Странствующий оруженосец

Мишель едва не подавился, с трудом проглотил кусок и, мельком глянув на отца Фелота, уставился на нетесаные доски стола.

– Я решил уйти из дому, – выдавил он, наконец, и вдруг с отчаянием осознал, как нелепо это звучит. Почему уйти, куда? Его били, истязали, держали взаперти? С чего ему бросать отца, сестру и братьев, родной замок? Зачем идти наперекор от века установленным обычаям и правилам бытия? Ну, повздорили, наговорили друг другу всяких обидных гадостей, так ведь сколько раз уже подобное повторялось! С ужасом Мишель наблюдал, как растворились в щенячьем страхе покинуть теплое гнездо все прекрасные, гордые, рыцарственные намерения, которые этим утром легли на дорогую толстую бумагу его дневника замечательными словами, перечитанными им десятки раз под шум дождя, посапывание любимого пса Сала и ворчание Жака, собиравшего вещи. Воспоминание о собаке окончательно расстроило Мишеля, и он спрятал лицо в ладонях. Пес выбежал за ворота и недвусмысленно пристроился рядом с лошадью Мишеля, твердо намереваясь и в этот раз сопутствовать хозяину. Ведь сколько раз, бывало, они вдвоем выбирались из замка в лес, там Мишель стреноживал лошадь и подолгу бродил по лесной чаще, охотясь из лука на белок, тогда как Сал весело носился, гоняя по кустам птиц. Как он любил неожиданно выныривать из кустов и серым вихрем проноситься в полудюйме от ноги Мишеля, заставляя его шарахаться в сторону! Теперь Сал тоже решил, что предстоит очередная веселая возня в лесу, и долго не хотел понимать, почему же хозяин приказывает ему «Домой!», машет на него руками и сердится. Когда же Мишель спешился, нагнулся, вырвал с обочины клок пожухлой травы с землей и швырнул в собаку, Сал, отклонив голову от мокрого комка, совершенно растерялся, уселся прямо на дороге, да так и остался сидеть неподвижно, приподняв вислые уши и неотрывно глядя вслед хозяину, который вновь вскочил в седло и поехал дальше, ни разу не обернувшись и не позвав его. Неужели он так и сидит там под вновь зарядившим дождем?

– Да вот, решили, – пришел на выручку Мишелю Жак. – С отцом они вчера повздорили. А все Виглаф, все он! Говорил же я, плохому он вас научит, плохому!

– Да причем тут Виглаф! – вскинулся Мишель, с озлоблением оттерев ладонью слезы. – У меня своя голова на плечах есть!

– Причем, причем, – продолжал гнуть свое Жак. – И не спорьте со мной, ваша милость! Он забил вам голову этими своими сагами про всяких там разбойников да пиратов, а вы и уши развесили. Нет, чтоб у батюшки хозяйству поучиться, ведь вам же бароном быть, фьофом управлять!

– Да отстань ты со своим фьофом! – Мишель вскочил, едва не опрокинув стол и, не обратив внимания на упреждающий окрик отца Фелота, раздраженно заходил по землянке. – Все долдонят одно и то же, все до единого! А мне надоело! Надоело! Не хочу гнить заживо в этом вашем замке, ну, не для этого же я родился! Не для этого, черт подери!

Он ожесточенно пнул плетеную корзинку, подвернувшуюся под ноги, и лежавшие в ней луковицы брызнули в разные стороны. Мишель с силой наступил на одну из золотистых головок, – с глухим хрустом луковица треснула, стрельнув струйками сока.

– Ваша милость, что вы, ну что вы? – Жак вскочил, испуганно замахав руками, он был бы рад теперь забрать свои слова обратно, только бы не видеть «бедного мальчика» в таком отчаянии. – Ну, простите меня, дурака старого!

– Жак, сядь, посиди, – спокойно сказал отец Фелот. – А ты, Мишель, продолжай, мы тебя внимательно слушаем.

Мишель, казалось, не заметил чуть насмешливой интонации в его голосе.

– А я и не намерен заканчивать. Все скажу, все! – выместив кипевшую злобу на луковице, Мишель успокоился и смог сесть на лавку у стены, напротив стола. – Да, Виглаф много рассказывал мне про викингов, про те времена, когда они жили воинами, открытиями и захватами. Да, я хочу быть похожим на них, на своих предков, сумевших покорить своей воле немало могучих держав! Ты, Жак, не любишь Виглафа, потому что боишься, это у тебя в твоей франкской крови. Ты думаешь только, что норманны – безудержные захватчики, варвары, жестокие дикари. И я это знаю, и не все меня безоглядно восхищает в их истории. Да, представь себе! Но я хочу сохранить в себе храбрость, чувство справедливости, честность, достоинство, чистоту помыслов – вот о чем говорил мне Виглаф!

