Сабиха почувствовала, как у неё озябли ноги и, войдя во дворец, попыталась согреться. Но ничего не помогало. Пальцы ног словно заледенели, а лицо при этом горело, как в огне.
– Да вы больны, султанша!
Её уложили в постель, вызвали врача, а она лишь думала о том, ответит или нет. Почему она не велела Али дождаться ответного письма? Надо позвать Али. Надо сказать ему, чтобы ещё раз съездил, а вдруг… Сабиха то проваливалась в бездну, где нет мыслей и реальности, где одна пустота, то снова возвращалась в настоящее, где она лежит в кровати, за окном январь 1919 года, рядом обеспокоенная мама, а Омер ничего не ответил на её письмо.
К вечеру того же дня, когда Эмине оставила Сабиху под присмотром Шадие, в комнату постучал Али.
– Султанша!..
– Выйди сейчас же! Не видишь, госпожа больна!
– Пусть войдёт.
Али попытался незаметно вытащить конверт, но, сделав резкое движение, выронил. Белый квадрат мягко упал на пол. Сердце Сабихи замерло. Ответ. Он ответил! Она протянула руки, но Шадие перехватила её, не позволив двигаться.
– Вам нельзя, бесценная вы наша.
Али смущённо наклонился, поднял конверт и передал Сабихе. Затем, извинившись, поспешно покинул комнату. Шадие не стала спрашивать, что это за письмо, а просто помогла Сабихе удобнее прилечь на кровати, подложив подушки под спину. Когда девушка вскрыла конверт, Шадие отошла в сторону, и, принявшись за отложенную вышивку, сделала вид, что не замечает волнения Сабихи.
Строчки в письме прыгали перед глазами. Сабиха не могла поверить, что и вправду Омер написал всё это. Она даже ущипнула себя, чтобы почувствовать боль – это не сон.
«Я пытаюсь вспомнить твой голос. Я пытаюсь возродить по памяти черты твоего лица. То, как ты улыбалась мне. То, как ты смотрела на меня. Я помню твои прикосновения к моей руке: невесомые, как облака, и нежные, как ветер. Мне хотелось бы, чтобы твоя рука лежала в моей руке вечно, – писал Омер – Я боролся с собой, боясь дать повод подумать, что ты значишь для меня слишком много. Подойти, постоять рядом, просто замереть на минуту, вслушиваясь в твое дыхание – вот предел счастья для меня и предел моих желаний. Как это произошло? Как ты стала для меня кем-то очень важным? Я собираю на нить воспоминаний те маленькие события, что связывают нас. Вот ты вбежала в наш дворец, словно лёгкая бабочка влетела в комнату, держа в руках книгу и спрашивая, читал ли я её. Вот ты выглядываешь из-за угла в холле Долмбахче, когда я пришёл к твоему отцу, и корчишь смешные рожицы, поддразнивая меня. Вот твои записочки, такие милые, но бессмысленные, оставленные после семейного ужина в карманах моего пальто. Когда же?»
Девушка, не удержавшись, счастливо рассмеялась в голос. Любовь победила! Она знала! Она верила! Жар отступил, оставив только лёгкую слабость. Она всё ещё больна, но уже готова бороться со всем на свете. Ведь она любит и любима! Что может быть лучше! И, не в силах молчать, она обратилась к Шадие:
– Скажите, вот когда мой отец сделал вам предложение, что вы испытывали? Вы ведь, как и я, долго не могли выйти замуж и уже, наверное, отчаялись, что такой день придёт. А потом вдруг из множества других, даже более молодых и красивых, отец выбирает вас. Наверное, вам было приятно?
Сказанное Шадие в ответ прозвучало словно из-за стены, стирая ощущение безграничного счастья и пугая до ужаса:
– Значит, вы знаете, что Мустафа Кемаль-паша попросил у повелителя разрешения жениться на вас, и султан серьёзно подумывает о том, чтобы согласиться?
3 глава
Мехмет Зияеддин
Родился 26 августа 1873 года в городе Стамбул Умер 30 января 1938 года в городе Александрия
Зияеддин, старший сын покойного султана Мехмеда V Решада, любил вторники. «У каждого шехзаде свои прихоти и капризы», – любил повторять он, выходя из дома, пританцовывая под музыку, слышимую только ему. Жители столицы, завидев рано утром мужчину в скромной одежде, совершающего странные телодвижения, сразу же понимали: сегодня однозначно вторник. Они приветственно кивали, пряча ухмылку за внезапными покашливаниями или усердными поглаживаниями бороды.
