Странствующий оруженосец

– Беру пример со старших, – тихо сказал Мишель. Он прекрасно понимал, что вступать в перебранку с отцом, когда он по-настоящему разозлен и оскорблен, все равно, что дразнить льва, но дух противоречия пересилил страх. К тому же, за дверью слышался шорох и сопение: Эдмон был уже тут как тут.

– Что-о? – барон Александр недоуменно посмотрел на Мишеля. – С каких еще старших?

– А с тех, чьи сынки от грешных крестьянок в сокольничих ходят и…

Мишель собирался закончить еще более едкой фразой, но не успел. Одна за другой, три хлестких пощечины обожгли его щеки, после третьей Мишель повалился на пол, закрыв лицо обеими руками. Первый раз в жизни отец ударил его по лицу.

Барон Александр сразу же догадался, кем вздумал попрекать его строптивый сынок. А имелся в виду сокольничий Эмери – сын барона Александра от кухонной прислужницы, появившийся на свет незадолго до того, как пришла в Фармер баронесса Юлиана.

Возня за дверью притихла, не шевелился и Мишель, будто пощечины выбили из него дух. Между пальцев, плотно прижатых к лицу, просочилась тонкая струйка крови и поползла по дощатому полу между сухих соломинок.

– Не тебе совать нос в мои дела! – бросил барон Александр. – Сопляк еще, чтобы осуждать меня! Я в твоем возрасте и третьей части из твоих грешков наворотить не успел! Так что молчи и слушай! Теперь твоя свобода кончится, шага, не спросившись у меня, сделать не посмеешь. Или убирайся совсем из замка, с глаз моих долой! Не хочу краснеть перед соседями из-за твоих выходок. У всех старшие сыновья при деле, кто фьефом управляет уже, кто в оруженосцах у сеньоров благородных, но никто из них не шляется с деревенской шушерой по лесам и не кроет, как жеребец, всех встречных девиц! Господи, за какие грехи мне такой позор? … Да ты просто недостоин быть сыном покойной матери своей баронессы Юлианы! Счастье, что ушла она в Царствие Небесное и не видит, в какое отребье превратился ее первенец, любимый сын, надежда и опора рода!

Едва прозвучала оброненная дрогнувшим голосом последняя фраза, неподвижно лежавший на полу Мишель неожиданно вскочил и, брызнув текшей из разбитого носа кровью, кинулся с кулаками на отца.

– Ты виноват, что она умерла! – истошно завопил он, яростно молотя барона Александра кулаками в широкую грудь.

Немного испугавшийся отец подхватил Мишеля, отстраняя от себя, однако он продолжал размахивать руками и ногами, зажмурив глаза и крича:

– Ты ее погубил! Ты и твой любимчик Эдмон! Не нужны вы мне, никто! Без вас проживу!

Барон де Фармер, растерянный и мгновенно позабывший весь свой гнев, опустил отчаянно бьющегося, рыдающего Мишеля обратно на пол. Никогда он еще не видел его таким, даже на похоронах матери он не проронил ни единой слезинки, а тут… Черт знает что! Надо позвать Жака. Выходя, барон Александр едва не зашиб прильнувшего к щели между дверными створками Эдмона, ухватил его за шиворот и увел в детскую, дав для убедительности подзатыльник. Возвращаясь назад, барон встретил Жака, осторожно идущего по коридору с лампадой в руке. Разбуженный криками, слуга не на шутку перепугался и поспешил наверх, разнимать поссорившихся господ. Он давно уже опасался подобного, наблюдая, как Мишель сбегает по ночам из дома, а барон молча терпит это, накапливая злость. Хозяин привел Жака в свой кабинет и молча указал на Мишеля. Жак, шепча под нос неразборчивые причитания, помог Мишелю подняться, отвел в его горницу. Там Мишель злобно выкрутился из его рук, захлопнул дверь перед самым носом слуги, бросился на ложе и пролежал неподвижно оставшуюся ночь и утро.

А изрядная доля правды в горьких словах Мишеля все-таки была.

С Юлианой ван Альферинхем барона Александра познакомил его друг, рыцарь из Брабанта по имени Фрейк ван Альферинхем, с которым они воевали в Святой Земле и оба были тяжело ранены. По возвращении Фрейк пригласил барона Александра к себе в поместье Альферинхем – отдохнуть, подлечить раны, а заодно и познакомиться с сестрой – прелестной и благонравной, по его словам, девушкой, в сердце которой пока еще не горело ничье имя, кроме Божьего.

