Онтологически человек

Истина была живой, личностной; нельзя было, как всегда, вынести себя за скобки, вынуть из ситуации, стать наблюдателем. Из кожи, из времени, из пространства вывернуться было бы легче.

Накатило острое, бешеное, яростное желание не-быть. Не рождаться никогда на свет; не существовать; чтобы не было на свете никого, ничего – потому что больше никак, никак нельзя было заполнить эту огромную, черную дыру внутри.

Которую не наполнить Истиной, потому что Истины не вместить живому, а больше не наполнить ее ничем, никогда, никогда.

Вот поэтому Жажду называют Жаждой и не делят память о ней с другими.

Это слишком, слишком, слишком страшно.

Мирддин сжал зубы, вцепился в волосы на затылке и изо всех сил дернул. Стало немного легче.

Глубинный, нутряной ужас ситуации был в том, что все уже, уже произошло. Мир уже раскололся. Даже если сейчас перерезать вены, или размозжить себе голову, или вколоть в вену содержание всей аптечки разом – это значит только застрять в этом мгновении голодным духом. До скончания времен. На вечность. И еще одну вечность.

До Страшного Суда.

И потом, может быть, тоже.

Не быть было бы избавлением. Но такой опции у него не было.

Мирддин поднялся. Двигаться приходилось как через стену пламени. Кажется, уже стемнело. Или, может быть, выпало поле зрения, он не был уверен.

Все уже было кончено; оставалось сделать то, что нужно было сделать – или хотя бы попытаться. Идти было недалеко. Это было хорошо. И он хорошо знал дорогу. Это было хорошо тоже.

Идти оказалось не так уж сложно; из хаоса со внезапной четкостью выныривали отдельные предметы – по ним можно было ориентироваться. Когда из разноцветных пятен выпал кусок крыльца – пять ступеней, веранда, перила, ограждение, планки наискось, крест-накрест – он понял, что дошел. Мирддин скорее нашарил, чем увидел дверь и толкнул ее в сторону; понял по шелесту, что она распахнулась, и шагнул внутрь.

Нимуэ была внутри. Даже в полумраке на нее было невыносимо ярко смотреть.

Они сидела в темной комнате, сгорбившись, и мучительно вглядывалась в воду.

– Не вижу… через себя не вижу… – то ли услышал, то ли прочел по губам Мирддин.

Он оперся о косяк, чтоб удержать равновесие, и попытался высказать самое важное.

– Это фрактал.

Нимуэ подняла голову.

Не получилось. Мирддин попробовал еще раз.

– Самоподобная система. По образу и подобию, понимаешь? Центр… центр вселенной находится везде.

Нимуэ отрицательно мотнула головой. Губы у нее задрожали, и она опять уткнулась в чашу.

Вода в ней пошла рябью.

Мирддин сделал усилие, отлепился от косяка, сделал несколько шагов и сел напротив. Накрыл ее ладони своими, притянул к себе чашу и сделал глоток.

Нимуэ вскинула голову. Зрачки у нее были во всю радужку.

– Что нужно делать? – спросил Мирддин.

Она открыла рот. Закрыла. Выпрямилась, выравнивая дыхание.

– Смотри, – ответила она. Голос оказался неожиданно хриплым.

Мирддин посмотрел.

Он стоял на вершине горы. Впереди и внизу лежало озеро, как опал в оправе, а за спиной не было ничего. Ни тьмы, ни света, ни вакуума, ни воздуха – ничего, он чувствовал эту пустоту лопатками, прижатый к ней, как к стене. Он знал, что ему надо обернуться и посмотреть туда, но не мог шевельнуться от ужаса. Накатило тошнотворное ощущение слабости. Он стал смотреть вниз, на лес и озеро, чтобы отвлечься, и все внутри заныло от красоты и хрупкости. Он знал, что одно с ними, и что должен их защитить, и что не сможет, потому что небытие сожмется и придет за ним. Что самое лучшее, что он может сделать – отсечь, отделить себя от них, чтобы они выжили, чтобы не нуждались в нем – и не мог. Вина и отчаяние захлестывали все.

Он знал умом, что где-то там, за пустотой, остался мир, что он должен развернуться, и шагнуть в ледяную тьму с головой, и идти через нее, в одиночку, вслепую, без воздуха, наощупь, долго, долго, долго, пока не придет. Но не мог себя заставить.

«Не смотри сквозь меня! Смотри напрямую!» – пришел голос.