– Как идёт торговля, Исмаил-бей? – широко улыбаясь, спрашивал Зияеддин булочника, разгружающего повозку с мукой.
– Как поживает ваш сын, Ферузе-ханым? Я давно его не видел. Надеюсь, что он в здравии и ему потребна жизнь? – обращался шехзаде к худой женщине в чёрной одежде, открывающей двери небольшого ателье по пошиву мужских костюмов.
– Ахмед-бей! Какая встреча! Вы что-то давно не заходили ко мне. Приглашаю вас выпить чаю. Скажем, завтра, ближе к вечеру. Вас устроит? – воскликнул Зияеддин, пожимая руку сгорбленному мужчине шестидесяти лет на вид, встреченному недалеко от перекрестка.
– Ах, эфенди, какие сейчас чаепития?
– Что такое? Что-то случилось? Я могу вам как-то помочь? Вы только скажите!
– Мы словно в тюрьме. Словно заложники в своём доме. Как ваш дядюшка, да сохранит его Аллах и приумножит дни его, мог довести нас до такого? – покачивая головой из стороны в сторону, запричитал мужчина.
– Ахмед-бей, не волнуйтесь вы так. Всё это временно. Скоро жизнь наладится, поверьте мне.
– Вам легко говорить… Эти британцы! Они же ведут себя так, словно это мы у них в гостях! Правила для них не писаны, уважения к старшим не проявляют, даже обычную очередь не соблюдают. Режим капитуляции, говорят. У нас привилегии, говорят. Тьфу, да проклянёт их Аллах!
– Приходите завтра, и мы с вами спокойно обо всем поговорим. Хорошо?
– Поговорим, поговорим. Да только проку-то с этого? Никакой надежды на падишаха, никакой.
– Ахмед-бей, простите, но мне нужно идти. Я могу опоздать на работу, – смущённо улыбаясь и кланяясь, проговорил Зияеддин, прощаясь с мужчиной.
Он уже не раз подмечал: чем старше становится человек, тем больше его тянет на разговоры в самое неподходящее для того время. И место. Место – посреди улицы в оживлённом районе Константинополя – для обсуждения политики и происходящего сейчас в Османской империи более чем неподходящее.
Небольшая больница, где занимались исключительно лечением людей с кожными и венерическими болезнями, находилась в часе ходьбы от дворцового комплекса Маслак, в котором проживал Зияеддин со своей семьёй. В прочие рабочие дни, кроме вторника, шехзаде без колебаний выбирал автомобиль, чтобы добираться до больницы. После окончания войны и возвращения солдат недостатка в больных по его специальности не наблюдалось. Лишние сорок минут в день тратить на пешую прогулку при таком положении вещей неразумно. И Зияеддин легко изменил своим привычкам, сохранив утреннюю прогулку для одного дня – вторника.
Болезни, с которыми приходили вернувшиеся с войны солдаты, как правило, были двух видов. Либо разнообразные реакции на несоблюдение санитарных норм, либо венерические заболевания, вызванные чрезмерной любвеобильностью и неосторожностью в выборе сексуальных партнеров. Зияеддину нравилось наблюдать за этими вояками. Никого и ничего не боялись, но на приёме у него смущались, сжимались и испуганно высматривали исподлобья: что он скажет.
– Дорогой мой, так не пойдёт! Не будешь соблюдать всё, что я сказал – он у тебя отвалится! – восклицал Зияеддин, выразительно показывая рукой ниже пояса пациента.
Солдат, испуганно икнув, начинал причитать:
– Что же теперь делать-то, доктор? А если… не отвалится же, да? Если я сделаю сейчас – не отвалится? Доктор, как же я буду без него? Это как-то… Да не по-мужски будет, доктор. Меня же засмеют, меня же… Нет, доктор, так не пойдёт. Говорите, что делать. Всё сделаю, доктор.
Зияеддин, пытаясь держать серьёзное выражение лица, наставлял непослушного пациента впредь исполнять все предписания врачей. «Как они не замечают этот весёлый блеск у меня в глазах?» – размышлял Зияеддин, смотря в круглое зеркало, стоящее среди инструментов на полке, и ожидая, пока очередной солдат разденется.
Многие пациенты впадали в ступор, узнавая, что врач, к которому они приходят с очень деликатными проблемами, – член правящей династии. С тех пор, как падишахом стал Вахидеддин, градус удивления снизился. Рассказывать интимные моменты своей жизни легче племяннику султана, нежели сыну султана. Зияеддин в таких случаях всегда повторял: «В первую очередь – я врач. И вы пришли ко мне как к врачу. Всё остальное – за этими дверями. Но выходя за эти двери – я забываю то, что происходило здесь и кого я здесь видел».
