Деревенская трагедия

– Скажи же мне, наконец, что случилось, Авель? – умоляла она.

– Я говорил, что не скажу, – отвечал он, отворачиваясь.

– Не случилось ли чего с дядей? – спросила она.

Он тряхнул головой. Она почувствовала в эту минуту, что для неё было бы облегчением, если бы он ответил утвердительно, и она молча упрекнула себя за такое чувство.

– Так с Джесом? – спросила она, – не заболел ли он?

– Он не заболел, – сухо отрезал Авель.

Они начали спускаться по длинному отлогому спуску к Горслей и, несмотря на это, Авель, обыкновенно очень осторожный, продолжал хлестать лошадь, стоя на передке телеги и рискуя ежеминутно быть выброшенным на мостовую. Его ответ, а в особенности тон этого ответа еще более встревожили Анну. Она с испугом сжала руки.

– С ним случилось какое-нибудь несчастие? – спросила она.

Авель, сдвинув брови, смотрел прямо перед собой и, не отвечая, продолжал погонять лошадь.

– Авель! – крикнула она раза два, – Авель! – но он не обращал внимания.

Наконец, она схватила его за платье.

– Скажи мне, в нем дело, Авель, скажи сейчас!

Он повернулся к ней и выругался. Вообще, он был сдержанный человек и никогда не ругался, но в эту минуту он сам не знал, что говорил. Он, видимо, не был рассержен, а был только озабочен, бледен и губы его дрожали. Анна вздрогнула.

– Если уж надо знать тебе, так нечего делать, – сказал он, наконец, – поезд переехал через Вильямса. Он переходил через рельсы, когда шел экспресс, и попал под него. Только не плачь; ради Бога, Анна, не плачь!

Но она не плакала. Раньше она чувствовала какую-то неизъяснимую, мучительную тревогу, а теперь, когда удар обрушился на нее, она не чувствовала боли, как не чувствуют ее, когда пуля нанесет смертельную рану. Только все окружающее вдруг сделалось чем-то чуждым, недействительным, она машинально и беззвучно двигала губами, воображая, что говорит с Авелем.

– Хорошо, что я случайно оказался на станции, – продолжал Авель, чувствуя значительное облегчение при виде, что ожидаемых слез не последовало, – а то никто бы и не знал, где найти тебя.

– Он умер? – спросила она и на этот раз уже громко.

– Нет, – отвечал Авель, – но он страшно ранен. – Больше он или не мог, или не хотел говорить ей, и до самой станции она опять не знала, что думать и чего ожидать. Начальник станции, высокий, здоровенный, железно-дорожного типа человек, стоял около станции и разговаривал с молодым сторожем, единственным своим подчиненным. Оба с серьезными и озабоченными лицами посмотрели на подъезжающую телегу.

– Это и есть та молодая женщина, сэр, – сказал Авель.

– А! – проговорил начальник станции, помогая ей слезть с телеги, – пойдемте, времени нельзя терять.

С этими словами он положил руку на плечо Анны и вывел ее через калитку на путь. Между платформами рабочий посыпал землю золой, а по обеим сторонам тянулись вдаль стальные рельсы, сверкая под лучами заходящего солнца.

– Это печальный случай, ужасный случай… но вам надо крепиться, друг мой, – начал было начальник станции, но не мог продолжать: волнение сдавило ему горло. Ему было жутко и тогда, когда он стоял в ожидании, что вот явится какая-нибудь грубая, бесчувственная деревенская баба, но появление на месте катастрофы этой нежной и тщедушной молодой женщины, готовящейся, по-видимому, быть матерью, было ужасно.

– Случилось это так, – продолжал, оправившись, начальник станции, поднимаясь вместе с ней на противуположную платформу: – пассажирский поезд только что тронулся в то время, как он заходил позади последнего его вагона и собирался перейти через другой рельсовый путь, так что он и не мог видеть подходившего экспресса. Вы должны приготовиться к тяжелому зрелищу; я боюсь, что он вас уже, не узнает, – добавил он, держась за ручку двери. – Подкрепите себя глотком вина из моей фляжки, прежде чем войти.

Она покачала головой и вошла в комнату вслед за ним. Два человека, по-видимому, доктора, в ту же минуту привстали и поспешно накрыли большим черным брезентом распростертую на полу человеческую фигуру и лежащие около неё инструменты и бинты. Они стояли с засученными рукавами рубашки, но оба, несмотря на эту предосторожность, были с ног до головы забрызганы кровью и руки у них были в темно-красных пятнах. Один из них взглянул на Анну, а другой посмотрел на лежащего под брезентом человека, который не переставал издавать слабые и протяжные стоны, но, судя по его лицу, не могло быть сомнения, что он находился в бессознательном состоянии. Голова, высунувшаяся из-под брезента, лежала откинутая на кучу кожаных подушек, лицо было серо-пепельного цвета, искаженное от боли и ужаса, стянутые губы обнажили стиснутые зубы и мутные безжизненные глаза выглядывали из-под нависших век. Неужели здоровое молодое лицо любимого ею человека могло превратиться в эту маску смерти, в это страшное и для самой Анны совершенно чужое лицо? Она подошла к нему, бледная почти как и он сам, с широко и напряженно раскрытыми глазами.

