Деревенская трагедия

Джес, между тем, после нескольких неудачных попыток вставить свое слово, наконец, проговорил, заикаясь:

– Мистер Понтин, я готов жениться на Анне завтра же, если только это может повлиять на ваше мнение о ней.

Фермер повернулся к нему и засмеялся обидным и грубым смехом:

– Не думаешь ли ты, что этим окажешь мне великую честь? Хороша честь, бездомного бродягу из дома призрения называть своим племянником! Поступай, как знаешь, Вильямс, для меня это безразлично. её поведение в моем доме было позорное и она в последний раз стоит на моем пороге!

Он вытолкал обоих за дверь и, возвышая голос, крикнул им вслед:

– Слышишь ты, Анна Понтин? С этого дня ты для меня не существуешь!

Анна бросилась к нему в то самое мгновение, как он изо всей силы захлопнул за собой тяжелую дубовую дверь; не успев во-время отскочить, она получила сильный удар в голову и с громким воплем отчаяния упала около самой двери на железную скобку, ухватилась за нее обеими руками и, обезумев от горя, начала ее трясти. Ей казалось невозможным, немыслимым быть выброшенною таким образом из жизни, так внезапно, без всякого приготовления и в один миг превратиться в никому ненужное, брошенное существо. Все это казалось ей, конечно, ничем иным, как уродливым кошмаром, который должен рассеяться через несколько минут. Она винила себя за то, что не сумела иначе ответить на вопросы дяди, – не сумела выяснить ему всю правду. Джес подошел и приподнял ее; она начала снова громко звать: «Дядя! дядя! выслушай меня!» – и при этом стала биться руками и локтями об дверь. Джес направился к воротам, оглядываясь кругом и обдумывая все события с своею обычною медлительностью. Когда он опять взглянул на Анну, она стояла и плакала на узкой вымощенной тропинке, говорила что-то про себя и машинально обтирала кровь с пальцев и рук, которые бессознательно сама же поранила о железные скобки старой двери.

Между тем, давно пора было Джесу и Анне подумать об убежище. Тяжелая, черная грозовая туча с красноватою зловещею каймой нависла над ближайшим холмом; она как будто всею своею тяжестью налегла на большие вязы, которые в полном затишье высились над их головами. Кругом них, над ними, внизу, всюду надвигались сумерки, но не те прозрачные сумерки, которые сопровождают утреннюю или вечернюю зарю; воздух был тяжелый и удушливый; при взгляде друг на друга, им показалось, что между ними висит креповый вуаль, покрывающий их лица; далекая же равнина вся погрузилась в трепетный синеватый сумрак. Крестьяне бросили свои полевые работы и улица в деревне совершенно опустела; при наступающей темноте все обычные занятия внутри хижин тоже прекратились и неподалеку от фермы собралась небольшая кучка людей, ожидающих с напряжением и страхом первого удара грома.

Анна дала Джесу вывести себя из сада и остановилась под вязами. Деревья были так высоки и на таком незначительном расстоянии от дома, что одно из них непременно в какую-нибудь бурю должно было упасть на крышу фермы. Уже двести лет стояли они тут и ничего еще не случилось, но Анне часто приходила эта неприятная мысль в голову, когда она выглядывала из маленького окна своей мансарды на эти громадные ветви, которые то гнулись и скрипели от зимнего ветра, то раскачивались под тяжестью густой летней листвы. Теперь она остановилась как раз под ними, как бы выжидая чего-то.

– Ты не должна здесь стоять, Анна, – сказал ей Джес. – Куда намерена ты идти?

– Куда мне идти? – повторила она и, помолчав, прибавила: – Куда же, как не в дом призрения для бедных?

В эту минуту над их головами раздался оглушительный треск, какой бы мог произвести только Титан, разнося небесный свод на куски; за треском последовал долгий и раскатистый гул. Яркая лиловая молния озарила даль и пробежала по горизонту вдоль всей линии холмов, окружающих Оксфорд. Башня Магдалины, Радкдифский купол, высокий шпиц Св. Марии, все башни и колокольни отдаленного города мгновенно выступили резкими белыми очертаниями, сверкнув в ослепительном блеске молнии, и так же мгновенно исчезли в темноте. Оба, и Джес, и Анна, при первом ударе грома, разразившемся над их головами, невольно бросились друг к другу, но когда все затихло, Анна, отскочив от Джеса, пустилась со всех ног бежать по направлению к крутому спуску, ведущему к нижней части деревни. Спуск был каменистый и неровный, она оступилась и упала; приподнявшись, она остановилась, чтобы перевести дух, и Джес успел нагнать ее.

