с отчаянием оглядывалась кругом, как дикий зверь, попавший в западню, который при звуках медленно приближающихся шагов охотника ищет какого-нибудь отверстия, чтобы вырваться на свет и простор. Но впереди ей ничего не предстояло, кроме ужасной нищеты и безысходного горя. Ребенка должны будут отнять у неё, он будет воспитан в тюремной атмосфере школы дома призрения и будет выпущен из неё, лишенный всего: уважения, друзей, отца и матери. Да, лишенный и матери, так как он выростет, как чужой, вдали от неё и не будет даже знать её; а она сама, между тем, будет служить если не в том же доме призрения, то у каких-нибудь грубых людей, справляя самую тяжелую и грязную работу и получая меньшую плату за снисходительное отношение к её запятнанному прошлому. Весь пережитый ею позор предстал ей вновь во всем своем ужасе; к этому чувству еще примешалось бессильное ожесточение против приговора судьбы, бесповоротно наложившей на нее снова свою тяжелую руку, когда освобождение казалось так близко. Бремя сделалось как будто еще невыносимее с тех пор, как около неё не было ни одной живой души, которая бы знала и понимала, что толкнуло ее на путь, осуждаемый общественным мнением. Наше собственное представление о самих себе так тесно связано с тем представлением о нас, какое мы замечаем в глазах окружающих нас людей, что чувству собственного достоинства бедной Анны было, несомненно, нанесено унижение сознанием, что в целом мире не было ни одного живого человека, в глазах которого для неё отражалось бы как в зеркале изображение настоящей, чистой, незапятнанной Анны, жертвы не какой-нибудь страсти, а несправедливости и несчастия. Из её головы не выходили дерзкия, грубые слова мистера Соломонс и его нахальное, отвратительное лицо. Она теперь недоумевала, как могла она придавать значение двусмысленности своего положения раньше, когда Джес был с ней, когда она была под его защитой. Теперь же первый попавшийся грубиян мог безнаказанно оскорблять ее, и никто даже порицать его за это не будет. Куда деваться ей и что делать? Она пристально вглядывалась в будущее, и не видела ничего, кроме темной зияющей бездны.

«Ни в каком случае не отдавай моего ребенка в дом призрения. Я предпочел бы в тысячу раз, чтобы все мы были мертвы». Слова эти озарили ее вдруг совершенно новым светом; с невыразимым торжеством и с радостным трепетом она поднялась с своего места, забыв все, кроме нового чувства, охватившего ее.

Вопрос для неё, наконец, разрешен; она билась целую ночь над ним, но теперь все стало ясно, и как раз в это время в окне стал мерцать серый свет утренней зари. Решение казалось так просто, так безусловно. Никаких колебаний в выборе рода смерти она не испытывала; одновременно с первою же мыслью о самоуничтожении ей представились длинные, сверкающие рельсы и с оглушительным шумом летящий поезд. Набросив на плечи матов, она открыла дверь на лестницу. На одно только мгновение она остановилась, все еще держа свечу в руках, и, бросив беглый взгляд назад на комнату, засмеялась негромким, сдержанным, но торжествующим смехом. Пускай через час-другой проснется хоть весь мир, пускай придут сюда мистрис Гэйз и все остальные с их заботами и пустыми утешениями, – её к тому времени уже не будет здесь, она тогда уже навеки будет свободна от них… При этой мысли она чувствовала странную и необыкновенную восторженность, какую могла бы испытывать какая-нибудь презренная и всеми покинутая Золушка, идущая по мановению зловещей волшебницы в обещанный ей дворец короля. Охватившее ее восторженное чувство было так велико, что она уже не ощущала прежнего страха, когда проходила через нижнюю комнату; остановившись около самого трупа и не раскрывая его, она проговорила:

– Вот посмотришь, Джес, все будет исполнено! Будь спокоен: никому из нас не придется быть в богадельне. От продажи вещей денег хватит, чтобы нас всех похоронить, и мы будем так хорошо и уютно все вместе лежать на кладбище.

