Странствующий оруженосец

– Ладно, раз ты такая гордячка, скажи лучше, что теперь делать, куда податься? Боюсь, что если мы двинемся обратно в замок Фармер, нас оттуда выставят. В «Серебряный щит», разве что…

– Никаких «Щитов»! – решительно отрезала Мари. – Отвезем его ко мне. Там и спокойнее будет, и лечить мне будет сподручнее.

– А ты что, лечить умеешь? – недоверчиво покачал головой Жак.

– Я много чего умею, – состроив загадочную мину, прошептала Мари. – Всего не перечислишь… Давай-ка лучше усадим его на лошадь.

– Усадим, уложим, повесим… – проворчал Жак. Вдвоем с Мари они не без труда взгромоздили бесчувственное, тяжелое тело Мишеля на нервно прядающую ушами Фатиму, испугавшуюся запаха свежей крови, прислонили к шее лошади и для верности обвязали веревкой, нашедшейся в одной из седельных сумок. Свою лошадь Жак привязал к седлу Фатимы, и, придерживая Мишеля с обеих сторон, старый слуга и девушка сошли с дороги, направляясь через поле к лесу.

– Так ты что же, в лесу живешь? – спрашивал по пути Жак, а Мари коротко отвечала:

– Да, в лесу.

– А родители твои кто? Братья, сестры есть?

– Все умерли. Я одна была у мамы.

– Так ты одна живешь? – Жак почувствовал прилив жалости к бедной девочке, одиноко живущей в лесной глуши. – А почему в деревню не подселишься к кому-нибудь? Неужели сироту выгонят со двора?

Мари ничего не ответила, только презрительно фыркнула. Помолчав немного, Жак снова заговорил:

– Чем же ты живешь?

– Хозяйство небольшое имею, огород. Иногда лечу, люди благодарят…

– А не боишься одна-то в лесу жить? Мало ли, обидеть кто захочет? – Жак живо припомнил гигантскую фигуру распростертого на земле мужика, от которого Мишель ее защитил на свою голову.

– Я сама кого хочешь обижу, – серьезно сказала Мари, но Жак воспринял ее слова как шутку, решив, что девушка попросту храбрится. – Люди вон добрые, – Мари кивнула на Мишеля, – в обиду не дадут.

Жак, внезапно рассердившись, брюзгливо спросил:

– И чем же ты отплатила за его доброту, сиротка?

Мари метнула в него злобный взгляд через спину Мишеля, и Жак внезапно споткнулся.

– Чем отплатила, тебе не достанется! – прошипела она. – Лучше под ноги смотри…

* * *

Пламя лампады, колеблемое близким дыханием кого-то, незримо присутствующего рядом. Мягкая складка меха под рукой, фрагмент бревенчатой стены с сухим травяным пучком – скрученные листики и желтые головки цветков. Запах свежего горячего отвара. Пульсирующая сильная боль, паутиной оплетшая голову, с сидящим в левом виске беспокойным пауком; мучительные волны тошноты, подкатывающие к горлу, горький привкус во рту; жажда… пить…

– Пить… – еле слышно прохрипел Мишель, морщась от боли. Мари взяла кружку с водой, стоящую наготове на табурете у изголовья лавки, и попросила Жака помочь ей приподнять Мишеля за плечи – шея его будто задеревенела и не сгибалась. Половина воды пролилась по подбородку на грудь, Мишель сделал несколько длинных глотков, едва не подавившись, и Жак с Мари опустили его обратно на подушку. Тошнота стихла на пару мгновений, но вдруг жаркой волной метнулась вверх, к горлу. Жак едва успел повернуть его на бок, а Мари подставить деревянную бадью, как вся выпитая Мишелем вода вывернулась наружу.

– Пятый раз уже! – в отчаянии воскликнул Жак. – Все отвары твои в бадье, все без толку! Не надо было его поить – только глаза открыл…

– Не верещи, – тусклым усталым голосом бросила Мари, подняла кадку и вышла наружу, в прохладную беззвездную ночь. Выплеснув пахнущую прокисшим элем жижу, она постояла немного у двери, вдыхая свежий ночной воздух. Весь вечер и пол ночи, с того часа, как они с Жаком довезли Мишеля до ее домика и уложили на постель, Мари ни разу не присела. Едва только Мишель открывал глаза, как просил пить, стоило ему сделать хоть один глоток, начиналась рвота, а вслед за ней приступ боли, от которого он вновь впадал в беспамятство. Мари металась между Жаком, сидящим у постели Мишеля и поминутно кричащим, что «он, кажется, умирает», и очагом, где готовила отвар из высушенного макового молочка, добавляя в него растрепанные корневища валерианы и то и дело отшвыривая ногой обезумевшую от ее запаха кошку. Вот опять все пошло по новому кругу…

