Деревенская трагедия

– Это уж ваше счастье, мисс, – заметила она, смахивая с совершенно излишними стараниями пыль с одного из кресел гостиной. – Наш Бен всегда говорил, что стучать в эту дверь так же бесполезно, как если бы вы принялись будить мертвого стуком над его могилой. Он презабавный был, наш Бен, бедняжка! Знаете, тот самый, который теперь отправился к дикарям.

Мистрис Понтин уже раньше видела племянницу пастора и тотчас узнала ее, но Мэри никогда не видела ее. Она ожидала встретить в ней женщину с неизмеримо более внушительным видом, в особенности, когда она вспоминала, что между ней и мистрис Гейз произошел когда-то крупный разговор; она не знала еще, что мистрис Понтин очень скоро забывала ссоры и относилась если и не с подобострастным, то, во всяком случае, с особенным уважением к мелкопоместному дворянству. В ней не было и тени каких бы то ни было склонностей к демократическим взглядам и она вполне признавала право священника своего прихода вмешиваться в её жизнь, но только в дела незначительной для неё важности. Мэри чувствовала все неудобство вести желанный разговор, сидя совершенно выпрямившись на одном из волосяных кресел редко посещаемой парадной гостиной фермы, под неподвижным стеклянным взором набитых чучел животных, служащих украшением комнаты.

Передав поручение мистрис Гэйз, Мэри не знала, как заговорить об Анне. Она пустилась было в рассуждения насчет высиживанья яиц и вообще об уходе за птицами, и, наконец, не видя возможности сразу перейти к своей теме, придумала какое-то новое дело относительно тех же птиц и обещала наднях опять зайти. Во второе её посещение мистрис Понтин повела ее во двор, где сено было сложено стогами и где рылись как раз те из её питомцев, которые должны были выставить её искусство в наиболее блестящем виде. Дверь большего амбара была открыта и внутри его, в углу, среди кучи снопов, в смутных очертаниях виден был чопорный профиль старой индейки, той самой, которая была причиной стольких неприятностей в семье.

– Много ли у вас индеек в нынешнем году? – спросила Мэри.

Вопрос был простой, но задать его было трудно, так как она чувствовала, что это был первый ход в игре.

– Как вам сказать?…Изрядно, – ответила мистрис Понтин. – Вон та старая индейка, нельзя сказать, чтобы сама много носила яиц, но она высиживает их за то с аккуратностью часового механизма. Вы можете себе представить мое положение, когда, в прошлом году, я думала, что она пропала.

– Разве она ушла от вас? – спросила Мэри.

– Да, ушла!.. Уж можно сказать, – отвечала тетка. – Ее выпустили, вот что! Вернулась она ко мне, голубушка, в таком виде, что и представить себе нельзя: полхвоста выщипано и без двух цыплят.

– Значит, все-таки, дело не так было плохо, как вы думала, – сказала Мэри и рискнула добавить: – Я надеюсь, что и вообще не все было так уж скверно, как вам казалось тогда, мистрис Понтин. А знаете ли, в будущее воскресенье будет первое церковное оглашение о браке Анны?

– Кажется, пора, судя по тому, что говорят, – отвечала тетка. В голосе её не слышалось озлобления, а скорее равнодушие. События оправдали в её собственных глазах, а также и перед её знакомыми, мнение, которое она тогда высказывала насчет Анны, и как бы даже её обращение с молодою девушкой; так что, успокоенная на этот счет и не испытывая более раздражения от ежедневного сожительства с Анной, тетка успела уже позабыть если не свою антипатию в ней, так свой злобный гнев. Во время разговора с Мэри, если лоб мистрис Понтин и сморщился, а рот принял неприятное выражение, то следует предполагать, что вызвано это было не мыслью о дурном поведении Анны.

– За последнее время я часто видела Джеса Вильямса и вашу племянницу, – продолжала Мэри, – и я совершенно уверена, что когда они будут повенчаны, то вам нечего будет уже опасаться с их стороны нового стыда для себя. Все забудут прошлое, вы можете быть уверены; неужели вы и дядя её одни только и будете помнить его? Я надеюсь, что и вы все забудете.

– Я, пожалуй, согласилась бы на свидание с ней после её свадьбы, – отвечала тетка, – конечно, с тем условием, что она придет и попросит у нас прощения и скажет, что мы с дядей были правы и хорошо обходились с ней. Но она, поверьте, мисс, этого никогда не сделает… никогда! Они все одной породы, эти Понтины, я уж их знаю, и не в их нраве так поступать; они все лопнут на месте, прежде чем уступят. Во всяком случае, мой муж таков, и если бы она пришла к нам, то я не могу и предвидеть, как бы он к этому отнесся.