Сказав это, она вышла из дома в тоскливые, холодные сумерки начинающегося дня. В то время, как быстрыми шагами она шла по горслейской дороге, все её существо было проникнуто одним только решением, одною целью. Она ни о чем не думала, но чувствовала только, как голова её горела, как сильно стучало у неё в ушах и как перед её глазами в полумраке мелькали какие-то знакомые ей, но неясные и таинственные предметы. С площадки, где стояла мельница, видна была яркая, холодная полоса света, тянувшаяся по всему горизонту вдоль нижней части двух узеньких черных туч. Темный остов мельницы, еще не освещенный дневным светом, с косыми и черными; крыльями, отчетливо обрисовывался на бледном и постепенно загорающемся небе. Анна совершенно ясно снова увидела перед собой Альберта, хохочащего и скачущего на горе в то время, как экспресс мчался мимо станции. На один миг она закрыла глаза и откинула голову назад, как бы желая освободиться от ненавистной и назойливой картины, и затем поспешно пошла дальше, всецело поглощенная стремлением к своей цели.

Спустившись с горы, она свернула в противуположную сторону от Горслейской станции. Через несколько минут она достигла одного из железно-дорожных переездов; в сторожке, стоящей тут же рядом и утопающей в высоких мальвах и подсолнечниках, не было и признаков жизни, но высокие ворота по обеим сторонам рельсового пути были закрыты и не давали ей возможности пробраться дальше. Она с досадой повернула в сторону и пошла по дороге, идущей параллельно с рельсами. Вскоре отделяющая ее от рельсов изгородь прекратилась и между железно-дорожною насыпью и ею не было уже ничего, кроме небольшего заросшего тростником болота с обычными рыжевато-бурыми и ярко-зелеными полосами; вода в нем даже от летней жары не высохла. Анна пошла прямо через болото и, с трудом пробираясь по мокрой и вязкой земле, вышла, наконец, к насыпи. Каким-то бессознательным течением мысли ей почему-то казалось все время, что тут же, немедленно по её прибытии, налетит ожидаемый ею поезд, и она снова испытала сильнейшее чувство досады и разочарования, когда увидела перед собой одни только пустые рельсы без всякого признака приближения поезда. Солнце уже выглянуло из-за горизонта и осветило туман в виде гирлянды, плавающей в низине, а также светлую поверхность болота, в котором отражались окружающие его тростник и мерцающие в утреннем свете ивы. Среди молчаливой и прекрасной природы, казалось, не было, за исключением самой Анны, ни одной живой души, а, между тем, она знала, что каждую минуту путь к избавлению мог быть для неё пресечен тупою беспощадностью «ближняго». Она сошла с насыпи и села под кустом, чтобы не быть замеченной кем-нибудь с переезда. Она была в лихорадочном нетерпении и страстно ждала, чтобы все кончилось скорее. Неподвижность её положения невольно выводила её мысль из того пассивного состояния, в котором она находилась во время ходьбы. Ей пришло на ум, что ей следовало бы помолиться, но она не могла припомнить ни одной молитвы и не знала, что сказать. У людей, с малых лет привыкшни молиться, привычка эта превращается как бы в инстинкт, даже утратив эту привычку, многие в критические минуты падают на колени и взывают к Богу, не веря, чтобы их молитва могла быть услышана или исполнена. Анна и раньше всегда признавала, хотя довольно равнодушным и условным образом, существование Бога, но с детства ее не приучили молиться и теперь она была бессильна прибегнуть к молитве. Ей живо вспомнились теперь давно забытые ею беседы лондонских знакомых её отца, о которых она с тех пор ни разу и не думала. Люди эти говорили, что никакого Бога нет и что когда мы умрем, то этим все и кончится для нас. Ей хотелось верить, что так именно и будет; она только одного и желала – раз навсегда покончить с жизнью и заснуть. Но там, в Гайкросе, начиная с Мери и кончая последним жителем деревни, для всех без исключения существование Бога было вне всякого сомнения. Она вспомнила тут о доброй Мэри и ей живо представилось, как она пожалеет их обоих, и Анну, и Джеса, когда долго спустя узнает об их участи, и при этой мысли она испытывала даже некоторое удовольствие. Как бы там ни было, если и есть там Бог, который знает о ней и видит ее, то Он должен знать, что она не хотела делать в жизни ничего худого, и что теперь ей ничего другого не остается, как уничтожить себя. Если ее и ждет наказание в будущей жизни, то, во всяком случае, не хуже того мучения, которое она теперь испытывает здесь, на земле, а не родившегося еще ребенка Он не захочет наказать.

