Деревенская трагедия

Мистрис Бэкер взглянула на нее удивленно, но и не без удовольствия:

– Ишь вы какая, Анна Понтин, право, молодец! Совсем такая, какая я была в молодости. Я тоже не давала наступить себе на ногу. Вы можете быть уверены, что я от всей души желаю, чтобы Вильямс честно с вами поступил; и надо отдать ему справедливость, он на вид степенный и хороший парень и, кажется, не имеет в виду вас обмануть. Что же касается его любви к вам, на это, повторяю вам, не рассчитывайте. Такова уж их природа: в начале любят, а там разлюбят. Об этом нечего и горевать; к тому времени он, пожалуй, уже привыкнет к вам и не захочет менять своей жизни, только не будьте с ним слишком податливы. Он совсем еще юн и, конечно, похож на всех остальных, и поступать будет так же, как и все. У вас еще многое впереди: настанут такие дни, когда он и лишнее выпьет, и такие, когда вы не будете знать, чем ему и угодить, да и счастие ваше, коли не хуже будет. Помните мой совет: не будьте слишком податливы, авось еще и приведете его в венцу.

Так произносила приговор мистрис Бэкер, подобно многих другим смертным, над целою половиной человеческого рода, исходя для этого из ограниченных оснований ничтожнато личного опыта. Анна, к счастию, хорошо знала Джеса и верила больше своему пониманию его, чем житейской мудрости и опытности прачки; хотя она ни на минуту не сомневалась в нем, ей, однако, было обидно, что другие не разделяли её веры; тем обиднее было это для неё, что, как и все Понтины, она не терпела унижении в чем бы то ни было.

– Джес, – сказала она в один из воскресных вечеров, – я хочу прекратить всякие разговоры с посторонними людьми, пока мы не обвенчаемся с тобой.

Джес не торопясь вынул трубку изо рта и губы его медленно и широко раскрылись с доброю и удивленною улыбкой. Он пока еще с любовью наслаждался каждым её словом, каждым её движением; в гордой же решимости, с которой она сделала свое заявление, приподняв слегка голову и поставив чашку на поднос, было что-то невыразимо забавное и ребяческое.

– Почему же так, Анна? – воскликнул он.

– Я, конечно, не хочу этим сказать, что ни с кем не буду говорить, – продолжала она, быстро и ловко расставляя посуду на полке, – я знаю, что мне придется, все-таки, делать необходимые закупки для дома. Но лучше бросить всякие лишние разговоры со всеми этими женщинами у мистрис Бэкер, с мистрис Пайк, Клинкер и другими; да и с самой мистрис Бэкер лучше поменьше разговаривать.

– Я думал, что тебе поболтать с ними иногда и приятно, – возразил Джес. – Большинство женщин, по крайней мере, любят поболтать. Но если тебе хорошо и без них и ты предпочитаешь оставаться сама с собой, тем лучше, по-моему, тем лучше.

Анна обвила руками его шею и он радостно взглянул на нее.

– Мне бы только на тебя смотреть, а других мне не нужно, – сказала она, целуя его. Затем, помолчав, она договорила: – Ты очень добр, Джес, и любишь меня, и я не верю, чтобы ты мог перемениться. Они все тебя не знают, а, в то же время, все утверждают, что знают о тебе гораздо больше, чем я.

– Что же они могут еще знать обо мне больше того, что все уже знают? – спросил Джес с растерянным видом. – За исключением разве только дома призрения, меня ни в чем не могут упрекнуть; я жил таким же порядочным человеком, как и другие, а, может быть, и более порядочным, чем некоторые.

По мере того, как он вдумывался в слова Анны, он все больше и больше горячился и негодование его стало возростать.

– Что же они, наконец, сказали тебе про меня, я бы желал узнать? – повторил он.

– Они говорят, – отвечала Анна, – что я не должна рассчитывать в будущем на твою любовь, что все мужчины таковы; они хотели бы даже уверить меня, что ты не женишься на мне, если только я не стану прибегать к особым мерам, чтобы тебя принудить к этому.

Джес В минуту помолчал, обдумывая все сказанное, затем хихикнул и, наконец, разразился громким смехом.

– Чорт возьми, душа моя, – сказал он, – пугнула-жь ты меня! А я-то вообразил, что понадобилось кому-нибудь воду замутить около меня из-за местечка у арендатора. Господи! и к чему тебе, Анна, слушать всю эту чепуху? Я не думал, чтобы ты была такая глупенькая.

