Странствующий оруженосец

Странствующий оруженосец
Марина Смелянская

Роман в жанре фэнтези, рыцарский роман, мистика.Действие происходит в 1183 году в Нормандии и на территории нынешней Франции.Мишель, сын барона де Фармер, после ссоры с отцом уходит из дома и отправляется в путешествие в поисках приключений, подвигов и рыцарского сана.

Странствующий оруженосец

Марина Смелянская

Редактор Алекс? Н?рвяйнен

© Марина Смелянская, 2018

ISBN 978-5-4490-0685-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Рукопись, найденная в шкафу

В любой старой квартире найдется дальний угол на антресолях, или полка в шкафу, или еще какое-нибудь забытое место, где пылятся старые журналы, газеты, письма, фотографии. Однажды, совершая большую уборку и выбрасывая ненужные вещи, хозяйка наткнется на эти хрупкие, пожелтевшие листы бумаги, сыплющие удушливой трухой при малейшем прикосновении, и нечто необъяснимое заставит ее резко умерить уборочное рвение. Минуту назад в картонную коробку для мусора безжалостно отправлялись старые «Работницы», «Правды», какие-то детские рисунки и школьные тетрадки, и вдруг рука, ухватившись за уголок тонкой газетной бумаги, на котором можно разглядеть несколько слов с твердым знаком на конце и странным окончанием «-ыя», замирает, потом осторожно достает перевязанную бумажной веревкой пачку и… на этом уборку можно считать законченной. Вернувшийся с работы муж застает свою половину сидящей на полу в коридоре перед вывернутым наизнанку шкафом, среди вороха тряпья и скомканной бумаги, читающей ветхие желтоватые листки, мелко исписанные фиолетовыми строчками с изящными росчерками. Посреди прихожей стоит ведро, в котором давно киснет тряпка, ужин не готов, растерянная голодная кошка бродит среди руин и недоверчиво косится на пылесос…

Именно так все это и выглядело, когда я решила опустошить шкафы-антресоли и, не щадя ностальгических воспоминаний, выбрасывала подшивки «Веселых картинок», первые свои изобразительные и литературные опыты и черновики папиных научных работ. Неожиданно я нашла истертый до лохмотьев кожаный портфель. Заглянув во внутрь, я обнаружила там несколько дореволюционных газет, судя по заголовкам, выпускавшихся в Одессе, письма и рукопись, обернутую двумя слоями серой бумаги. На письмах значился одесский адрес и фамилия с инициалами, принадлежащими моей прабабушке, но больше всего меня заинтересовала рукопись. Спустившись со стремянки, я уселась прямо на полу и развернула оберточную бумагу. Справившись с приступом кашля, насморка и слез, вызванного невидимым облачком бумажной пыли, я стала читать, и оторвать от этого занятия меня смог только голодный муж спустя несколько часов.

Поначалу читать было невероятно трудно, но потом непривычное написание слов, не слишком разборчивый почерк и периодическое многократное чихание уже не мешали мне следить за приключениями нормандского рыцаря сира Мишеля де Фармера, происходившими в конце двенадцатого века на территории Англии и Франции. Короткая пауза на приготовление ужина мужу и прочим домашним питомцам, пересказ уже прочитанных мною событий, противоаллергическая таблетка, – и мы уже сидим вдвоем посреди уборочной разрухи, водя пальцами по строчками и помогая друг другу читать неразборчивые слова. Квартира приняла прежний мирный вид под утро, когда загремели по соседней улице трамваи; тогда же была наконец выгуляна терпеливая и кроткая собака…

Так в нашу жизнь вошел сир Мишель и зажил самостоятельной, независимой жизнью. Порой с этим гордым и бесстрашным благородным нормандцем было очень трудно совладать…

Рукопись моей прабабушки не имела начала и конца, часть листов была вовсе утеряна, даты нигде не были указаны – возможно, потому что писалось все это по наитию, для развлечения себя и близких, и больше всего напоминало зарисовки к будущему большому роману, которому никогда не суждено было родиться. Об авторе я знала немного, только из скупых воспоминаний моей бабушки. Ее мать, Мария Смелянская, жила в Одессе на Канатной улице, закончила Одесскую Консерваторию и преподавала игру на фортепиано. В 1941 году она вместе с мужем была убита фашистами. В бабушкиной комнате висела старая фотография – темноволосая дама в светлом кружевном платье, темной длинной накидке и изящно изогнутой шляпке, убранной розами, поверх высокой прически.