Отдаленный свист поезда заставил ее вздрогнуть.

– Господи, помилуй! Господи, помилуй! – сказала она, стиснув руки. Между тем, далекий еще и дрожащий грохот поезда быстро приближался; она встала, дрожа всем телом, ноги отказывались ей служить. В эту минуту она почувствовала, как все физическое существо её отказывалось повиноваться бесповоротному решению её воли. Пассивно-послушное тело до этого момента шло, повинуясь импульсу стремительного волевого акта, но в последнюю минуту, с содроганием инстинктивного чувства самосохранения, оно отказывалась идти до конца, подобно тому, как животное пятится перед раскрытою дверью бойни. «Нет, нет! Я не могу умереть!» – взывало тело в своем предсмертном страхе. – «Ты должна, ты умрешь!» – был ответ неумолимой воли. Все существо Анны как бы раскололось на две совершенно отдельные и различные половины, которые, казалось, утратили всякую связь между собою. По крутой насыпи шли как будто два человека, из которых один был приговоренный к смерти и с отчаянием противящийся своей судьбе преступник, а другой – палач, железною рукой ведущий и толкающий преступника вперед. Анна ощущала во рту как бы вкус крови и ей казалось, что земля и небо и все кругом было застлана красноватою пеленой. Она не видела приближающегося поезда, но чувствовала, что он был тут, недалеко, от неё.

– Стань на колени, – сказала непреклонная воля, и слабое, дрожащее тело опустилось на колени. Послышался резкий, скрипучий звук: машинист заметил ее и затормозил, но было уже поздно. В это самое время, не видя ничего перед собой, Анна ощупью искала рельсы, и вдруг почувствовала, как заволакивающий её глаза туман превратился в черный, непроглядный мрак и как она, падая куда-то, погрузилась в этот мрак.

X

Что это за чудная синева безграничного пространства, парящая над головой на неизмеримой высоте, и эти серебряные тучки, вечно гонимые далекими воздушными течениями? Не дивная ли это и светлая красота вечности с её ничем ненарушимым, бесконечным спокойствием? Анна лежала на спине, без мысли, без движения, и смотрела вверх в эту лазуревую глубину, которая была ничто иное, как яркое утреннее небо. Мало-помалу сознание стало возвращаться к ней и она заметила, что она лежала на земле, под открытым небом, и почувствовала, что её волосы и лицо были мокры. Она с усилием приподнялась и села, уставясь тупыми и неподвижными глазами на торчащие около неё щеголеватый пунцовый мак, крестовник и скромную бледно-розовую павилику, которыми усеяна была цветущая насыпь.

– Где я? Что случилось? – спросила она себя вслух.

Человек в темнозеленой куртке из полосатого плиса и в таких же брюках подходил к ней в эту минуту с фуражкой, полной воды, и недовольным, сердитым голосом отвечал на её вопрос:

– Что случилось?… Это уж вы лучше знаете, чем я; я только видел, как вы скатились с насыпи. Я думал, что поезд переехал через вас, но ушибов, однако, не видать. О месте же, где вы находитесь, я могу сказать вам: вы на главной центральной линии и вам совсем не следовало здесь быть, вот что.

Анна посмотрела вокруг себя и увидела, что она сидела на склоне железно-дорожной насыпи. В то же мгновение она вспомнила, что ее сюда привело. Она прошла через все муки смерти, заглянула, так сказать, в самую пасть могилы для того, чтобы опять вернуться к прежней жизни на старой, постылой и бесприютной земле. Она опустила голову на колени и от слабости, изнеможения и отчаяния заплакала горькими, жгучими слезами.

– Для меня совершенно ясно, какие у вас были намерения, – продолжал человек, помолчав немного, и хотя голос его был строг, но видно было, что он был тронут. – Повторяю вам, здесь вам совсем не следовало быть. То, что вы задумали, молодая сударынька, и не хорошо, и противузаконно, и прямая моя обязанность была бы свести вас в ближайший полицейский участок.