– Куда же ты идешь, Анна? – спросил он, бледный и взволнованный. Он схватил ее за кисти обеих рук и с минуту они стояли неподвижно друг против друга; гром, между тем, покинув отдаленные горы и приблизившись к ним, гремел внизу над равниной.

– В дом призрения для бедных, – повторила она мрачно.

– Я не пущу тебя туда, – воскликнул он, – ни за что не пущу!

Он еще не договорил, как налетел сильный порыв ветра, и целое облако пыли, смешанной с соломой от соседних стогов и дворов, понеслось к ним на встречу, крутясь по дороге и по улице деревни. Гигантские вязы, дрогнув, со стоном нагнули головы перед налетающим вихрем и, как бы готовясь в борьбе с ним, стояли, размахивая и стуча своими могучими и тяжелыми дланями. Немедленно за первым бешеным порывом ветра по дороге и по крышам хлестнул проливной ливень с градом, производя шум, напоминающий топот тысячи ног летящей по воздуху конницы.

Джес все время говорил что-то Анне с необычайною для него торопливостью, но первое время шум, произведенный бурей, покрывал его слова; Анна могла только заметить, что он весь дрожал и что его обыкновенно довольно неподвижное лицо было неузнаваемо: оно дышало страстною любовью и мольбой и было бледно, как смерть. По прошествии нескольких мгновений девушка настолько привыкла к шуму, что успела различить его слова:

– Ты никогда не вынесешь этой жизни, – говорил он с волнением, – ты не знаешь, какая там жизнь, а я знаю.

– Я там не останусь; я буду искать себе места, – возразила она.

– Никто тебя не возьмет, – продолжал он увещевать ее, – никто из порядочных людей. Ты рискуешь попасть на страшный путь. О, Анна, Анна, моя дорогая! – не утерпел он, – к чему тебе идти туда? Если я тебя всею душой люблю, зачем тебе уходят и оставлять меня?

– Потому, что я хочу остаться честною девушкой, – отвечала она с усилием и отворачиваясь от него.

– К чему все это? – настаивал он. – Твой дядя восстановлен против тебя и никто не поверит тебе, что бы ты ни говорила. К чему все это, скажи мне, когда я, если возможно, завтра же прошу тебя повенчаться со мой? Анна, ведь, ты знаешь, другого в мире я ничего и не желаю; я хочу только, чтобы ты была моею и чтобы я мог на деле тебе доказать свою любовь. Неужели ты можешь думать, что я тебя обманываю? Неужели не веришь мне, тогда как, будь я самым богатым лордом в стране, я бы все, все отдал, чтобы только назвать тебя женою?

Неистовый порыв ветра сорвал с него шляпу, но он и не думал бежать за ней, а стоял, удерживая Анну. Взглянув на минуту вверх, он, по-видимому, теперь только заметил, что дождь лил, как из ведра, и что они оба промокли до костей. Опомнившись, он повлек ее по направлению к старому господскому дому.

– Во всяким случае, ты не можешь оставаться здесь в такую погоду, – сказал он, – ты должна укрыться от грозы.

В толстой стене, окружающей бывшую барскую усадьбу, у самого павильона, была высечена маленькая дверь, которой они скоро достигли; здесь Анна остановилась.

– Посмотри, я вся промокла уже, – сказала она, – все равно, лучше не уговаривай меня, пусти, я уйду.

Он схватил ее в свои объятия и крепко прижал к себе, не внимая её мольбам.

– Нет! – кричал он вне себя, – нет, я не отпущу тебя!

Они оба стояли в проходе стены, толщина которой защищала их от непогоды. В это время внизу, на склоне горы, слышалось шуршанье листьев, а вязы, ореховые и фруктовые деревья под давлением дождя, как колосья, наклонялись в одну сторону. Вдали за белою дождевою завесой, в расстоянии одной или двух миль, не больше, видно было с того места, где они оба стояли, четырехугольное здание посреди большего серого поля. Внутри этого здания жизнь представлялась тяжелой, холодной, безотрадной, а затем… что еще предстояло ей? От заключивших же ее объятий веяло такою силой, таким теплом, и в глазах, смотрящих на нее, было столько любви, опасения и мольбы! Она шевельнула губами, он открыл дверь и оба они переступили порог.