Идея воплотить в жизнь мечту моей прабабушки возникла сама собой. Эскизы и наброски были настолько живые и яркие, что сами просились собраться в единую картину. Это было похоже на составление мозаики из старых фигурок, половина из которых потерялась, приходилось придумывать и дорисовывать их самим. Поначалу слова, отпечатанные на компьютере стандартным шрифтом, без твердых знаков и «ять», казалось, описывали совсем другого человека, сир Мишель никак не желал вписываться в современные законы стилистики и орфографии. Его можно было понять – однажды попав в чужой роман, он был оскорблен так, что готов был вызвать своего двойника на поединок, а потом угрюмо замкнулся в себе. И теперь, наученный горьким опытом, он сопротивлялся изо всех сил, не желая больше позировать. Но то ли нам удалось вновь завоевать его доверие, то ли он почувствовал некую родственность душ – моей и его создательницы, настал миг, когда сир Мишель согласился принять обновленный облик. Новая жизнь ему очень понравилась, и он настолько в ней освоился, что мы не всегда могли предвидеть, что ему взбредет в голову выкинуть в следующей главе. Были моменты, когда он заставлял меня бросить все – работу, домашние хлопоты и заботы, и настойчиво звал за собой, требуя немедленно зафиксировать на экране компьютера его очередное похождение или интересную мысль, пришедшую ему в голову. Кое-что он доверял описывать только мне, полагаясь на женскую интуицию, иногда требовал мужа. Порой мне представлялось, будто мы открываем вчерашний файл, а там прибавились сами собой еще несколько абзацев!

Отреставрированные эпизоды из рукописи перемешались с нашими связками, и мы сами не всегда понимали, где слова, написанные на прошлой неделе, а где те, что были придуманы в конце прошлого века. Казалось, будто между той девушкой и мною протянулась невидимая нить, по которой движутся мысли и образы, процесс творчества происходил сам собой, мне же оставалось только вовремя нажимать на кнопки, а потом, перечитывая, исправлять ошибки.

Кое-что из «рукописи, найденной в шкафу» не попало в роман совсем. Например, стихи провансальских трубадуров, вынесенные в эпиграфы и встречающиеся в тексте, в рукописи были процитированы на старо-французском, и приходилось выискивать их современные переводы. Иногда случалось проводить расследования и выявлять, кто был прототипом того или иного персонажа, проверять даты исторических событий. Например, под личиной сира Пейре де Бариллета скрывался широко известный в описываемые времена менестрель Бертран де Борн, который посеял столько раздоров в королевской семье и между своими соседями, что Данте в «Божественной комедии» поместил его в один из кругов Ада, несущим в руке собственную голову. Однако мы не стали скрупулезно отслеживать точность всех исторических событий и совпадение с реально существовавшими персонажами, – в конце концов, сиру Мишелю было виднее, как живому свидетелю, и мы во всем полагались на его безупречную честность и в большинстве случаев трезвую память. Так же оставили без изменения и написание имен собственных, географических названий и некоторых исторических терминов.

Когда все листочки рукописи были перечитаны, обработаны и переписаны, оказалось, что роман подошел к логическому концу. Но доблестный сир Мишель все еще не желает завершать свой путь подвигов и приключений, и поэтому мы с надеждой (и легким беспокойством) ждем от него продолжения.

    В роли правнучки – М.Д.

Часть первая

Пролог

О Боже доблести, надежды, Боже сил!

Мне милость изъяви, дабы я не жил вскую,

Дабы не преступил я заповедь святую

И враг от доблести меня не отвратил.

    Гильем дельс Амальрик[1 - Перевод А. Г. Наймана]

«Нынешним утром собираюсь я покинуть отчий дом и поместье Фармер, дабы ступить на путь подвигов и приключений, целью коего есть получение рыцарского пояса и шпор. Но прежде перед отцом небесным и совестью своей даю слово делами доказать, что достоин буду принять высокий рыцарский сан. Посему нарекаю себя в мыслях своих странствующим оруженосцем и обещаю вершить дела свои именем Господа и только им; быть до конца преданным вере своей и твердым в слове своем; свято чтить обычаи предков; никогда не отступать перед опасностью, даже если имя ей смерть; никогда не прощать предателей, клятвопреступников и вероотступников; всегда приходить на помощь нуждающемуся и молящему о ней.

