Халцедоновый Двор. И в пепел обращен

– Так, значит, спать у изножья моей кровати? – усмехнулась она, дразняще изогнув бровь. – Вот каково оно, твое желанное место?

– Я счел бы холодный камень пола вашей спальни постелью более роскошной, чем всякая иная, разостланная вдали от вашей особы, – отвечал он, уже не столь шутливо, как прежде. Нотка страстной тоски в его голосе задрожала меж ними в воздухе, словно туго натянутая струна.

Луна сделала ему знак подойти ближе. Видя это, собравшиеся вокруг разошлись, вернувшись к прерванным увеселениям. Таким образом, оба – хотя бы с виду – остались наедине.

– Но ты грезишь о ложе не столь холодном.

– Какой же мужчина не грезил бы?..

Возможностей для самообольщения не оставалось. Страсть в сердце Лислика предназначалась не ей. Быть может, отчасти ее телу… но не духу. Стремлением его была власть – власть и место в ближнем кругу ее советников. Все прочее – просто предлог, маскирующий истину.

Каждый миг их встреч был исполнен фальши. Однажды Амадея отважилась спросить Луну, отчего она так благоволит рыцарю, не делающему тайны из своего презрения к смертным. В ответ Луна оправдала его поведение опасениями угрозы, каковую те собой представляют, но знала: суть дела много хуже и много подлее. Ныне дивные, мнившие смертных низшими существами, называли себя Наследниками, а на Лислика взирали, как на своего капитана. В то время как наверху все шумнее вели себя благочестивые, внизу день ото дня становилось больше и больше Наследников.

Однако истинные корни этой опасности находились не здесь, но в Шотландии; поведать же истину своей леди обер-гофмейстерине Луна никак не могла. Пригрев на груди ядовитого змея, она вернее выведает его цели, и чем больше приблизит к себе, тем больше узнает о его связях с Никневен.

Даровав Лислику то, чего он желает, она могла бы выиграть очень и очень многое. В постели мужчины нередко говорят – без этого им прямо-таки не уснуть.

Но при одной мысли об этом к горлу подступила тошнота. Когда-то она любила – любила и сердцем, и душой, а любовь дивных не меркнет со временем. С тех пор она, бывало, принимала в постели джентльменов, но крайне редко, и никогда – из собственных придворных: явленная этаким образом, благосклонность могла нарушить шаткое равновесие, которое Луна изо всех сил старалась блюсти. А если она и нарушит собственный запрет, то уж никак не ради этого златоволосого дьявола, готового в угоду амбициям обречь ее на смерть.

Нет, до своей постели она Лислика не допустит – даже для блага короны и собственного двора.

Между тем ее молчание слишком затянулось. Заставив себя улыбнуться, да так, чтоб за улыбкой таилось обещание, Луна сказала:

– Ты – не мужчина, но эльфийский рыцарь. Однако грезы являются дивным не только во сне, но и наяву, а ведь некоторые видения, если верить молве, открывают грядущее.

Лислик склонился к ее руке и легко, точно перышком, коснулся губами запястья. Не содрогнуться от его прикосновения стоило немалых усилий.

– Что ж, буду ходатайствовать перед Фатумом о даровании мне ясновидения, а до тех пор – жить надеждами.

Часовня Св. Стефана, Вестминстер, 21 апреля 1641 г.

– Подумайте о законе, – сказал Эндрю, стараясь говорить как можно уверенней и тверже. – Не одну неделю на наших глазах граф Страффорд защищался от возложенных на него обвинений. И неоспоримо доказал: сколь бы ни спорными мы полагали принятые им решения и предпринятые им действия, границ измены они не переходят. Каковы самые веские улики против него?

Вопрос риторический, однако со временем Энтони кое-какой ораторской театральщине выучился. Пусть ему и не тягаться в красноречии с Холлисом или Стродом, попробовать нужно.

Энтони поднял над головой лист бумаги.

– Копия с копии записки, сделанная без ведома государственного секретаря Вейна!

Сын Вейна со скамьи напротив бросил на него злобный взгляд, нимало не устыдившись свершенной кражи.