…Стальные нити паутины неумолимо стягивались, паук бешено метался в виске, пытаясь вырваться наружу. Надо выпустить его, пока он не проломил череп изнутри. Взять узкий остро отточенный кинжал, проделать маленькую дырочку в кости, и паук выберется из головы, смотает свою раскаленную паутину, оставит в покое… Выпустите его… Скорее, скорее, иначе паутина разрежет мозг на множество маленьких долек, каждая из которых будет невыносимо болеть…

– Выпустите его… выпустите его… скорее… – стонал сквозь стиснутые зубы Мишель, прижав одну руку к перевязанной голове, а другой шаря в воздухе, будто надеясь ухватить что-то.

– Кого выпустить? Откуда? – срывающимся голосом проговорил Жак, наклонившись к Мишелю. – Мари, сделай же что-нибудь, не стой столбом!

Мари глубоко вздохнула и присела на табурет.

– Все, что могла, я уже сделала. Нам остается только ждать, – произнесла она, глядя, как Мишель замер, погрузившись в бесчувствие. Хотя нет, не все. Но она никогда этого не делала, только наблюдала за матерью, очень давно.

– Чего ждать? – вскричал Жак, вскочил и затряс Мари за плечи, точно тряпочную куклу. – Когда Мишель Богу душу отдаст? Ох, зачем я тебя послушал, малолетку несмышленую! Надо было ехать в «Серебряный Щит», в Фармер, к отцу Фелоту, только не в эту глухомань, где одни волки живут! Ах, я дурак старый!

Жак в бессильной злобе несколько раз шлепнул себя ладонью по затылку, сел на постель к Мишелю и закрыл лицо руками.

К отцу Фелоту? Ну, нет уж! В глубине зрачков Мари зажглись узкие язычки пламени и тут же погасли. Надо действовать. Все когда-нибудь делается в первый раз. Мари была уверена, что задуманное осуществится так, как она хочет, иного не дано. Она встала, порылась в маленьком лукошке, стоявшем на кухонном столе и достала толстую шерстяную нить длиной в локоть. Вернувшись, она положила руку на плечо Жака и тихо сказала:

– Жак, милый, очень тебя прошу, выйди на двор. Ты устал, измучился, подыши свежим воздухом…

Старик молча повиновался, не видя смысла спорить с Мари, ему было все равно, что делать, куда идти. Когда он ушел, Мари подошла к изголовью и некоторое время смотрела на бледное лицо Мишеля с сизоватыми пятнами вокруг глаз. Затем она приложила нить, которую крепко держала за оба конца, дважды к его голове крест-накрест, будто обмеряя, и крепко обхватила череп обеими руками. Задержав дыхание и закрыв глаза, сосредоточив все свое существо на ладонях, Мари коротко и сильно сдавила голову Мишеля, потом переместила и снова стиснула руки. Выпрямившись, она несколько раз глубоко вздохнула, взмахнула кистями, стряхивая дрожь, и взялась за нить.

– Получилось… – прошептала она и, вдруг почувствовав страшную усталость, рухнула на табурет, прислонясь к стене.

Жак тихо вошел в отгороженный закуток, посмотрел на Мари и погладил ее по растрепанным волосам. Бедная девочка, крутится целую ночь, из сил выбивается, и зачем он только накричал на нее… С рассветом надо скакать в ближайшую деревню, может быть, там знахарь какой есть. Или везти баронета в замок Бреаль, и пусть барон заткнет за пояс свои недовольства по поводу убитого мужика. Что ж это, выходит, рыцарь обманул его, говоря, что рана не страшная? Он, небось, по себе судил, голова-то у него сотни раз битая, вот и крепкая как кремень, не то, что у Мишеля… Ох, будь оно неладно все это путешествие!..

– Мари, девочка моя, иди, приляг, ты уже ног под собой не чуешь, – обратился Жак к Мари.

– Да, теперь я могу пойти спать, – словно во сне, проговорила Мари, едва разжимая губы. – Я сделала это, и теперь все будет хорошо…

Жак уже давно чувствовал удушливую тяжесть в груди, но сейчас сердце будто сдавила ледяная неумолимая рука, и в горле застрял упругий ком. Он нашарил позади себя смятую простынь и осторожно опустился на лавку, прижимая руку к груди. Очнувшись, Мари взглянула на него и вскочила.