Тех же, кто прочтет эти записи, если меня уже не будет на земле этой грешной, смиренно молю о прощении за боль, причиненную своими проступками, свершенными не из злого умысла, а по глупости и беспечности, за обиды и несправедливости. Живите в мире и согласии.

    Мишель, баронет де Фармер, рыцарь в душе своей».
    Четвертый день Великого поста,
    год 1183.

Деревянный ставень покачивался от ветра и тихо постукивал о стену. Сверху доносилось воркование горлиц – в этих протяжных однообразных звуках слышалась одна и та же, бесконечно повторяемая безответная просьба: «пожа-а-алуйста, пожа-а-алуйста, пожа-а-алуйста». Мишель давно уже отвлекся от пергамента, свернувшегося трубкой в его расслабленной руке, и подставив лицо теплому уже совсем по-летнему ветру, смотрел на туман, поднимающийся над ржавыми с прозеленью холмами и перелесками, на позолоченные облака, в глубине которых поднималось невидимое солнце. В прозрачном воздухе звуки просыпающегося двора легко доносились до самого верха донжона.

– Лошади готовы, ваша милость.

Задумавшись, Мишель не заметил, как в комнату вошел Жак – старый слуга, бывший рядом с ним всю его недолгую жизнь длиной в шестнадцать лет, и готовый сейчас разделить все трудности путешествия. Жак держал в руках свою котомку и теплый плащ, подбитый заячьим мехом.

Вздохнув, Мишель развернул пергамент и пробежал глазами написанное. Добавить было нечего, он плотно свернул его и еще раз вздохнул.

– Передать это барону Александру? – осторожно спросил Жак и протянул руку.

– Нет, – коротко ответил Мишель, резко встал с сундука, поднял его крышку и небрежно бросил туда пергамент, потом сложил туда письменные принадлежности и прикрыл все это отрезом сукна. Крупная гончая, лежавшая рядом с хозяином, положив голову на его сапог, вскочила вместе с ним и выжидающе завиляла хвостом. Мишель потрепал пса по голове – его звали Саладином или просто Салом, – повернулся к Жаку и твердым голосом произнес:

– Я готов. Идем, Жак.

– С отцом прощаться будете? – тихо спросил тот, отведя глаза в сторону.

– Зачем? – пожал плечами Мишель. – Мы уже попрощались.

Обойдя сокрушенно молчащего Жака, он покинул комнату, быстро прошел по галерее и спустился в зал. Там начинали готовиться к обеду: слуги вытряхивали красную скатерть с хозяйского стола, протирали влажной ветошью отполированные рукавами доски; из кухни поднимались ароматные запахи выпечки. Мишель почувствовал легкий угол – словно тоненьким копьецом в сердце ткнули – он уходит, покидает родной дом, быть может, навсегда, а здесь продолжается все по-прежнему, и будет так после его ухода. Никто даже и не заметит, что его нет, разве что собаки. Впрочем, сейчас они радостной гурьбой кинулись к Мишелю, а завтра также будут рады кому-нибудь еще. Только кто ж теперь будет украдкой кидать им под стол куски мяса и пропитанные соусом хлебные горбушки? Ведь от хозяина замка, барона Александра де Фармер, такого угощения не дождешься – разве что кость обглоданную кинет. И перечить ему не смеют – даже младшенький любимчик Эдмон, и тот никогда не утешит заискивающе глядящую в глаза псину лакомым куском: давиться будет, но сам съест, то ли наказания боясь, то ли паинькой прикидываясь.

На смену мрачным мыслям вспыхнула мальчишеская заносчивость – ну и пусть! Возитесь тут со своими тряпками, плошками, играйте в игрушки, ройтесь в земле или других заставляйте – все одно, а я избираю себе путь воина, судьбу, достойную потомка викингов и сына крестоносца!