Анна улыбнулась, покраснела и сама недоумевала, зачем она слушала этих людей. Она стала на колени перед огнем, держа за руку Джеса, который продолжал молча смотреть на нее. Огонь тем временем осветил ярким красноватым блеском золотые переливы её белокурых волос и нежный румянец на её щеках; он опять засмеялся.

Так сидели они перед огнем и не без некоторого права могли посмеяться над теми из своих соседей, которые, пройдя неизмеримо большее расстояние по тому же тоскливому жизненному пути, не сумели, подобно им, найти по дороге и тени испытываемых ими наслаждений, и шли, подбирая только по пути ту бесплодную пыль, которую напрасно называют «житейскою мудростью».

Ничтожный заработок Анны у мистрис Бэкер, составлявший шесть пенсов в день, был случайный и почти не влиял на их материальное положение, так что Анна решила, наконец, сделать новую попытку достать себе работу в Оксфорде. Грязный февральский снег уже начинал исчезать из-под изгородей и маленькие беззащитные подснежники уже выглядывали и грелись на солнце в открытых местах, когда Анна собралась с этою целью в дорогу, имея в кармане несколько грошей, сбереженных от дров со времени наступления теплой погоды. Результатом её путешествия были два небольших мотка красной и белой тесьмы, с помощью которых она смастерила на другой же день детский вышитый передничек, вроде тех, которыми славилась обучившая ее школа. На эту работу она положила все свои старания и с радостью при этом вспоминала, как нравились эти безделицы дамам, посещавшим её школу. По окончании работы она снова съездила в Оксфорд, истратив на это еще несколько дорогих для них пенсов. Еслиб она решилась обойти все виллы в предместьях города, то, по всем вероятиям, нашла бы немало охотниц до таких изделий, но такое хождение из дома в дом ей претило по своему сходству с нищенством. Она отправилась по лавкам, но купцы, как это часто бывает в провинции, с трудом допускали, чтобы покупатели их одобрили вещь не парижского происхождения. Хотя они и похвалили работу Анны, но требовали рекомендации относительно её поведения и выразили свои сомнения насчет пригодности передника для детей их клиенток. Словом, совершенно ясно было для Анны, что они не желали иметь с ней дела. Она побрела тоскливо домой, держа свою непроданную вещицу в руке.

Позднее, когда уже наступило лето, она узнала, что готовилась свадьба дочери одного фермера, жившего в нескольких милях от них, и немедленно отправилась в ней, в надежде получить часть заказа её приданого, вышла для этого из дому рано утром и вернулась поздно вечером с полною неудачей. В этот день Джес был занят с утра уборкой сена и работал все время на палящем солнце, а вечером повел купать лошадей к одному из прудов старого замка. Одна из лошадей, помоложе других, обрадовавшись случаю понежиться в прохладной влаге после дневного жара и усталости, выскочила из чинных рядов старших, спокойно пьющих у берега в помутившейся от грязи воде, и бросилась в самую глубь пруда, с наслаждением шумно втягивая в себя чистую воду из-под плоских листьев и серебряных чашечек трепещущих кувшинок. Не довольствуясь этим, дерзкий и непокорный молодой конь в то время, когда уже все остальные лошади, мокрые и довольные, медленным шагом направились ко двору фермы, упорно продолжал стоять посреди пруда, не подчиняясь увещаниям Джеса и ловко избегая ударов его длинного бича, так что Джесу пришлось, наконец, самому броситься в воду и вывести лошадь на берег. В конце-концов, все-таки, отозвалось все это дурно не на лошади, а на человеке. Окончив работу, Джес отправился домой и, в ожидании Анны и ужина, прилег отдохнуть; но, прежде чем она успела вернуться домой, его мокрая одежда уже высохла на нем. На следующее утро, несмотря на испытываемую им боль во всех членах и на тяжесть в голове, он работал на сенокосе до самого вечера. Он хотел даже участвовать в ужине, которым, по обыкновению, мистер Шеперд угощал всех рабочих по окончании уборки сена, но, присев за стол в числе других, Джес почувствовал, как все вдруг завертелось вместе с ним я как у него в руках и ногах, вместо костей, ощущались раскаленные железные прутья. Он не мог есть и, ничего не говоря, потихоньку встал и пошел домой. На другой день он слег и по прошествии двух недель не мог еще вставать. Им нечем было уже платить в деревенской лавочке и они брали в долг, а, между тем, доктор говорил, что раньше шести недель Джесу нельзя будет и думать о работе. Боли он уже не испытывал, но лежал все время тихо и неподвижно, а Анна сидела около него и все думала о долге в лавочке и о ребенке, который должен был явиться на свет Божий, не имея, кроме красного, вышитого передника, никакой покрышки для своей наготы.