– Жак, Жак, что с тобой? Сердце?

– Да… – выдавил слуга, прислонившись к бревенчатой стене. Холодная клешня то сжимала, то отпускала бьющееся, как птица в кулаке, сердце, причиняя острую боль, и с каждым разом сжатие длилось дольше и мучительнее.

– Я сейчас, сейчас!

Мари кинулась к травяным пучкам, заметалась, не понимая, какую же взять, потом схватила горшочек с сушеными листьями белладонны, бросила их в еще не остывший маковый отвар, приготовленный для Мишеля, растерла листья в кашицу и вернулась к Жаку. Вглядевшись в бледное лицо старика с выступившими на лбу бисеринками пота и посиневшими губами, она поняла, что зря суетилась с питьем – в таком состоянии он не смог бы сделать и глотка. В отчаянии она бросила глиняную кружку на пол, кинулась к Жаку и положила на него ладони – одну на грудь, а другую под спину. Она вдруг увидела ледяное пятно, расползающееся по живому трепещущему куску плоти, а с кончиков ее пальцев сорвались тонкие огненные молнии. Оставалось только, приложив руки, растопить терзающую теперь не только Жака, но и ее саму боль. Не глазами, не наяву, а внутренним взором, проникающим намного глубже в суть вещей и явлений, Мари видела борьбу нарастающих на сердце морозных узоров и язычков пламени, источником которых были ее руки. Постепенно лед отступил, Жак задышал ровно, лицо его порозовело, смертельное беспамятство не без помощи Мари сменилось глубоким целительным сном.

Опустошенная, обессиленная, она, слабо цепляясь рукой за стену, медленно опустилась на пол. Думать о том, что она сделала, сил уже не оставалось. Мари с трудом приподнялась, доковыляла до лавки, легла прямо на голые доски и, едва сомкнув веки, крепко уснула.

* * *

Жак проснулся от ноющей боли в затекшей шее – он сидел в неудобной позе рядом с Мишелем в углу, прислонясь плечом и спиной к стене. Но беспокоила его сейчас только эта боль, тяжесть отпустила сердце, и Жак без труда вспомнил, как это произошло.

«А девочка-то – ведьма», – подумал Жак и встал, кряхтя и постанывая. Выходит, не грешил против истины отец Фелот, потчуя его байками о всяческих ворожеях. Ведьма-то она ведьма, да, похоже, спасла его, Жака, от смерти, сердце на этот раз прихватило не на шутку. Ишь, ладони приложила, и все прошло, будто и не бывало. Тут Жак, спохватившись, быстро оглянулся на Мишеля. Он спокойно спал, только на лицо его было страшно и больно смотреть – серовато-бледное, глаза в темных кругах, губы запеклись. Потирая поясницу, Жак вышел из закутка и увидел Мари, свернувшуюся клубком на лавке, точь-в-точь как серая кошка, прикорнувшая у ее ног.

– Ладно, пусть спят, – сказал самому себе Жак. – Сон все лечит…

…Расколовшийся на тысячу кусков мир канул в непроницаемую мглу, его отдельные фрагменты медленно всплывали к свету, становясь узнаваемыми и понятными. Первый из этих обломков, возвращавших по частицам сознание Мишелю, обернулся болью, которая привиделась пауком, сидящим в раненом виске и стянувшим паутиной мозг. Когда боль достигла крайнего, невыносимого предела, горячие руки дважды сжали голову, и мучительный осколок отпал, вновь погрузившись во мрак.

Прошли мгновения или тысячелетия прежде, чем разбросанная мозаика вновь начала собираться, и на этот раз боли не было. Постепенно возвращалось осознание себя самого, себя в пространстве, среди предметов. Мишель обнаружил, что лежит на широкой лавке, застеленной мягкой периной, укрытый меховым покрывалом, и место это было ему знакомым, только пока еще не пришло нужное воспоминание. Разрозненные, не связанные смыслом между собой живые картинки кружились перед мысленным взором, как снежные хлопья в ночном небе. Вот одна из них медленно проплыла: пахнущая навозом и потом грива лошади, жесткий волос, трущийся о щеку, и упругая, размеренно двигающаяся мышца под лоснящейся черной шкурой. Вот другая: поблескивающее масло и колеблемое дыханием узкое пламя свечи. Странное ощущение – помнить какие-то мелкие детали – запах конского волоса, постукивание копыт, или цвет пламени в разных его частях, и не знать их общего смысла, соединяющего эти предметы и впечатления событий…