– Вероятно, он поступит сообразно вашим желаниям и мыслям в этом деле, – сказала Мэри, льстя самолюбию хозяйки.

Мистрис Понтин стиснула губы.

– Уж, пожалуйста, не говорите этого, мисс, и лучшее тому доказательство – пребывание Бена среди дикарей. Не я, смею уверить вас, принудила его бежать к ним. И, вдобавок ко всему этому, мистер Понтин все время откладывал свою поездку в казармы, а я только и делала, что повторяла ему: «поезжайте, он там», – вот не поехал, когда я говорила, и опоздал.

Только теперь была затронута настоящая чувствительная струна. Было совершенно верно, что мистрис Понтин настоятельно и несколько раз убеждала своего мужа съездить в казармы, чтобы повидаться с Беном, и он действительно откладывал, пока Бен не уехал. Тетка не щадила упреков, и этот случай послужил к еще большему разладу между супругами. Она окончательно убедила себя в иллюзии, что между ней и Беном никогда собственно не было серьезной ссоры и что только жесткое обращение с ним дяди было причиной его бегства. Дружелюбная деловая ассоциация, заключенная между обоими Понтинами в виде брака и поддерживаемая ими более четырнадцати лет, была, таким образом, серьезно расшатана, хотя практическая её сторона пока и оставалась еще в целости. Тетка сделалась раздражительнее, а он менее терпелив. Джемс Понтин не имел обыкновения доискиваться причин событий, происходивших вокруг него, и потому он не мог вполне определенно и сознательно приписать свои несчастья добросовестному исполнению своего долга относительно родственников. Он только говорил, что все люди на один покрой, что не стоит заботиться о них и желать им добра, а лучше всего каждому человеку заботиться только о себе и о собственных делах. Рабочие, которых он нанимал для своих полевых работ, замечали, что он с каждым днем делался скупее и грубее.

Когда мистрис Понтин начинала говорить о Бене, то трудно было ее остановить. Напрасно пыталась Мери, с помощью несколько ловких уверток, вернуть ее к Анне и её делам. Ей пришлось выслушать до конца всю историю Бена, освещенную с новой точки зрения, а затем также и всю старую канитель про смерть Кайта и про её замужство с Понтином, с прибавлением слегка измененного комментария к последнему событию.

– Я уверена, что никогда не решилась бы выйти за него замуж, если бы я могла предвидеть, что он окажется таким жестокосердным относительно бедняжки Бена.

Наконец, история кончилась и хозяйка замолчала, как раз в то время, когда Джемс Понтин открыл калитку, ведущую из фруктового сада во двор, где они стояли.

Мэри часто видела его в церкви: он был человек не малого роста, лучше сложенный, чем обыкновенно бывает в его среде, и вся посадка его головы и плеч и прямой, решительный взгляд придавали ему строгий и почти внушительный вид. Он приподнял соломенную шляпу и подошел к обеим женщинам.

– Мисс Мэри мне только что говорила, что в будущее воскресенье состоится брачное оглашение Джеса Вильямса и нашей Анны, – заметила тетка.

На одно мгновение он строго взглянул на нее и затем, с деланным равнодушием, совершенно непохожим на действительное равнодушие тетки, возразил:

– Может быть… но это не касается ни вас, мистрис Понтин, ни меня! – Он повернулся в Мэри и продолжал: – Прошу вас передать мистеру Гэйз, сударыня, что я могу завтра прислать ему своего рабочего, чтобы скосить траву на кладбище. Он присылал ко мне за этим.

– Мисс говорила тоже, – невозмутимо продолжала мистрис Понтин, – что надо было бы и нам забыть их прошлое, когда они обвенчаются.

Наступило молчание, во время которого мистер Понтин с нахмуренными бровями посмотрел на жену, а затем на Мэри.

– Она, что ли, просила вас побывать у нас? – спросил он.

– Кто? Анна? – проговорила Мери, смутившись слегка. – Нет, она мне ничего не говорила, она даже не знает, что я здесь. Я только так… просто разговаривала с мистрис Понтин.

– Я, конечно, могу понять и извинить ваше вмешательство, – отвечал он почтительно-высокомерным тоном, – я знаю, что вы не здешняя, и всего знать не можете. Но девчонка знает мой взгляд, да и все соседи тоже. Она для меня чужая и я настоятельно прошу, чтобы со мной о ней не разговаривали, как о родне.

С этими словами он снова приподнял шляпу и пошел в дом.