– Ах, не делайте этого, прошу вас… скажите, что вы не сделаете этого! – взмолилась Анна. – Если бы вы знали, сколько горя мне пришлось перенести… больше, кажется, я уже не перенесу. Я обещаю вам, что вернусь домой и никогда сюда не приду, только отпустите меня на этот раз! – и она судорожно зарыдала.

– Ну, полноте, – отвечал человек, смягчаясь, – я, ведь, вам не желаю зла. Я сам семейный человек и знаю, как иногда безумствуют женщины в вашем положении. Пойдемте, посидите немного у меня в доме, а тем временем пройдет очередной товарный поезд и я обдумаю, как нам с вами быть.

Она пошла, следуя за ним вдоль рельсов и все время горько плача, и села в маленькой комнатке, внутри его сторожки, в окна которой из-за высоких розовых мальв заглядывало солнце. Она слышала шум открывающихся и закрывающихся ворот, нескончаемое грохотанье проезжающего длинного товарного поезда, а затем вскоре появился и сторож.

– Вы, по всему я вижу, порядочная молодая женщина, – сказал он, что попросту означало на его языке: – вы очень не дурны собой и, как видно, в большом горе, – и если вы дадите мне слово, что вернетесь домой и что впредь не будете больше делать глупостей на нашей линии, то я согласен отпустить вас и постараюсь забыть это дело и как можно меньше говорить о нем.

Анна с подавленным видом и усталым голосом дала требуемое обещание: она чувствовала ко всему полнейшее равнодушие. Сторож взял из шкафа чашку, сначала налил в нее чего-то из кружки, а затем еще чего-то из темной бутылки.

– Выпейте-ка это, – сказал он, – и захватите с собой кусок хлеба. Вы не в состоянии идти далеко, – добавил он, – глядя на нее и качая сомнительно головой.

Ему хотелось спросить, откуда она, но какое-то чувство удерживало его от всяких вопросов.

Теперь она ничего другого и не желала, как возвратиться домой никем незамеченной и скрыть свою неудавшуюся попытку. Она поблагодарила сторожа и, взяв хлеба, отправилась домой. Грубоватая сердечность сторожа и пища, предложенная им, помимо её воли, освежили и ободрили ее. Как выздоравливающий, после опасной болезни, наслаждается ежедневным процессом жизни, как бы печальна ни казалась ему эта жизнь в абстрактном её представлении, так и она, испытав весь ужас, смерти, невольно обрадовалась, когда почувствовала во рту вкус хлеба, и с особенных наслаждением отдавалась всем впечатлениям видов, звуков и ароматов свежого и прекрасного летнего утра, с его росою, солнечным теплом и всеми признаками пробуждающейся жизни. На лугу, у ворот, сидел старик и доил корову; он приподнял голову, когда она проходила, и поздоровался с ней. Поднимаясь на гору, она спугнула несколько семей кроликов, безмятежно наслаждавшихся своим утренним завтраком на мелкотравчатом склоне горы: белые короткохвостые зверки умчались во все стороны и исчезли в диком терне и в своих норах.