Мистрис Бэкер изредка заходила к ним, но в это время у неё самой ребенок болел корью и, кроме того, в деревне ходили какие-то интересные для неё сплетни, которые временно вышибли обоих Вильямсов из её головы. Мистер Шеперд зашел наведаться один раз и посылал часто справляться о больном; никто другой к ним и не заглядывал, за исключением разве мистера Эванс, приходского врача.

Мистер Эванс был маленький, живой человечек, с молодым, приятным лицом, светлыми усами и с простою, обыкновенно несвойственною врачам манерой обращаться с больными, которую он всеми силами, но довольно неудачно, старался изменить, когда, по поручевш старшего товарища, ездил к более знатным пациентам. Он разъезжал на прыткой лошадке, такой же подобранной и опрятной, как и он сам, и самые тревожные для него минуты в течение дня были те, которые он проводил, отдавая на её счет приказания разным мальчишкам, на попечение которых он оставлял ее во время своих визитов у больных. Анна всегда была рада, когда лошадка умного и добросердечного молодого доктора останавливалась у их двери и слышно было, как он быстрыми шагами вбегал по крутой и узкой лестнице их павильона. Доктор называл ее всегда мистрис Вильямс и для него она всегда была женой его пациента.

– Ну, Вильямс, ваше дело, кажется, наладилось и мне нечего беспокоиться за вас, – сказал он однажды утром. – На вот за хозяюшкой-то вашей надо присмотреть. Я не могу допустить, чтобы она слегла тут же около вас; у нашей сиделки и без вас много дела на руках и она бы явилась к вам не с особенно любезною физиономией, если бы вы вздумали заболеть.

Если согласиться с мнением людей, склонных смотреть на еду вообще как на «предразсудок» или даже как на «привычку», то можно было бы сказать, что Анна за время болезни Джеса, подобно многим нуждающимся женщинам, почти отвыкла от неё.

– Так нельзя продолжать, мистрис Вильямс, – сказал доктор, щупая её пульс и качая головой. – Вы, как я вижу, не чувствуете сегодня склонности обедать, не так ли?

– Ни малейшей, – с твердостью произнесла Анна, как бы не замечая иронического оттенка его вопроса. – Я и раньше не отличалась хорошим аппетитом, а теперь мне кажется, что, кроме чашки чая, я ни в чем и не нуждаюсь.

– Ах, уж эти мне чашки чая! – воскликнул доктор. – Все вы, женщины, на один лад: разума в вас всего на один пенс.

Анна не была убеждена его доводом.

– Все равно, мистер Эванс, никакой пользы не будет для меня, если я стану есть то, за что я заплатить не могу: ведь, такой кусок застрянет в горле. И так, если я не могу быть крепче и здоровее без лучшей пищи, то я и должна помириться с своим нездоровьем.

– А почему бы вам не пойти к… как, бишь, ее зовут?… к этой длинноносой старой барыне… к жене вашего пастора? – спросил он. – Она, верно, не откажет выдать вам порцию раздаваемого ею супа. Суп её не так дурен, как вы, может быть, предполагаете.

Анна покраснела и потупила глаза.

– Я не могу идти к ней, сэр, – отвечала она и, помолчав немного, прибавила: – Она не из тех, которые допускают к себе людей таких, как мы, не вполне…

Мистер Эванс завертелся на стуле.

– Вот вздор! – воскликнул он торопливо, краснея и сердясь, как будто неприятный намек имел отношение лично к нему, а не к Анне. Чувствуя, что разговор принял неудобный оборот, он поспешил превратить его и, вынув карандаш из кармана, на-скоро и в оффициальном тоне написал записку на имя мистрис Гейз, требуя её внимания к данному, указываемому им, случаю. Он передал записку Анне и хотя грубовато, но горячо убеждал ее отправиться с ней в дом пастора ради Джеса и бедного, не родившегося еще малютки.

Выезжая из деревни, доктор погонял лошадь и думал:

«Где ей выдержать тряску жизни? Того и гляди, на ней может очутиться такое бремя, которое окажется ей не по плечу и надорвет бедняжке силы и сердце. Ну, и что же, если и надорвет? На свете и без неё много женщин, и я вижу, что прилагать старания, чтобы та или другая из них не захлебнулась в омуте житейском, просто глупая привычка, сложившаяся у меня в силу моей профессии».

Лошадка нетерпеливо завертелась под ним; он остановил ее, перескочил через плетень и исчез за соседним лугом.