– Вот видите, мисс, с ним бесполезно и говорить об этом, – сказала мистрис Понтин с философским спокойствием, сбрасывая палкой последние остатки муки из сита, – да и нельзя сказать, чтобы он был вполне неправ. Селина, мать Анны, была всегда дрянью, а вы знаете, у черных кошек большею частью бывают черные котята. Часто, правда, говорится о том, что человек может и исправиться, – конечно, это случается иногда, – но, как хотите, коли овчарке вашей случится потрепать хоть раз овцу в стаде или курице съесть свое яйцо, вы уже не можете быть вполне спокойной на их счет, если даже они, по-видимому, и угомонятся. Извините, сударыня, если приходится так много говорить о жалкой, бессловесной твари, но уверяю вас, не так-то уж они далеки от некоторых христиан; я говорю о тех, которые, конечно, ничего общего со знатью не имеют.

Слово христиане напомнило Мэри притчу о блудном сыне и она намекнула о ней. Мистрис Понтин могла бы по справедливости ответить, что до нас не дошли сведения о дальнейшей участи этой исторической личности, но напоминание о блудном сыне немедленно перенесло ее обратно к разговору о Бене, от которого уже оторвать ее было, невозможно.

Мэри была огорчена и разочарована своею неудачною попыткой примирения и ничего не сказала о ней ни Джесу, ни Анне. Через несколько дней после этого она покинула Гайкрос. Маленький омнибус со станции Горслей приехал за ней и своим обычным медленным шагом вскарабкался в гору; проезжая мимо старого барского дома на пути к станции, Мэри остановила экипаж, чтобы проститься с Джесом и Анной, поджидавшими ее у калитки.

Мэри выпрыгнула, держа в руках свои прощальные подарки: Анне она вручила сверток с коленкором и фланелью, а Джесу запечатанный пакет с надписью: для покупки колец.

Прощанье было торопливое, но горячее. Вслед за отъезжающим экипажем раздались громкия выражения благодарности и дружеских пожеланий, и Мэри, высунув еще раз голову из дребезжащего окна, увидела обоих в последний раз: они стояли у калитки и солнце освещала белокурую головку Анны и длинную, похудевшую фигуру Джеса, в то время, как он махал ей на прощанье красным бумажным платком.

VIII

Разлука с Мэри огорчила обоих её молодых друзей, для которых так много было ею сделано, но огорчение это не могло уничтожить доставленного ею счастья. На лице Анны и во всей её фигурке заметны были спокойствие и детская веселость, которые Джес ни разу не видел в ней с того времени, как они сидели вдвоем на каменной ограде сада. Он, с своей стороны, наслаждался вполне вынужденным болезнью отдыхом. Была летняя пора, все купалось в лучах жгучего солнца, быть может, и их собственное настроение бессознательно поддавалось влиянию общей красоты и радости окружающего их мира. Одна эта сторона, однако, не могла бы вполне удовлетворить их, если бы, в то же время, не улучшилось и их материальное положение; дело в том, что Анна достаточно заработала, чтобы покрыть все необходимые расходы, и когда в течение трех последующих воскресений троекратное церковное оглашение об их браке состоялось, Джес уже был совсем здоров и снова работал у мистера Шеперд. Накануне дня, назначенного для их свадьбы, Джес отправился по железной дороге в Оксфорд покупать свадебное кольцо. Анна обещала встретить его на полевой тропинке, идущей со станции к Гайкросу. В то время, как она шла по дороге по направлению к Горслей вдоль горного кряжа, Авель, рабочий мистера Понтина, проехал мимо неё в пустой телеге. У Авеля были свои особенные причины, чтобы в деле тетки и племянницы не сочувствовать первой; он был готов оказывать Анне всякия услуги и только сдержанность с её стороны не давала повода этим услугам принимать более чем дружеский характер.

– Не хочешь ли я довезу тебя до Горслей? – крикнул он ей издали.

Анна отрицательно покачала головой.

– Спасибо, дальше ветряной мельницы я не пойду, – отвечала она, и телега, подскакивая на ходу, покатила дальше.