– И показания самого государственного секретаря Вейна касательно заседания Тайного Совета, на коем эта записка была составлена. Между тем, одна и та же улика, предъявленная дважды, не становится вдвое более веской. Лорд Страффорд предлагал покорить «сие королевство» посредством ирландской армии. Имей он в виду Англию – да, это была бы бесспорная измена, однако ж об Англии он не упомянул. Другие присутствовавшие не сомневаются, что речь шла о Шотландии, восстание в коей, прошу заметить, на том заседании и обсуждалось. Таким образом, измены здесь нет.

С презрением отшвырнув бумагу, он сцепил руки за спиной, дабы никто не заметил их дрожи.

– Итак, осудить графа Страффорда за измену в рамках процедуры импичмента невозможно. Этот билль об опале[18 - Билль об опале (англ. «bill of attainder») – законодательный акт парламента, вступавший в действие в том порядке, в котором получали юридическую силу другие парламентские законы, а также при условии одобрения его королем. Посредством данного законодательного акта Палата общин могла объявить государственной изменой деяния, которые не рассматривались в английском праве как таковая. Более того, билль об опале допускал осуждение того или иного лица за деяние, которое в момент его совершения вовсе не считалось в английском праве преступлением. По сути, билль об опале передавал функции определения вины и вынесения приговора от судебных органов законодательным.] направлен на то, чтоб обойти сие препятствие, обвинив Страффорда в намерении – в намерении! – ниспровергнуть законы Англии, недоказанном и неосуществленном, однако являющим собой акт государственной измены. По сути, билль гласит, что Страффорд ради блага Англии должен взойти на эшафот, поскольку мы утверждаем, будто это так.

Теперь – пауза: пусть Общины осмыслят его слова. Однако скамьи вокруг были слишком уж, слишком пусты. Где же все? Им бы ради голосования по столь важному вопросу в проходах тесниться! И все же сегодня на слушания, несмотря на штрафы за неявку, собралась едва половина Общин. Боятся ввязываться…

Боятся попасть под беспощадный натиск Пима, направленный не просто на одного человека, но на основы, корни самодержавия. Лод вместе со Страффордом угодил в Тауэр, а прочие слуги Короны бежали за рубеж. Тем временем парламент (точнее сказать, Общины) утверждался в праве надзирать за королевскими советниками, менять церковные порядки как сочтет нужным, управлять доходами страны; требовал передачи в свои руки власти над гражданским ополчением… Да, пока силу закона получил один только билль о непременном созыве парламента не реже, чем раз в три года, но если Энтони потеряет сей шанс расстроить планы оппозиции, как знать, чем кончится эта лавина?

– Давайте же не превращаться в тиранствующую толпу, – негромко сказал он в настороженной тишине. – Закон гласит, что Страффорд невиновен в измене. Мы должны прислушаться к его гласу.

С этим он поспешил сесть, пока под ним не подогнулись колени.

– Слушается вопрос, – заговорил спикер палаты, Уильям Лентхолл, – о билле об опале касательно Томаса Уэнтворта, графа Страффорда. Мнения Палаты общин разделились.

Сегодня вестибюль перед входом в часовню очистили от постоянно ошивавшейся там черни. В дверях стояли, готовясь записать имена проголосовавших против принятия билля, сэр Гилберт Джерард с сэром Томасом Баррингтоном.

Энтони поднялся и вышел наружу, за барьер, первым. В этот момент он ненавидел сию загородку, поощрявшую ленивых и боязливых оставаться на местах, в то время как несогласные вынуждены уходить прочь под взглядами врагов.

Но нет, их будет слишком мало – это Энтони понял, еще не обернувшись в сторону входа.

Две дюжины… четыре… Наблюдая за выходящими, молясь всем силам небесным, он насчитал пятьдесят девять. Вскоре несогласных призвали назад, в часовню, и Лентхолл огласил разницу: голосов «за» набралось двести четыре.

Конечно, шанс еще оставался. Билля пока что не утвердили Лорды, и не одобрил король. Между тем, Карл неустанно обещал Страффорду, что столь вопиющей неблагодарности за свою службу тот не подвергнется…

Но, как бы ни обернулось с жизнью и смертью Уэнтворта, граф проиграл, а Пим одержал победу.

Тауэр-Хилл, Лондон, 12 мая 1641 г.