V

Анна слегла от всех пережитых ею нравственных потрясений и физических невзгод; болезнь её, впрочем, оказалась менее серьезна, чем можно было ожидать, но в первый вечер её пребывания у Джеса она почувствовала себя дурно, у неё сделался жар и даже бред. Джес, испуганный её состоянием, на другой же день позвал приходского врача, мистера Эванса, и попросил Бетси Тот присмотреть за больной, пока он будет занят работой. Оправившись от болезни, Анна ни одним словом уже не намекала на дом призрения для бедных и стала молча ожидать минуты, когда Джес сообщит ей, что им предпринято для устройства их свадьбы.

Наконец, раз вечером Джес, сидя рядом с Анной и обняв ее одною рукой, сказал ей:

– Анна, дорогая моя, я спрашивал арендатора насчет нашего брака с тобой и он сказал, что, так как мне только девятнадцать лет, то я могу жениться не иначе, как с разрешения отца. Вот я и думаю сходить в Оксфорд в воскресенье и оставить письмо в трактире, где отец ночует, когда бывает в городе.

Мистер Шеперд ошибался, думая, что Джес не имел права жениться, но так вообще думали многие, а у него, кроме общих оснований, были еще особенные причины для такого толкования закона, так как он сам когда-то женился, будучи несовершеннолетним, по специальному разрешению и помнил, что ему пришлось представить формальное удостоверение в согласии своего опекуна. В большинстве случаев, молодые, неопытные люди в положении Джеса, прежде всего, обратились бы за советом к пастору своего прихода, но в Гайкросе никому и в голову не приходило обращаться к мистеру Гэйз. Он был уже стар и принадлежал к тем бездарным писателям и бесплодно корпящим ученым, которые составляют особую и весьма любопытную боковую теологическую ветвь; он когда-то написал несколько молитв для домашнего употребления и кое-какие наставительные статейки с объяснениями насчет исполнения некоторых пророчеств. В настоящее время трудно было бы ему самому сказать, чем он был занят, сидя целый день в своем затхлом и заваленном книгами небольшом кабинете; но так как он сердился, когда его отрывали от затятий, постепенно все и перестали у него бывать.

Образованному человеку может казаться странным, когда люди по вопросу, имеющему для них важное жизненное значение, довольствуются сведениями, полученными на основании неточных, поверхностных слухов и мнений, но среди бедных классов мы постоянно встречаем именно такое отношение к делу. Ни Джесу, ни даже Анне не приходила и мысль в голову, чтобы такой сведущий фермер и практический человек, как добродушный и обеспеченный мистер Шеперд, мог не быть вполне знаком со всеми тонкостями законов своей страны. И они оба, и вся деревня поголовно с уважением, исключающим и тень сомнения, подчинились бы всякому его решению относительно любого из этих законов.

Джес Вильямс-отец, между тем, в то лето нашел себе работу на новой барже и совершенно в другом месте, так что ему не было надобности заезжать в Оксфорд. Несколько времени потребовалось на получение этого известия и на объяснение его причины. Так как Джес не умел писать, то Анна писала за него несколько писем старику, и долго письма эти рассылались всюду, где можно было предположить, что они дойдут до него. Наконец, в первых числах января был получен ответ такого содержания:

«Джес Вильямс считает сына Джеса вместе с его девчонкой набитыми дураками, а коли такое мнение придется им не по вкусу, так и черт с ними. Дать согласие на их брак он не видит основательной причины». Подпись: «Джес Вильямс, а за его неграмотностью – крест».

Для пьяного лодочника просьба сына о согласии на брак была приятным и совершенно неожиданным случаем дать хоть раз ему почувствовать свою власть над ним; этой власти он давно лишился, благодаря ранней самостоятельности сына. Анна опять написала ему письмо, но ответа они уже не получили.