В годы правления Мехмеда V Решада журналистов с Запада интересовало чрезвычайно сильно: как так может быть, что сын правителя, принц по крови, лечит простых людей? Да ещё и от болезней, которыми легко заразиться. Ни в одной королевской семье подобного явления не встречалось. «Почему вы, в отличие от всех принцев вашей династии, избрали не военную карьеру, а медицину?» – спрашивали у него, ожидая, видимо, какой-то невероятной истории. Зияеддин им красиво рассказывал о призвании, об особом предназначении, что есть у каждого человека и нет смысла сопротивляться ему. «Если пойти против того, что для каждого определил Создатель, – всё, к чему прикоснёшься, превратится в камень или песок. Мы несём жизнь лишь когда следуем тому, что для нас предназначено. Даже если это выходит за общепринятые рамки и законы общества, предписанные для нашего социального статуса», – воодушевлённо произносил шехзаде заученные слова. Он никогда не умел так красиво изъясняться. Сын его дяди Абдул-Хамида, известный своим красноречием и, говорят, именно за это и любимый жестоким султаном, составил защитную речь сразу после того, как Зияеддин начал учёбу в медицинской академии. Используя эту речь всякий раз, когда кто-нибудь спрашивал: «Почему вы стали врачом и лечите простых людей?», Зияеддин удивлялся – и как семилетний мальчик мог составить такие идеальные предложения? А ещё с грустью осознавал, что настоящее предназначение у него в чём-то другом. Точно не в лечении людей. Прошло двадцать пять лет с тех пор, как он стал врачом, но не чувствовал, что несёт жизнь. Да, лечит. Да, спасает иногда жизни своим лечением. Но жизнь не несёт. «Так в чём же моё предназначение?» – размышлял он время от времени, признавая при этом – ему нравится то, чем он занимается.
Ближе к полудню, когда количество пациентов снизилось, Зияеддин наконец-то смог присесть отдохнуть и заодно разобрать корреспонденцию. На адрес больницы приходили в основном те письма, что касались профессиональной деятельности.
– Ага! – торжествующе воскликнул Зияеддин, вскрывая конверт, где по-французски было выведено его имя.
– Всё в порядке? – спросила тучная медсестра.
Пациенты не любили эту женщину за грубость и прямоту, а Зияеддину нравилось работать с Эльмой. Ничего лишнего, всё чётко по делу. От вида нарывов и разнообразных болячек нос не воротит. Не хихикает, вынуждая пациентов краснеть. Не отвечает на заигрывания пациентов. Идеальная помощница.
– Определённо. Пришло приглашение на международный конгресс по дерматологии.
– Только сейчас пришло? Конгресс же вот, через несколько недель. Перед прошлым конгрессом по дерматологии приглашение пришло, если мне не изменяет память, за пару месяцев, – медсестра раскладывала карты записей, делая пометки карандашом в правом верхнем углу. Всем своим видом она показывала, что ей глубоко безразлично и приглашение, и сам конгресс для именитых врачей-дерматологов.
***
Зияеддин вернулся с перерыва на обед, тщательно помыл руки, обеззаразил спиртом и, рассматривая чёрные стволы деревьев за окном, улыбнулся. Вечер вторника, особенный вечер каждой недели, всё ближе и ближе. Через несколько часов он покинет здание больницы. «Надо вызвать автомобиль, чтобы за мной приехали. Или взять извозчика», – снова отдаваясь во власть только одному ему слышимой мелодии, размышлял Зияеддин, двигаясь верхним корпусом тела в танце. Пальцы левой руки отбивали ритм на поверхности стола, как на давуле*[9 - *** Давул – большой двуглавый (двухсторонний) барабан, на котором играют колотушками.]. А правой рукой он дирижировал воображаемым музыкантам. Зияеддин настолько сильно увлекся, что не заметил, как открылась дверь и Эльма ввела в кабинет двух мужчин.
– Всё подвержено переменам, кроме огня, воспламеняющего душу смертного человека. Ваша радость и внешнее благополучие вызывают лишь благодарность сердца к Всевышнему, хвала Ему, великому и несравненному, – заговорил тридцатичетырехлетний мужчина в щегольском костюме.
«Как всегда: красиво выглядит и изъясняется как поэт», – с тенью зависти подумал Зияеддин, поднимаясь с кресла, чтобы поприветствовать вошедших.