Общественное мнение деревни, быть может, и не особенно ошибалось, считая Сару Бэкер самою подходящею утешительницей для Анны в её горе. Накануне, бедная Анна с трудом выносила её присутствие и разговор, а, между тем, то, что говорила ей та же мистрис Бэкер о возможном рождении у неё сына, теперь представилось ей в виде светлого проблеска в темном её будущем; таким образом, обморок, спасший ее на железно-дорожной насыпи, мог оказаться еще не таким несчастием, нам ей казалось сначала. Не случись этот обморок, она, может быть, отняла бы у своего ребенка жизнь, которую, в конце-концов, он мог бы также полюбить, как и Джес. У неё явился по этому поводу целый ряд соображений: если родится у неё действительно мальчик, то, быть может, и стоит из-за него жить и бороться, и если ей и не удастся спасти его от дома призрения, то, во всяком случае, она попытается жить по близости к нему, часто видеть его и он не выростет без материнской любви. Когда же мальчик подростет, они станут жить вместе. Кто знает, пожалуй, из него выйдет такой же сильный человек, как Джес, и умный, и живой, как её отец, и заживет он когда-нибудь счастливою жизнью, как случалось жить и другим таким же бедным и бесприютным мальчикам. А что, если родится девочка?… Тогда будет уж не то. Не стоит жить в тяжелом труде и страдать для того, чтобы родить и выростить такую же, как она, женщину, для такой же трудовой и мучительной жизни. Мери сама неосторожно в разговоре однажды согласилась, что жизнь женщины, в сущности, жалкая вещь и что девочки бедных классов ничего не потеряли бы, если бы вовсе не появлялись на свет Божий. А что, если родится девочка?… Анне оставалось только надеяться, что к тому времени у неё наберется достаточно сил, чтобы принять какое-нибудь решение и действовать по нем, а теперь она была не в состоянии даже думать об этом. Она жила в убеждении, что у неё родится сын.

Крылья мельницы, поразившие ее утром своею чернотой, когда она спускалась с горы, теперь ярко блестели на солнце над дорогой, по которой она медленно взбиралась. Анна прошла уже три четверти пути и гораздо быстрее, чем могла ожидать, как вдруг, без всякого озноба, она почувствовала какую-то странную дрожь во всем теле, которую никакое усилие воли не могло сдержать. Ощущение было так ново и странно, что она испугалась и рада была бы присутствию человеке около себя. Кругом все было безмолвно и тихо, только одни кролики прыгали, да пауки на солнечном припеке бегали по своим светлым паутинным мостикам. Она продолжала идти, но ноги её, казалось, налились свинцом, и она шла, шла все вверх, не видя конца пути. Сначала, при общем чувстве изнеможения и новизне небывалого ощущения, она и не заметила первых болезненных приступов, но, дойдя до верху горы, она почувствовала уже прямое и несомненное физическое страдание. Она присела, думая, что дальше идти ей будет невозможно, но в эту минуту она догадалась, что с ней собственно происходило. При этой мысли, Анна, еще так недавно бежавшая от людей и приговорившая себя и своего еще неродившегося ребенка к смерти, теперь под влиянием физических страданий и того инстинктивного чувства страха и потребности в человеческой помощи и сочувствии, которые испытывают даже животные, когда настает время родить, встала с своего места и пустилась бежать по направлению к деревне, насколько позволяли ей силы. Таким образом, она теперь стремилась к тем самым грубым соседям, от которых в то же утро она думала освободиться на веки.

Ах! если бы хоть одна живая душа попалась ей в эту минуту на дороге! Обыкновенно в это время дня проезжало много телег и крестьян, но на её горе теперь кругом все было пусто. Она шла с трудом, шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, даже падая иногда, и звала на помощь. Она с ужасом смотрела на эту бесконечную белую дорогу, по обеим сторонам которой ничего не было видно, кроме высокой запыленной живой изгороди под голубым небесным сводом. Каждый камень этой дороги был ей известен, но в преследующем ее чудовищном кошмаре казалось, что ей и конца не будет.

Наконец, после долгих и мучительных часов, как ей представлялось, она увидела знакомую сосну и остроконечную крышу павильона. Дойдя до прохода в стене, она заглянула в калитку. Все было тихо. По всему было видно, что, за исключением покойника, в павильоне никого не было. Чтобы добраться до человеческого жилья, ей надо было еще дойти до дома мистрис Бэкер, который стоял при самом въезде в деревню, сейчас же за фермой Понтинов. Когда Анна дотащилась до каменного креста, как раз против фермы, она почти упала от изнеможения на его ступеньки. Понтины рано вставали, и в эту минуту тетка открывала ставни в окнах гостиной. Анна не заметила ее и в эту минуту не думала о том дне, когда ее и Джеса вытолкнули за этот порог; все мысли её были теперь угнетены жестокими физическими муками. Она скоро встала и пошла дальше, к хижине мистрис Бэкер. С отчаянием ухватившись за ручку двери и не стучась, Анна, едва держась на ногах, вошла в комнату и села на ближайший стул около двери.