Мишель остановился, перевел дух и замолк, глядя на раздавленную луковицу.

– Ничего я не так… ничего не думаю… – пробормотал Жак, которому сейчас больше всего хотелось провалиться сквозь землю. Отец Фелот же сохранял прежнюю невозмутимость, и когда молчание Мишеля слишком уж затянулось, произнес:

– Ну, что же ты молчишь?

– Я хочу получить рыцарские шпоры и пояс, – медленно проговорил Мишель.

– Получишь, – уверенно кивнул отец Фелот. – Всему свое время. Подожди и…

– А я не хочу ждать, – снова начал распаляться Мишель. – Не хочу, чтобы приехал из соседнего фьофа папин приятель, постучал мне мечом по плечу, а потом мы бы на охоту закатились на радостях.

– Все сыновья баронов так посвящаются, – пожал плечами отец Фелот. – Ты же не бастард какой-нибудь! Чем тебя не удовлетворил прекрасный древний обычай, раз уж ты так за былые времена держишься?

– Да плевать мне на баронских сынков! – Мишель ткнул каблуком расплющенную луковую головку и отшвырнул ее в сторону. – Я хочу делами заслужить право носить рыцарское звание! Я ушел из дому, чтобы совершить множество славных подвигов, чтобы не быть похожим на этих сытых баронетов, могущих только кабанов по лесу гонять! В конце концов, хочу изменить мир!

– А чем он тебе не понравился? – ангельски улыбнулся отец Фелот, изобразив на лице искреннее непонимание. – И не много ли ты на себя берешь, дитя мое?

– Ровно столько, сколько унесу! – огрызнулся Мишель. – Все стало какое-то… подлое, мелкое, гнусное! За глаза плетут напраслину на человека, и все сходит с рук. А попробуй пропустить какой-нибудь титул, или обратись не должным образом, или там… да к черту все эти куртуазности! Из-за пропущенной приставочки – поединки! Надоело все это!

– Неужто ты думаешь, что Фармер и окрестные фьофы – средоточие мировых событий? – усмехнулся отец Фелот. – И твои пресловутые баронские сынки, кичащиеся своими многочисленными «приставочками», как ты выразился, – слепок со всего рыцарства?

– Нет, не думаю. Вот и хочу посмотреть, удостовериться, что это не так. Если остались еще настоящие рыцари, то примкну к ним, сначала оруженосцем, а потом добьюсь – сам добьюсь! – рыцарского сана. В Палестину отправлюсь, и там делом праведным подтвердю… подтвержду… да тьфу ты!.. докажу, что достоин быть рыцарем!

Опять воцарилась тишина, которую нарушало только невнятное горестное бормотание Жака. Отец Фелот встал из-за стола, подошел к Мишелю, сел рядом с ним.

– Все это замечательно, сын мой, – сказал он, похлопав Мишеля по руке, вцепившейся в скамью. – Но мне кажется, будто ты что-то не договариваешь, чуточку кривишь душой. Хочешь, скажу в чем?

Мишель промолчал, и отец Фелот, приняв его молчание как знак согласия, заговорил:

– Понимаешь, Мишель, ты видишь в своих поступках только то, что хочешь видеть. Тебе хочется думать, будто уходишь из дому с высокими помыслами, а на самом деле все немножко иначе.

– Неправда! Я не лгал себе, когда решил стать странствующим оруженосцем и добиться рыцарского звания подвигами! Я собираюсь поехать к Раулю де Небур, он давно уже зовет меня к себе, – Мишель развернулся, отодвигаясь от монаха и даже привстал, но святой отец мягким, но решительным жестом усадил его обратно.

– Верю, верю тебе, и знаю, что это так. Но есть еще одна причина, и движет она не только тобой, а всеми молодыми людьми твоего возраста. Мне тоже когда-то было шестнадцать лет, хотя в это трудно поверить, и творилось со мной нечто подобное. Это – желание быть свободным. Всегда наступает момент, когда мальчик хочет стать мужчиной, а близкие все еще хотят видеть в нем ребенка, потому что боятся раньше времени потерять его.

Вдруг Мишелю стало смешно. Он поднял глаза на отца Фелота и с усмешкой сказал:

– Если ты о свободе, то, кажется, мне она предоставлена полностью! Отец ведь давно отказался присматривать за мной, поняв, что это бесполезно – я все равно буду делать все по-своему. Что же касается мужчины, то я, хм, уже давно не мальчик!