Море людей простиралось во все стороны, куда только достигал взгляд. Люди теснились на крышах домов, свешивались из окон, заполнили собой и Петти Уэльс, и Тауэр-стрит, и Вудрофф-лейн, а на всем свободном пространстве Тауэр-Хилл столпились так тесно, что не продохнуть.

«Сколько же их здесь? – думал Энтони. – Сколько же тысяч собралось полюбоваться его смертью?»

Кэтрин среди них не было. С утра Энтони робко спросил, не пожелает ли она составить ему компанию, но… Прочие олдермены явились с женами, не менее них самих жаждавшими взглянуть, как встретит своей конец Тиран Черный Том. Однако Кэт, к большинству сторон жизни относившаяся с тою же твердостью, что и все остальные, не выносила крови, а посему отправилась провести день в Ковент-Гарден, вдали от тысячеглавого чудища, в эти минуты с дьявольским ликованием ждавшего казни.

Энтони это чудище откровенно пугало. Через пару дней после голосования в Палате общин ему уже довелось спасаться бегством от разъяренной толпы, только тогда и узнав, что результаты голосования распубликованы на весь город, а он заклеймен «страффордианцем». И, как ни страшны были в последнее время уличные волнения, сегодняшнее празднество казалось куда страшнее. Весь Лондон обратился в дикого зверя, не повинующегося приказам ни одного из людей.

Близился полдень. Яркое солнце озаряло верхушки Белой башни и эшафот, где ждал своего часа палач. С реки веяло свежим, прохладным ветром, однако в толпе царила жаркая, удушливая вонь множества человеческих тел. Невзирая на тесноту, вокруг неустанно бродили разносчики, бойко торговавшие пивом, сыром и луковицами. Кое-какие предприимчивые умы прихватили с собой даже ночные горшки, дабы не рисковать потерей удобного места.

Энтони безмолвно взмолился о том, чтоб все это поскорее кончилось, и, словно в ответ на его молитвы, толпа разразилась звериным воем. У стены Тауэра блеснули кольчуги и навершия пик: Страффорда вывели наружу.

Рожденный в богатом йоркширском семействе, Томас Уэнтворт держался гордо, величественно, словно герцог. Хворь и темница ослабили его тело, но крепость духа он сохранил – даже писал королю, рекомендуя ему ради благополучия Англии подписать билль об опале. Энтони подозревал в сем благородном самоотречении расчетливый ход, уловку, призванную разжалобить Лордов, но если так, то хитрость Страффорда провалилась с треском. Все, что она принесла ему – смерть на плахе.

В одном из крепостных окон мелькнуло чье-то лицо. Задрав голову, Энтони увидел там, в окне, Лода, выглянувшего из собственной темницы. Архиепископ поднял руку, благословляя друга, идущего на казнь, но в следующий же миг пошатнулся, всхлипнул, спрятал лицо в ладонях и скрылся из виду.

Всходя по ступеням на эшафот, Уэнтворт собрался с духом и обратился к толпе с прощальной речью. Правда, до ушей Энтони доносились только обрывки фраз.

– Доброю волей прощаю весь мир…

«И даже короля», – подумал Энтони, неуютно поежившись. Все обещания, данные Страффорду Карлом, обернулись ничем. Король даже совершил последнюю отчаянную попытку вызволить графа силой, послав за ним в Лондонский Тауэр солдат, но и это ни к чему не привело. Вернее сказать, привело только к худшему, породив волну истерических слухов о пороховых заговорах да иноземном вторжении и упрочив положение Пима. Спрашивается, кто теперь сможет довериться королю?

Закончив речь, Уэнтворт зашептал молитву. Ропот толпы стих. Все ждали минуты казни. И в этой-то тишине Энтони услышал ядовитое шипение неподалеку:

– Не питайте надежд на властителей, на сынов человеческих: в них же спасения несть[19 - Вольный перевод псалма 145, стих 3. Синодальный перевод: «Не надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения».].

Вначале он было подумал, что это сказал один из коллег-олдерменов. Но нет, все они смотрели на эшафот, где Страффорд только что отверг предложение завязать ему глаза. Затаив дух, Энтони огляделся по сторонам в поисках говорившего. Повсюду вокруг стояли купцы и джентльмены, члены городского совета…