Мистрис Бэкер с мужем и двумя взрослыми детьми только что окончила свой утренний завтрак; при виде Анны она почувствовала сильные угрызения совести и выразила искреннее сожаление, что проспала и так долго предоставила Анну самой себе.

– Вы так спокойны были ночью, – сказала она, как бы в свое оправдание, – что мне и в голову не пришло, чтобы роды ваши были так близки.

Её муж и сын были оба крепкие, здоровые люди: они в один миг смастерили носилки из одеяла и, положив на них Анну, понесли ее назад, в павильон, сопровождаемые мистрис Бэкер. Джемс Понтин стоял в это время у себя во дворе и, увидев издали это необыкновенное шествие, вышел к воротам, чтобы узнать, в чем дело.

На некотором расстоянии позади шел местный деревенский патриарх, старый Годфрей, в белой своей блузе и войлочной шляпе, опираясь на посох.

– Кого это несут, дедушка Годфрей? – спросил мистер Понтин с понятным любопытством.

Всем в деревне было известно, что накануне Понтины не захотели оказать никакой помощи своей племяннице в поразившем ее страшном несчастьи; из них обоих непреклоннее оказался Джемс, а не его жена, которая, все-таки, как женщина, не могла оставаться вполне бесчувственной. Общественное мнение, бывшее до тех пор на их стороне, теперь громко осуждало их обоих.

Старик Годфрей подошел, прихрамывая, к воротам.

– Они несут твою племянницу Анну, Джемс Понтин, – отвечал он. – Она рожает, а у неё в доме нет никого, кроме покойника Джеса. Смотреть жалко! Бедняжке ниспослано горькое, тяжелое испытание!

Лицо Джемса Понтина окаменело.

– Что посеет человек, то и пожинает, – заметил он холодно. Мысли его в то же мгновение перенеслись к Бену; он желал, в сущности, чтобы и юноша тоже вкусил от горьких плодов своей неблагодарности.

Старик боязливо взглянул на лицо фермера, которое и от природы было лишено веселости и живости, а с годами делалось все более и более угрюмым и жестким.

– Смотри, Джемс Понтин! – проговорил старик, уходя, – берегись, как бы и ты сам когда-нибудь не испытал, что Господь Бог оставляет нам долги наши постольку, поскольку и мы оставляем должникам нашим.

Неделю спустя мистер Эванс стоял у двери павильона, готовясь сесть на свою верховую лошадку. Он поджидал мистрис Гэйз, которая шла к нему, держа в одной руке неизбежную супницу, а другою рукой издали повелительно махая ему.

– Здравствуйте, доктор, – сказала она, подходя к нему. – Скажите мне, пожалуйста, что вы намерены делать с Анной Понтин? Оказывается, что Соломонс, этот негодный, старый грешник, хочет непременно отказать ей в квартире, а если он это сделает, то ей придется немедленно отправиться в дом общественного призрения. Да ей, во всяком случае, рано или поздно придется это сделать.

Мистер Эванс был молод и принимал еще к сердцу участь своих больных. Он с ожесточением поднял руку и ударил ею по шее своей лошади.

– Не смеет Соломонс сделать этого! – сказал он. – Я предупредил его, что молодая женщина не вынесет этого.

– А он, все-таки, заявил вчера нашей фельдшерице, что откажет ей, – спокойно возразила мистрис Гэйз.

– Вот увидите, она умрет, но тогда я все сделаю, чтобы возбудить против него судебное преследование… Как бы я желал потянуть его к суду! – с гневом крикнул доктор.

– Я не понимаю, почему теперь поднимают такую возню, когда женщина родит, – заметила мистрис Гэйз. – Помилуйте! сестра моя на второй неделе всегда бывала уже на ногах.

Взгляд, который устремил на нее мистер Эванс при этих словах, был красноречив.

– Вы не принимаете в рассчет, как видно, – сказал он, – что эта несчастная девушка была и без того некрепкого сложения, а теперь, конечно, здоровье её в конец подорвано. Надо удивляться, как она еще так перенесла все, что ей пришлось пережить.

– Что же с ней такое? – спросила мистрис Гэйз.