Отец Фелот, неожиданно придя в ярость, отвесил Мишелю ощутимый подзатыльник и прикрикнул, не обращая внимания на заохавшего Жака:

– Да уж мне известно, поди, что ты полдеревни обрюхатил! Сопляк эдакий! Я, кажется, начинаю догадываться, что за ссора вышла у тебя с отцом. Небось, поймал барон Александр тебя на сеновале без штанов с девчонкой да отхлестал хворостиной, а ты, взрослый наш, разобиделся. Как же, свободы лишают! Знаю я, зачем ты из дому подался – чтоб отцу на глаза не показываться, по трактирам да бабам шляться беспрепятственно! Рыцарь, черт тебя раздери, – отшельник три раза истово перекрестился, – прости Господи!

Монах замолчал, отвернувшись. Мишель обиженно засопел и уставился в противоположную стену. Но долго дуться он не мог, ведь, как не обидно, как не оскорбительно звучали слова отца Фелота, толика правды в них была, и Мишелю, не привыкшему лукавить самому себе (а значит, и Богу, по образу и подобию которого…), пришлось признать их справедливость.

Только теперь Мишель понял, что сам толком не знает, почему ушел. Как сшитые не по размеру костюмы, он примерял к себе то одну, то другую причину, и никакую не мог подогнать так, чтобы она полностью скрыла все недоговоренности, недомыслия. И он не знал, как поступить: нацепить все сразу, или остаться обнаженным, таким как есть – со множеством сомнений и вопросов к самому себе.

– Пройдусь немного… – буркнул Мишель и вышел наружу, в промозглую морось. Стоявшие под навесом лошади встрепенулись и посмотрели в его сторону, фыркая и прядая ушами. Фатима узнала хозяина, потянула к нему изящную голову, раздувая большие тонкие ноздри и шумно втягивая воздух в поисках угощения. Мишель провел ладонью по лоснящейся шее лошади, потом подошел к дорожному мешку, лежащему поверх снятого седла, вынул из него меховой плащ и накинул на плечи.

«…Так хорошо было бы жить, вот, как это дерево, например – ни о чем не думать, ничего не чувствовать, ничем не заботиться, а просто тянуться вверх, к солнцу, растить зеленые листья, распускать по весне душистые цветки и крепко спать под зимними дождями. Или родиться птицей, и знать более простые и понятные вещи – когда вить гнездо, какие ягоды съедобны, как растить птенцов, когда улетать на юг.

Нет, так нельзя. Бог сотворил меня человеком, и негоже сожалеть о чужой жизни, пусть безгрешной и не знающей душевных страданий…

Единственное, чем можно помочь себе – это исповедь. Выговорить все, разложить перед мудрым взором отшельника все сомнения, желания, помыслы и обиды. Только так…»

Позади послышалось чавканье грязи, и отец Фелот, будто отозвавшись на мысленный зов Мишеля, поравнялся с ним и некоторое время молча брел рядом.

– Исповедаться я хочу, святой отец, – проговорил, наконец, юноша и искоса глянул в лицо отшельнику – не сердится ли он все еще, не намерен ли строго отчитать дитя неразумное.

– Я готов выслушать тебя, сын мой, – заученным тоном произнес святой отшельник и добавил более ласково: – Говори, не бойся, все говори, что на душе камнем лежит.

Мельчайшая холодная изморось то и дело сменялась лениво накрапывающим дождем, из-под подошв сквозь слой опавших и сгнивших за зиму листьев мутной пеной проступала влага; носки кожаных сапог Мишеля потемнели, промокнув насквозь, но он не обращал на это внимания, равно как и на подбирающийся под меховой плащ сырой холод.

– Святой отец, я грешен, – начал Мишель.

– Я тоже, – поддакнул ему отец Фелот. – Кто ж не грешен-то? И в чем грехи твои, сын мой?

Мишель некоторое время сосредоточенно тер рукой переносицу, будто вспоминая и выстраивая по степени значимости свои немалые прегрешения, а потом скороговоркой выпалил:

– Я упоминал имя Господа напрасно, не посвящал отведенного времени Господу, не почитал отца своего, э-э… никого вроде пока не убил, премного прелюбодействовал, красть… ну, крал, да; лгал, желал чужого имущества… Вроде все.

– Ну что ж, давай по порядку, – помолчав, ответил отец Фелот. – Ты говоришь, упоминал имя Господа напрасно… Использовал ли ты Имя Божие в поддержку неправого дела?

– Да нет, я просто, бездумно упоминал имя Господа нашего Иисуса Христа.

– Отпускаю тебе грех сей, ибо не так он велик, и Бог в великой милости своей искупил грехи наши кровью своей… Поехали дальше. Ты считаешь большим грехом, то что не был у святой мессы каждый раз, когда она служилась?