Он сосредоточился, отделяя себя от не-себя. Тонкая, дрожащая, как мыльный пузырь, пленка, отделила его от ужаса. Теперь было так, будто он стоит на вершине скалы и смотрит на лес и озеро, а Нимуэ стоит у него за спиной, положив ему руки на плечи и глядя сквозь него, как через стекло. Он чувствовал ее напряженный взгляд затылком.

Он постарался сделаться как можно прозрачней и начал поворачиваться – медленно, медленно, сперва одними зрачками, потом головой, потом корпусом – по полградуса, будто давая миру фору, чтобы вернуться обратно, вглядываясь в то, что появлялось перед глазами. Кедры, пихты, сосны, пологий берег, галька. Он чувствовал, что Нимуэ что-то делает – за ним, через него, повторяя его движения шаг за шагом; мыльная пленка дрожала и колебалась, но на это нельзя было отвлекаться. Река с каменистым руслом, расходящаяся рукавами, серая и стальная; белая пена, вскипающая у валунов; сизые холмы, встающие вдалеке. Он хорошо помнил этот вид – с треугольной горы над озером. Все было на месте. Ничего не изменилось, только лето сменилось осенью. Синеватые холмы; холмы зеленее, сосны, кедры, березы, рябины, песок, пирс, озеро. Медленно, медленно, как часовая стрелка, он завершил оборот.

«Все, – выдохнула Нимуэ за его спиной. – Теперь все».

Они опять сидели в комнате; по две стороны чаши. В чаше отражалась река и сизые горы вдалеке. Изображение пошло рябью и пропало – осталась только прозрачная вода и темные годовые кольца на деревянном дне. Можжевельник, невпопад подумал он.

Нимуэ бесшумно поднялась: «Надо проверить».

Они вышли во двор. Там стояли сумерки – то ли утренние, то ли вечерние. Все было как всегда, пахло водой и хвоей, тихо вздыхало озеро, тихо шелестел лес, тихо вздыхал ветер. Только вокруг дома трава стала белесой, а черемуха – совсем черной. Нимуэ провела рукой по стволу – остался темный след. Мирддин нагнулся и сорвал травинку. Она хрустнула. Кристаллы на ней были похожи на иней, но не таяли.

Соль. Соль и уголь.

Он опять почувствовал слабость и тошноту, потому что вспомнил, как совсем недавно хотел именно этого. Он очень ясно представил себе уже неосуществившийся выбор – как разворачивается, и уходит, как зверь из капкана, оставляя позади еще живой, кровоточащий кусок себя, оставляя за спиной все. Он был бы в своем праве, и все приняли бы его выбор, и никто не задал бы ему вопроса, потому что Жажда – это Жажда. Если ты не можешь остаться – значит, не можешь. Как лес, и озеро, и Нимуэ перестают быть, потому что таково было ее истинное желание и выбор. Как все превращается в соль и уголь. А ему все равно, потому что ему уже нечем пожалеть об этом.

Ему стало очень, очень страшно, потому что он не знал, почему этого не произошло. Где-то между свободой воли и свободой воли, между выбором и выбором что-то сдвинулось на волосок. Что-то, благодаря чему все не закончилось так, как должно было закончиться. И принять это было сложней, чем принять Жажду, потому что Жажда была закономерностью. Очень важной, очень страшной, неизбежной – но закономерностью.

У – чуда? того, что произошло? – не было закономерности. Не было объяснения. Одно не вытекало из другого.

Нимуэ стояла у мертвой черемухи.

– У нас слишком много власти, – горько сказала она. – И слишком мало.

Он подошел и взял ее за плечи. Чувство было как от прикосновения ко льду – лед тает, нарастает снова, опять тает, опять застывает, слой за слоем; это как бежать вверх по эскалатору, текущему вниз. Нимуэ изо всех сил пыталась отстроиться от него. Он не понимал, почему. Мирддин отнял ладони; они горели, как от снега.

Нимуэ повернулась к нему.

– Ты можешь уйти теперь.

Он попытался представить, как уходит.

Это ощущалось, как отрезать себе руку. Или попытаться самому вырвать себе глаз.

Наверное, существовало какое-то условие, при котором он мог бы попытаться это сделать. Наверное, существовало какое-то условие, при котором он бы преуспел. Но думать об этом не получалось; все внутри начинало скручиваться все в ту же самую черную дыру.