VI

Джес никогда особенно не тревожился мыслью о будущем, но теперь, когда голод стоял у дверей, он был признателен доктору за его совет и рекомендацию к жене пастора; ему показалось очень глупым и странным, что он сам раньше об этом не подумал. Было бы неверно предполагать, чтобы Джес мог брезгливо относиться к положению человека, обратившегося к общественной благотворительности, но, тем не менее, он настоял, чтобы Анна взяла с собой вышитый ею передничек и показала жене пастора, как хорошо она работает и как желает работать. Ни тому, ни другому еще ни разу не приходилось говорить ни с пастором, ни с его женой, и оба были так еще молоды, что не могли не питать некоторых неосновательных надежд. В следующую же субботу, утром, Анна боязливо, хотя, в то же время, и решительно, дернула за тугой звонок у дома пастора и попросила видеться с мистрис Гэйз. Ее ввели в небогато убранную столовую, с зеленым потертым ковром и скатертью. Мистрис Гэйз уже сидела за работой; она составляла список имен и принимала деньги по подписке для покупки на зиму теплой одежды для бедных. Свою долю участия в делах прихода она справляла безупречно. Если даже она иногда и захватывала в этой сфере больше, чем по праву ей следовало, то только вследствие глубокого уважения, с которым она относилась к литературным трудам своего мужа, и потому, что не только она, но и сам пастор признавал за ней больше природной способности для дела удовлетворения грубых и обыденных крестьянских нужд. Войдя в комнату, Анна застала ее сидящей в конце длинного стола; перед ней был письменный прибор и лежало несколько счетных книжек.

– Пятнадцать пенсов, один шиллинг и три пенса… Ах, это вы, Анна Понтин, – сказала она. – Садитесь и подождите минутку. – Затем, наклонившись, она продолжала считать.

Она была уже пожилая женщина, с длинным, костлявым носом и с вьющимися каштановыми локонами, отсутствием седины в которых она чрезвычайно, хотя ошибочно, гордилась, так как при этом её старое лицо казалось как-то еще жестче и серее. У окна сидела другая дама и суетилась над швейною машиной, если только слово «суетилась» могло быть применено к широко сложенной, белокурой женщине, отличающейся спокойными движениями. Она была на последних степенях молодости и начинала слегка толстеть; в её руках и в твердом очертании полных губ и подбородка чувствовалось соединение нравственной и физической бодрости, совершенно, однако, не похожей на то напускное подражание мужской силе и развязности, к которому стремятся молодые женщины нашего времени. Анне казалось сначала, что присутствие третьего лица при разговоре её с женой пастора не могло быть желательным и только увеличит её смущение, но вдруг, к её удивлению, она, напротив, почувствовала что-то успокоительное во взгляде этих ясных, веселых голубых глаз.

– Ну, Анна Понтин, скажите, зачем вы пришли ко мне? – спросила мистрис Гэйз, откладывая, наконец, книгу и всунув очки в футляр. – Надеюсь, для переговоров насчет вашей свадьбы. Мистер Гейз уже давно ждет, чтобы вы или Вильямс заговорили с ним об этом.

Она пользовалась для таких случаев именем пастора в видах чистейшей формальности, так как всякий знал, что сам пастор по делам своих прихожан никогда ничего не ожидал, не надеялся и не опасался.

Анна взглянула ей прямо в глаза и ответила:

– Да, сударыня, мы уже давно оба были бы здесь, если бы Джес мог жениться на мне.

– А почему же он не может, я бы хотела знать? Как не стыдно вам обоим так позорить почтенную семью… Да, семья Понтинов – достойнейшая семья, надо уж это сказать, и мистер Понтин усердно посещает церковь.

– Джес готов жениться на мне хоть завтра, мистрис Гэйз, – возразила Анна, – если бы только получил согласие отца… но отец не соглашается и он не может этого сделать.

– Вздор! – сказала мистрис Гэйз. Затем, после короткого молчания, она спросила: – Ну, что вам надо?

Нужда – жестокий учитель. Анна подавила свою гордость и, подавая записку врача, отвечала:

– Доктор велел мне придти с этою запиской к вам. Я бы не пришла, если бы Джес не был так болен. Он заболел более двух недель тому назад и мистер Эванс говорит, что несколько недель еще придется ждать, пока он окрепнет. Мистер Шеперд очень заботливо относится к нему, но нельзя и требовать, чтобы он платил полное жалованье и Джесу, и заменяющему его рабочему. Вот как все и было, – закончила она довольно неопределенно.