– Джес! – проговорила она громким шепотом, но он, очевидно, не признал ее. Тогда, бросившись к нему на пол и хватая его одною рукой за голову, а другою за грудь, она собрала все свои силы и резким, отчаянным, несвойственным ей голосом еще раз крикнула: Джес! На его лице промелькнула слабая, еле заметная тень, как будто звук её голоса успел проникнуть до его сознания; но затем у неё уже не хватило сил повторить свой зов, она положила свою голову рядом с его головой на кожаную подушку и сдавленным, раздирающим шепотом проговорила:

– Взгляни, милый, дорогой, взгляни на меня… Анна твоя здесь, около тебя!

Один из докторов просунул ложку между стиснутыми зубами умирающего и успел влить ему водки в рот. Через несколько мгновений Джес слегка приподнял веки и, хотя не сразу, но, наконец, все-таки, узнал Анну, склонившуюся над ним. Она осыпала поцелуями и ласками его лицо, голову, волосы, называя его все время самыми нежными именами. Он продолжал смотреть на нее, болезненно сморщив лоб, как бы стараясь собраться с мыслями. Наконец, слабым голосом он медленно проговорил:

– Ох, как горько, Анна… как горько! – и опять застонав, закрыл глаза. Доктор снова влил ему водки в рот и когда он затем опять открыл глаза, казалось, что он уже яснее сознавал окружающее. Он попытался приподнять руку к груди, но она тяжело упала на пол. Анна все еще стояла, близко наклонившись к нему, чтобы не потерять ни одного из его слов.

– Всунь руку в карман жилета поскорей… поскорей, – сказал ей Джес.

Она откинула брезент с его плеч, ощупала его карман и вынула оттуда маленький пакет, завернутый в свинцовую бумажку.

– Это кольцо, – проговорил он, тяжело дыша. – Надень его… скорей!..

Она повиновалась и дрожащими руками, не сознавая, что делает, надела себе кольцо на палец; из глаз её градом полились слезы.

– Никто теперь не может сказать, что я не хотел сделать тебя честно моею женой, – продолжал, он отчетливее произнося свои слова. – Анна, Анна! голубчик, что ты будешь делать, когда меня не станет?

– Обо мне не беспокойся, милый, – рыдая, отвечала Анна. – Ах, Джес! Как же мне расстаться с тобой?… Я не могу… Ты единственный человек, которого я люблю… в целом свете нет у меня никого другого… я чувствую, что не достаточно показывала тебе свою любовь все это время. Ты заменил всех и все для меня с тех пор, как отец мой умер, а теперь разве и ты тоже покинешь меня? Ах, Джес, друг мой, дорогой ты мой, попробуй еще немного остаться со мной… прошу тебя, останься еще!..

Умирающий тяжело простонал, но затем, сделав громадное усилие над собой, сказал громким и внятным голосом:

– Что бы там ни было впереди, ни за что не отдавай ребенка в дом призрения. Лучше в тысячу раз нам всем помереть, лучше пускай он умрет с голоду, только не отдавай его туда. – Голос его оборвался и он заговорил уже шепотом: – Мне хотелось бы еще… – но шепот его замер и перешел в глубокий, протяжный вздох.

Доктор поспешил опять влить ему водки в рот, но она тонкою струйкой вытекла обратно из углов рта. Доктор приподнялся и вышел из комнаты.

Анна продолжала сидеть на полу около Джеса, изредка утирая себе глаза, беспрестанно наполнявшиеся жгучими слезами, и держа руку Джеса, которая была уже и раньше холодна, когда она в первый раз взяла ее в свою, а теперь становилась все холоднее. Начальник станции стоял молча у окна, повернувшись к ней спиной;в комнате никого другого не было, и только из соседней уборной, где доктора мыли себе руки, слышен был сдавленный говор и шум бежавшей из крана воды. Анна все еще сидела, в ожидании, что Джес опять откроет глаза и снова заговорит с ней. Наконец, старший из врачей подошел к ней и тронул; ее за плечо.

– Пойдемте отсюда, милая моя, – сказал он тихим, добрым голосом, – не оставайтесь более здесь.

– Разве вы собираетесь перенести его? – спросила она, становясь на ноги, и тут же добавила, подозрительно глядя на него: – Но вы не повезете его в больницу общественного призрения, неправда ли?

– Его отвезут к вам, домой, если вы хотите, – отвечал доктор, – но вам надо ехать вперед, не дожидаясь его.

– Да, конечно… чтобы все приготовить к его приезду, – сказала она. – Ну, а что, если он придет в себя, пока меня не будет здесь?

Доктор с минуту помолчал, затем с особенным ударением отвечал ей:

– Нет, мой друг, он в себя не придет.

Анна с неописанным ужасом взглянула сначала на доктора, затем на лицо Джеса и потом опять на доктора. На этот немой вопрошающий взгляд врач почти невольно ответил вслух:

– Да, – сказал он, печально качая головой, – вот уже четверть часа, как он умер.

Умер!.. Прежде чем она успела вполне сознать все значение этого слова, она почувствовала, что вся комната сразу наполнилась густым мраком, но Анна, все-таки, продолжала стоять на ногах и слышала разговор окружающих.

– Ей дурно… поддержите ее, – сказал старший доктор младшему.

– Немудрено, – ответил тот, опуская ее осторожно на скамейку, – это может и совсем убить ее.

Раскрыли все окна и бросились доставать вина.