Написано около ПИРСа

– Я тебе новую ложку привез. Сам вырезал в кружке» Умелые руки».

– Ах, ты мой бедолага! – всплеснула она руками. – Маме всё же надо сообщить, они уж поди в розыск подали. Вот придут сюда милиционеры с собаками.

Она постелила мне на высокой железной кровати, куда запрыгнуть можно было только с разбега, а сама пошла к тёте, живущей по соседству.

«Может, все уладится, – думал я, – неужели опять заберут?»

Кот Володька как всегда устроился на груди. Дышать было трудно, но я никогда его не сгонял, я вообще боялся кого-либо беспокоить. Как же хорошо дома!

Только в этой деревеньке ещё и сохранилась любовь. Она пряталась в цветах герани на окнах, в тёплом хлебе из печки, в этих деревянных стенах без всяких обоев. В углу висели иконы, на которые бабушка молилась. Совсем немного. Однажды я сказал ей, что Бога нет, и вдруг так плохо стало. Я не молюсь, но подолгу смотрю в эти проникающие глаза над лампадкой.

Мама приехала через три дня. Она была бледная, постоянно пила свой цитрамон. Никакого зефира в шоколаде не привезла. Я чувствовал, что ей хочется не то что отругать меня, а просто выпороть, но она боялась бабушку.

Через день всё же подошла ко мне, обняла, и я услышал невероятное:

– Прости меня!

И заплакала. Да и у меня потекли слезы. Они смешивались, лезли на шею, за воротник. Наверное, мы выплакали все, что накопили за эти годы.

Поезд мчал нас обратно. Мама всё время пыталась меня разговорить, но безуспешно.

– Хочешь, купим тебе собаку, только маленькую? – спросила она, зацепившись за последнюю соломинку.

– Я назову её Каштанкой. Только летом мы вместе поедем к Дружку. Вот он обрадуется!

– Не убегай больше, – сказала мама, улыбнувшись. – Я ведь так тебя люблю!

– Да это всё Чехов виноват. Умеет разжалобить. Смотри, что мне бабушка подарила.

Я вынул из рюкзачка керосиновую лампу и поставил её на столик.

– Буду с ней читать, как Ванька. Она бабушкиным домом пахнет.

Серые облака немного раздвинулись, в окно купе заглянул лучик. Проводница принесла чай, а мама достала зефир в шоколаде.

Лексейка

Сурнин Алексей

Непростительно раннее утро. Деревню Большие Лопатины пока не отпустила сонная одурь ночи. Дома ещё прячут свои крыши под пуховую перину тумана.

Лениво зевнула входная дверь добротной бревенчатой избы. Наружу выбрался встрёпанный мальчуган лет пяти с ивовой вицей в руках.

Соседский кот, дрыхнущий на бревне-лавке, открыл глаз и стал настороженно следить за ним: не его ли идут мацать и тискать, не пора ли драпать под забор?

Спи дальше, котяра. Не до тебя ему. Есть дело важнее. Он идёт хлестать царапучую малину. Жалко ей, видите ли, отдавать Лёшеньке сладкие тёмно-красные ягоды.

– Дейзись, маина! – грозит высоко поднятой вицей малец. – Я тебе показу куськину мать! Я тебя наказу!

И пусть одет аника-воин в дедову майку, что висит на нём, словно длинное платьишко на девчонке, а ноги утонули в бабушкиных галошах, он ещё покажет всем… ту самую мать Кузьки. Сурово сдвинутые брови и надутые щёки обещают скорую и неотвратимую кару воображаемому врагу.

При слове «наказание» рука парнишки сама собой тянется к левой половинке попы. Той, что сильнее болела от дедовой вицы. Вот скажите на милость, почему такая несправедливость? Шалили обе половинки одинаково, а наказали сильнее – левую!

И из-за чего наказали-то? Подумаешь, взял дедовы очки и пошёл разглядывать волосинки мочала в избушке-пристрое…

– Деда, зачем тебе очки?

– Я в них газету читаю, Лексей. Буковки махонькие, а очки их большими делают.

Через стекло и, правда, всё таким большим видится. Лёшка мочало к оконцу поднёс, к солнышку и через стекляшку очков волосинки его разглядывает. А оно возьми и задымись. И огонёк появился. Сначала малюсенький, а когда поел липовой коры – больше стал.

– Так ведь он и избушку слопает! – испугался Лёшка и кинулся к бабе с дедом.

Избушку он спас. Да и мочала сгорело всего ничего. Но дед всё равно выпорол. Несправедливо! Ведь это он виноват! Зачем про очки сказал?!

Малец стёр ладошкой слезу, выступившую от обидных воспоминаний, и пошаркал по тропинке к огороду.

Пружина калитки тугая, так и норовит огреть ею по спине. Было непросто, но он справился. Он же мужчина. Ему уже почти шесть.

– Дейзысь, маина, – издал Лешка воинственный клич, когда увидел знакомые кусты, и погрозил вицей. – Сяс наказу!

Бабушкины калоши издевательски цеплялись за ослянку и дикую ромашку и не давали свершить задуманное. Но всё рано или поздно заканчивается. Закончилась и тропинка. Вражина прямо перед ним.

Он уже замахнулся вицей, но другая рука-предательница потянулась за красным язычком – ягодой.

– Ты ессё и длазнисся! – сердитым ёжиком пыхтел Лёшка.

Обижался он мысленно, потому что рот оказался набит малиной.

Такое наказание пришлось Лёшке по душе. Ярких язычков на кусте становилось всё меньше. Ехидне скоро совсем нечем станет дразниться.

– Лексейка! – слышит он знакомый голос. – Куда запропал с утра пораньше, пострелёнок?!

Мальчонка с недетским вздохом суёт в рот последнюю ягоду и топает к бабуле, пока опять не попало.

– А тебя я завтла наказу, – оборачивается он к ехидной заразе. – Зди!

Подбирает вицу и шуршит калошами к калитке.

– До завтра! – вслед ему шелестит листьями куст от дуновения лёгкого ветерка. – Возвращайся. Я буду ждать!

Непокорная

Хатунцева Ирина

Она.

– Будешь стоять в углу всю ночь, раз упрямая такая. Нашлась тут, характерная. Я тебя научу, как с родителями разговаривать. Слишком много стала на себя брать! Скажи спасибо, что ремень в руки не взяла. Твоё мнение никто не спрашивал. Будешь делать так, как тебе говорят или из угла не выйдешь!