Ни на кого не глядя, Мишель прошествовал через зал с таким видом, будто произнес эти слова вслух, и все смотрят на него с восхищением. Но на самом деле мало кто из слуг обратил внимание на молодого баронета, уходящего куда-то с воинственным выражением лица – зрелище привычное. К вечеру вернется весь измочаленный, измазанный (и где только благородный так уделаться смог?) и станет требовать еды да питья, а то еще велит нагреть бочку горячей воды на ночь глядя…

Во дворе стояли две взнузданные и оседланные лошади с туго набитыми седельными сумками; Мишель, увидев одну из них – черную, как смоль, с белой полосой вдоль морды, почувствовал, как на душе, подернутой ледком тоски, чуть потеплело. Виглаф-конюх, пожалуй, единственный из слуг в замке знал, куда и зачем отправляется Мишель, и приготовил ему свою (да и Мишеля тоже) любимую лошадь – вороную кобылу-полукровку, дочку злобного арабского жеребца Сарацина. Фатима унаследовала от отца прекрасные формы и сообразительность, а крутой нрав и непримиримость к принуждению ей, по счастью, не достались. На ней катали, обучая понемногу верховой езде, шестилетнего Эдмона, младшего брата Мишеля, и ребенок уже считал покладистую кобылу своей, бесцеремонно дергая ее за хвост и приводя этим кормилицу в полуобморочное состояние. Мишель, однако, имел свои виды на Фатиму, потому что вместе с Виглафом выкормил ее овечьим молоком – ее мать околела вскоре после родов. И теперь, увидев свою любимицу, готовую разделить с ним неизведанный путь, Мишель ощутил одновременно несколько чувств: благодарность Виглафу, всегда безошибочно определявшему, что творится в душе юноши – вот и теперь; почти детское злорадство – не достанется лошадь младшенькому; радость за благородное животное, истосковавшееся за зиму по вольным пастбищам и простору.

Мишель ласково поглаживал Фатиму по блестящей гибкой шее, поджидая Жака, замешкавшегося на кухне, когда к нему подошел Виглаф.

– Ты твердо решил? – когда поблизости никого не было, старый конюх обращался к Мишелю как к своему внуку, такова была негласная договоренность, установившаяся меж ними, Мишель же говорил с ним почтительно, как со старшим. Да и трудно было поступать иначе, даже сам барон никогда не позволял себе понукать Виглафом, приказывать ему – повеления его звучали как просьбы, а зачастую он советовался с Виглафом о многих важных делах, как с равным: если Мишелю он мог приходиться дедом, то барон Александр почитал его вторым отцом. Не только характером, но и внешностью Виглаф внушал к себе уважение – высокий рост, широкие плечи, белоснежная грива волос, перехваченная на лбу истертым кожаным ремешком, густая окладистая борода. Одевался он всегда просто – кожаная безрукавка, надетая на голое тело в любую погоду, аккуратно залатанные штаны, широкий пояс и высокие сапоги грубой свиной кожи. В понимании Мишеля именно так должен был выглядеть властный и мудрый ярл, повелевающий своим народом одним взглядом пронзительно синих глаз, и в детстве он часто воображал, будто Виглаф – один из древних богов, живущий среди викингов со старых времен. Он пришел вместе с норманнами на новые земли да так и остался здесь со своим народом, с горечью в душе наблюдая, как потомки великих храбрых завоевателей становятся простыми землевладельцами, без сожаления променявшими зов лебединой дороги на каменные крепкие замки, справедливые поединки за свою честь на многословные и слащавые куртуазности. В пылу фантазий, Мишель как-то забывал, что повторяет мысленно слова Виглафа, слышанные не один раз. Случалось, что проведя бессонную ночь, рисуя перед мысленным взором то нападение викингов на Рим, то поход в сказочный Винланд, и могучего бога-Виглафа, принявшего облик воина и призывающего удачу избранному народу, Мишель приходил в конюшню и с трудом избавлялся от наваждения, что перед ним не чудесный воин, а конюх замка Фармер Виглаф Сигурсон…

– Так ты твердо решил? – повторил свой вопрос Виглаф, когда Мишель, задумавшись, так и не ответил ему.

– Да, твердо, – склонил голову Мишель и взял свою кобылу под уздцы.

– Это твой путь, – коротко благословил его Виглаф, не прощаясь, развернулся и направился к конюшне. Почти сразу же подошел Жак, перекинул сумки с провизией через седло своей лошади – невысокой гнедой кобылки с густой топорщащейся челкой, и, вздохнув, тихо проговорил:

– Не хорошо так вот, не попрощавшись…