Для неё это выжидание было страшным ударом, тогда как для Джеса, по правде сказать, оно имело мало значения. Не подлежало сомнению для него, что через год, когда он достигнет совершеннолетия, он будет свободен жениться на ней, а лишь бы была только уверенность, что такое время настанет, все остальное ему казалось второстепенным. В деревне было несколько таких семей, в которых первые дети родились до брака, но после свадьбы никому не было охоты напоминать им об этом, разве только в разгаре какой-нибудь ссоры, хотя бы возникшей по совершенно случайному поводу. Джес был уже счастлив тем, что свил себе гнездо вместе с Анной и не создал себе излишних мелких тревог. Но Анна принадлежала другому, более высокому социальному уровню, и она строже и внимательнее относилась в вопросам общественной нравственности. По мере того, как потрясение и возбуждение, сопровождавшие удаление её из фермы дяди, успокоивались, какой-то врожденный ей инстинкт порядочности начинал все сильнее, все настойчивее заявлять о своем праве на существование. Она стыдилась своего положения, наложившего на нее даже в её собственных глазах позорное клеймо, которое и брак едва ли мог вполне снять с неё, но, в то же время, она страстно желала этого брака. В первое время она ожидала, что свадьба их совершится по прошествии нескольких дней, но малу-помалу день этот как-то все дальше и дальше отодвигался и, наконец исчез в совершенно неопределенном и туманном будущем. Во всяком случае, она вскоре поняла, что ребенок её должен родиться раньше, чем наступит для неё желанная перемена в её положении, и эта мысль терзала ее. Сознание позора, нанесенного ею своей семье, отзывалось в её душе с неменьшею болью, чем в душе самого мистера Понтина.

Между тем, по мере того, как зима проходила, лица Джемса Понтина и его жены не смягчались, а скорее ожесточались; они оба постарели и опустились. Они не могли ни на минуту забыть скандала с Анной, тем более, что она жила у них под боком, почти в виду их дома, но еще большим ударом было для них известие о поступлении любимца их Бена в военную службу и об отъезде его в Египет. Они долго поджидали письма от него или его собственного появления, но он не приехал; когда же, наконец, дядя сам решился поехать и посетить его в казарме, он опоздал: Бен покинул Портсмут двумя днями раньше. Больше о Бене они ничего не слыхали.