Полевая тропинка тут же сворачивала с большой дороги и спускалась вниз, огибая высокий горный выступ, весь поросший диким терном, на котором стояла ветряная мельница, медленно вращая свои крылья при малейшем дуновении ветерка. Анна присела на самом краю выступа, над спуском. Внизу, на равнине, ярко золотились нивы, а вдали, из-за темных, громадных крыльев мельницы и полуразрушенного её основания, кое-где покрытого красною черепицей, отчетливо виднелись синия горы. На всем пространстве, которое охватывал глаз, тянулись поля с краснеющею пшеницей и желтым, перистым ячменем, зреющими под августовским горячим солнцем. Временный и непродолжительный ореол величия как будто осветил даже и то печальное поле, посреди которого стоял громадный, мрачный дом призрения для бедных. Анна слегка улыбнулась, глядя сверху на этот дом и вспоминая, как Джес старательно избегал даже смотреть в эту сторону; он неоднократно повторял, что ей нечего огорчаться, если ребенок её родится раньше брака, лишь бы этому ребенку не суждено было попасть в этот дом. Она смотрела с уверенностью на будущее, зная, что одна мысль о возможности такого несчастья удержит Джеса всю жизнь от пьянства и лени, если бы даже он был склонен предаваться им. С горы ей была видна Горслейская станция, стоящая немного в стороне от деревни. Между тем, по направлению от Оксфорда, медленно шел короткий поезд; в этом поезде, по всем вероятиям, сидит Джес, подумала она. В эту минуту у неё за спиной скрипнули ворота при дороге: она обернулась и увидела приближающегося к ней идиота. С помощью тумаков и пинков Джес отбил у Альберта всякую охоту заглядывать в господский сад, и Анна давно уже не видела его. Он был еще грязнее и имел еще более отталкивающий вид, чем год назад, и Анна, не желая смотреть на него, устремила глаза на станцию, позади которой как раз в эту минуту исчезал виденный ею раньше поезд. Но идиот не хотел оставаться незамеченным. Он подполз в ней на животе и, упершись подбородком на её колено, единственным зрячим своим глазом стал пристально глядеть ей прямо в лицо. Затем, широко раскрыв пасть, он показал ей целое и незрелое еще яблоко, находящееся у него во рту, и принялся грызть его с шумным и отвратительным чмоканьем. В сущности, ничего опасного или враждебного не было в дураке, и всякий местный обыватель в Гайкросе не нашел бы его даже отвратительным, но Анна была боязлива и нервна.

– Оставь меня, уйди, Альберт, – крикнула она, – а то Джес тебе задаст.

Идиот посмотрел на нее снизу вверх вызывающим и хитрым взглядом.

– Джеса нет здесь, – медленно проговорил он хриплым голосом.

Она еще не знала, что в течение года он успел приобрести больший запас слов, и когда он заговорил, она вздрогнула совершенно так же, как если бы ей ответила одна из свиней её тетки. В эту минуту бешеный лондонский экспресс со свистом промчался мимо станции, оставляя за собой длинную белую спираль дыма. Альберт при этом вскочил на ноги и, указывая на поезд, замахал своею ободранною фуражкой и, неистово подпрыгивая, стал кричать и смеяться. Проехав мимо станции, поезд вдруг замедлил ход и остановился. Идиот пустился со всех ног вниз по тропинке, желая ближе подойти к поезду, в то время как Анна, радуясь избавлению от него, продолжала сидеть и безучастно смотрела вниз на то место, где двигалось несколько темных фигур между экспрессом и станцией, на половину скрытой от неё группой деревьев. Задержанный на одно мгновение экспресс пошел дальше. Между тем, Альберт уже не возвращался к ней, занявшись подробным осмотром трупа полусгнившего кролика, валявшегося среди дикого терна. Все кругом было тихо; тени от изгородей вдоль полей начинали удлиняться, отдаленные горы постепенно исчезали в сине-лиловом тумане и крылья мельницы остановились в полном затишье. Анна привстала и стала выжидательно смотреть вниз по тропинке, но никого не было видно; стоял один только Альберт на склоне горы, внимательно что-то разглядывая. Вскоре до её слуха долетел шум телеги, скачущей по дороге из Горслей. Можно было думать по быстроте, с которой мчалась лошадь, что ехавший не мог с ней справиться, если бы, в то же время, не раздавались громкие, погоняющие ее крики и щелканье кнута. Анна медленными шагами направилась к воротам и остановилась с праздным, слегка возбужденным любопытством выжидающего человека, который не знает, куда деть время. У ворот телега круто остановилась: седок с такою силой потянул возжи, что лошадь присела на задния ноги; это была рабочая лошадь, не привычная к быстрой езде, и после бешеной скачки она стояла, вытянув шею, вся покрытая потом и пылью, и тяжело дышала. Анна, к своему удивлению, узнала телегу своего дяди и Авеля, сидящего в ней. Фуражка молодого рабочего совсем съехала на затылок и у него был странный и возбужденный вид.

– Анна! Анна Понтин! – крикнул он во весь голос, несмотря на то, что она стояла в нескольких шагах от него.

Она вышла к воротам.

– Полезай сюда, скорей! скорей! – кричал он.

– Что случилось, Авель? – спросила она, испуганная его видом и голосом.

– Не спрашивай, Анна, – отвечал он, махая рукой с растерянным видом. – Полезай сюда, говорю тебе, и я в миг доставлю тебя на станцию.

Она влезла торопливо, цепляясь за колесо телеги; Авель помогала ей, тащил за плечи. Затем он повернул телегу, хлестнул изо всей силы по лошади и они помчались во весь дух по прямой дороге к Горслей.