Многие воспоминания о пребывании в Святой Земле были далеки от героических и воспеваемых в балладах, молодому крестоносцу хотелось за новыми впечатлениями избавиться от неприятного груза недавнего прошлого. Честь оставалась честью, а добрая слава – доброй славой, однако были моменты, не соответствовавшие радужному представлению, сложившемуся в дворянских кругах о доблестном воинстве Христовом. Прекрасно, когда неверные сарацины трусливо бегут, едва сверкнет твой клинок, но, если в кармане ни гроша, на дне фляги плещется тухлая вода, а в седельных сумках нет ничего, кроме засохшей хлебной корки, приходится поступиться некоторыми добродетелями. К тому же, богатые сарацинские и еврейские дома все равно были бы разграблены. Если не тобой, то другим. Не следует так же забывать, что рыцарь, каким благонравным он ни был бы, всегда остается мужчиной…

…Поначалу барон Александр избегал встреч с Юлианой, боясь, что в разговоре со скромной девушкой может проскользнуть крепкое словцо из тех, что частенько встречаются в мужских разговорах, а за три года походов и сражений речь его успела достаточно огрубеть. Попривыкнув к богатой изысканности, Александр стал чаще встречаться с Юлианой, они подолгу уединялись, беседуя – барон красочно рассказывал о своих приключениях в Святой Земле, опуская некоторые подробности, а девушка восторженно внимала ему. И вот однажды настал момент, когда Фрейк понял – скоро его сестра станет женой хорошего друга, а также полноправной хозяйкой большого фьофа. Что может быть лучше?

Тонкая, бледная, с матово-прозрачной кожей, которая, казалось, светилась изнутри, Юлиана всей душой полюбила сильного, высокого, темнобородого и зеленоглазого красавца-норманна, а он, в свою очередь, был безнадежно покорен ее хрупкой красотой.

Они обвенчались в маленькой церкви в поместье Альферинхем, где обряд проводил старенький подслеповатый священник, беспрестанно путавшийся в латинских псалмах, чем очень смешил Юлиану, которая с трудом сдерживала совершенно не приличествующий данному месту и действию смех. Потом они отпраздновали скромную свадьбу и, проведя медовый месяц в живописных уголках Брабанта, уехали в замок Фармер.

Молодая баронесса де Фармер, – тихая, добрая, богобоязненная, сразу понравилась домочадцам барона Александра. Она была одинаково ласкова со всеми, будь то знатный гость или бегающие по двору чумазые дети прислуги. Юлиана очень любила цветы, в родительском доме она оставила великолепный сад и, едва обосновавшись в замке, принялась за свое излюбленное занятие. Под окнами ее покоев был разбит большой цветник, где, благодаря более мягкому и теплому климату Нормандии, цветы росли быстрее и распускались пышнее. Аккуратные букетики изящно сочетавшихся между собой цветков можно было обнаружить в самых неожиданных местах замка, и казалось, будто старый замок Фармер, сохранив внешнюю суровость, просветлел и стал излучать добрую силу. Кроме того, Юлиана выращивала многие сорта лекарственных трав и готовила из них различные целебные настойки, которыми пользовала любого нуждающегося в помощи.

В положенный срок родился ребенок. Это был мальчик, и барон Александр едва не помешался от счастья, подкидывая на руках оглушительно орущего белобрысого, голубоглазого крепыша Мишеля. Очаровательного наследника крестил отец Фелот – святой отшельник, издавна живший неподалеку от замка, в лесу, и часто хаживавший в гостеприимный дом, где царствовала кроткая и приветливая хозяйка. Мальчик рос, на радость отцу, бойким и смышленым. Едва научившись ходить и разговаривать, Мишель стал разыгрывать с детьми прислуги сценки из баллад о рыцарях и рассказов отца, используя в качестве оружия палки и всяческий хозяйственный инвентарь. Сам он выступал, разумеется, в роли самого отважного, самого доблестного и бесстрашного героя.

Как-то раз пятилетний Мишель, воспользовавшись тем, что барон Александр уехал на охоту и второпях забыл запереть свой покой, забрался туда, завладел самым большим мечом, какой смог поднять, и выволок его во двор, предложив приятелям новую увлекательную игру – поединок крестоносца с сарацином. Воинственная забава едва не кончилась печально – Мишель поднял меч и собирался представить, как разрубает пополам неверного, которого изображал младший поваренок, улизнувший от работы, оступился, и только каким-то невероятным чудом тяжелый клинок опустился на волосок от плеча мальчишки. Насмерть перепуганный, тот с ревом кинулся жаловаться папе-повару, а он, узрев маленького баронета с отцовским мечом, откровенно не понимавшего, почему его приятель так огорчился (сам ведь сказал, что будет сарацинским эмиром!), не дожидаясь барона, от души отшлепал проказника и запер в чулане. Конечно, по возвращении хозяина замка история была доложена ему, а Мишель выпущен из-под ареста и сурово наказан.