Было бы ошибочно предполагать, что Анна не любила Джеса потому, что чувствовала себя несчастной. Правда, к нему привлек ее не тот глубокий, неудержимый прилив страсти, перед напором которого уничтожаются все преграды и исчезает вся обыденность жизни и характера, совершенно так же, как исчезает весь ландшафт под наплывом широкого разлития вод, но, во всяком случае, она любила его отчасти вследствие болезненного сознания тягости своего положения, отчасти и вопреки этому же сознанию. В её привязанности к нему сказывались одновременно и любовь цивилизованного человека, и цепкость дикарки, чувствующей свою зависимость от мужчины, в руках которого находится её участь. Несмотря на всю глубину своей любви к Анне, Джес не мог, однако, в силу этого чувства, сделаться умнее, чем он был от природы, и он не замечал всех её мук. К тому же, и она сама переставала чувствовать эти муки, когда, по возвращении домой с работы, Джес, сидя рядом с ней у огня, курил или чинил сбрую, а она, с своей стороны, штопала и шила. Хотя жалованье, получаемое им, было не велико, но оно давало им возможность жить, удовлетворяя первым их потребностям. Беззаботная непредусмотрительность нужды тоже имеет свою хорошую сторону, так как жизнь сделалась бы нестерпимой, невозможной, если бы бедняк постоянно вглядывался в бездну лишений, над которой он висит. Но Анна происходила из семьи бережливой и предусмотрительной и не могла вполне отдаваться такой счастливой беспечности. Во время последней болезни её отца вся семья их жила только его сбережениями и когда еще при жизни его они иссякли, то мысль об этом не давала ему покоя. Так и она теперь, замечая, что весь заработок Джеса уходил еженедельно на необходимые для них пищу, отопление и плату за квартиру, постоянно спрашивала себя: что делать в виду рождения ребенка и во что одеться им, когда платья откажутся служить? Она знала, что самое тщательное и искусное штопанье не могло сделать их вечными. Бедные пожитки, оставленные ею на ферме, были отосланы ей теткой через Авеля. Мысль о своей вынужденной праздности в то время, как Джес целый день был занят тяжелою работой, терзала ее, но к полевой работе она была совершенно неспособна, а шитья в Гайкросе она не могла достать: мелкопоместного дворянства не было во всей округе, а с местными крестьянами она не успела сблизиться настолько, чтобы получать от них ту мелкую и постоянную работу, которая в их среде обыкновенно дается предпочтительно-близким людям. Одна только прачка пастора, мистрис Бэкер, давала ей изредка незначительный заработок, зазывая ее к себе для катанья белья. Мистрис Бэкер была толстая, здоровая женщина с неизменно-красными щеками и несомненным добродушием, несмотря на крайнюю говорливость, которая заставляла ее предпочитать молчанию всякую, даже нескромную болтовню. Незадолго перед тем случилось, что некоторые из бесчисленного множества сказанных ею слов задели обладательницу единственного в той местности катка для белья, которым пользовалась вся деревня; собственница катка ответила на оскорбление, нанесенное ей, тем, что освежила в памяти своих односельчан некоторые эпизоды из ранней молодости мистрис Бэкер, которые совсем ускользнули из памяти последней, тем более, что вся деревня успела позабыть их: нельзя не признать за социальным кодексом низших слоев общества, по крайней мере, по отношению к женщине, неизмеримо больше разумности и человечности, чем за нашим. Отомстив обладательнице катка на практической почве, покупкой собственного катка, мистрис Бэкер в случае нужды не только не избегала, но даже с удовольствием давала у себя работу людям, репутация которых не колола всем глаза назойливою беспорочностью. Она очень охотно оказывала поддержку и бедной Анне; помощь её была часто грубого свойства, но всегда дружелюбна, и она делала все, что могла, если принять в рассчет и её собственные материальные стеснения, и строгий контроль, наложенный на нее старшею её дочерью, которая служила прачкой в «хорошей» семье и была разборчива в выборе себя общества. Мистрис Бэкер, можно сказать, относилась к положению Анны с еще большим участием, чем она вообще имела обыкновение выказывать своим ближним. Она беспрестанно выражала ей свои опасения относительно её положения и хотя её замечания делались с добрыми намерениями, но они часто были и неудачны, и неуместны.

– Скажите мне, моя милая, продолжает ли действительно Вильямс говорить с вами о будущей вашей свадьбе? – часто спрашивала она, попа Анна катала белье.

– Нет, – отвечала обыкновенно Анна с деланным равнодушием, – к чему же и говорить об этом раньше времени? Заговорит, когда настанет пора.

Мистрис Бекер качала на это головой.

– Это, конечно, ваше дело, но я на вашем месте была бы спокойнее душой, если бы он хоть изредка заговаривал об этом, хоть помаленьку, хоть за глотком вина или хоть по воскресеньям, как случится. Я всегда люблю знать, что происходит в душе человека, а как узнать, когда сам человек об этом не говорит? На мужчин нельзя полагаться, моя милая, они – переменчивый народ, поверьте мне; вот увидите, узнаете их ближе и то же самое скажете. Еще вчера дочь рассказывала мне, какие дела делаются у них в доме, там, где она служит. Представьте себе, лакей, который был женихом экономки с того самого дня, как надел ливрею, оставляет место и собирается жениться на кухарке! Ну, как же верить им после этого?

Спокойствие, с которым Анна выслушала этот рассказ, казалось странным мистрис Бэкер, чувствительная душа которой содрогалась неописанным ужасом от такого доказательства предательского свойства мужской любви. В ответе Анны слышалось некоторое упорство:

– Джес не из тех, которые говорят, и не из тех, которые зря, без причины, меняют свое решение, – сказала она; затем, запнувшись слегка, она прибавила, краснея: – да, к тому же, он так, меня любит, что сделает все, что я у него попрошу.

Прачка молча расправила широкий белый галстук пастора и медленным, ровным движением провела по нем утюгом. Дойдя до конца, она сказала:

– Господи! так говорят насчет первого все молодые девушки, а каковы-то они на самом деле, узнают позднее.

– Мистрис Бэкер! – воскликнула Анна, – ни вы, ни кто другой не имеете права говорить, что Джес не хочет жениться на мне. Это была бы ложь, постыдная ложь, и прошу вас не говорить об этом со мной больше ни слова, – я и слушать не буду.