Однако, барон Александр оценил столь рано проявившееся стремление сына к военному ремеслу и решил превратить опасные игры в полезные. Для Мишеля был выкован особый маленький меч, и он с азартом, без устали тренировался. Когда Мишелю минуло семь лет, барон Александр стал учить его грамоте, истории и прочим наукам, в которых был силен и которые, как он считал, не помешают в жизни будущему сеньору де Фармер. Отец Фелот, приходивший в замковую церковь служить мессы и просто так, беседы или совета ради, учил мальчика законам Божьим.

Больше всего Мишель ненавидел уроки куртуазности, когда приходилось заучивать длиннющие титулы соседей, смысл изображений на их гербах, а также законы геральдики и манеру обращения с такими же благородными дворянами. Недовольство его росло тем больше, чем чаще беседовал он со старым конюхом. Виглаф любил говорить, что вся эта вежливость и изысканность не имеет смысла, ибо когда-то люди обходились совершенно без них, а куртуазность заменяли верный меч и однажды данное слово. Мишель искренне жалел, что прежние времена ушли навсегда, а прямота и искренность все чаще заменяются утонченным словоблудием. Даже рыцари нынче зачастую предпочитают решать споры не в поединке, но за кубком вина… Неужели норманны стали менее храбрыми и честными? И почему так случилось?

Мать Юлиана учила своего любимца наукам иного свойства. Вдвоем, без всякого сопровождения – баронессу знали и любили в округе, так что бояться им было некого – они ходили гулять в лес, и там Юлиана показывала Мишелю цветы и травы, имеющие целебные свойства, рассказывала удивительные и красивые истории о древних богах, услышав которые любой священнослужитель непременно пожурил бы ее за языческие, неблагонравные сказки, которыми может она смутить еще неокрепшую душу мальчика. Но одно другому ничуть не мешало, и Мишель с одинаковой искренностью возносил Господу молитвы и верил, что цветку больно, когда вырываешь его стебель из земли, а роса – это слезы ночи, горюющей по отнимаемому светлым днем миру.

Мишель любил мать беззаветно. Когда он чересчур увлекался шалостями или совершал очередное безобразие, и она тихо, незлобиво отчитывала его, угрызения совести мучили Мишеля стократ сильнее, чем во время крепкой отцовской порки. Но неуемный темперамент, вопреки чуткой душе, заставлял его слишком часто огорчать мать.

После рождения первенца в Юлиане словно что-то сломалось. Она долго не могла встать, потом постепенно вернулась к привычной жизни, наполненной домашними делами и заботами, но приступы слабости время от времени укладывали ее обратно в постель. Отец Фелот, недурно знакомый с врачеванием, опасался, что последующие роды могут окончиться смертью для матери и для ребенка…

Молодости трудно поверить в то, что смерть может оборвать ее счастливый бег. А если юность озарена счастьем взаимной любви, смерть отступает, смиренно склонив голову и скрыв зловещую улыбку – можно и подождать, ведь все жизненные дороги ведут к ней, и нет силы, способной предотвратить конец. Только приостановить, задержать. Не больше.

Юлиана родила девочку, потом еще одного мальчика, и каждый раз все труднее и труднее было ей приходить в себя и восстанавливать жизненные силы. Когда наступила четвертая беременность, Юлиана слегла совсем. Роды были такими тяжелыми, что барон Александр, едва не лишаясь рассудка при мысли о том, что может потерять свою любимую жену, не пожелал доверить ее рукам опытных повитух и послал за отцом Фелотом. Опередив гонца, десятилетний Мишель пробежал одним духом расстояние от замка до домика отшельника потайными лесными тропками и сам привел его.

Но было уже поздно. Новорожденный мальчишка прилежно кричал, морща красное личико, а Юлиана лежала, утопая в мягких шкурах, чей мех слипся от густой крови, залившей половину ложа, неподвижная, снежно-белая, и внутренне свечение медленно исчезало с ее лица. Барон Александр стоял на коленях, уткнувшись лицом в мраморную руку жены. Когда Мишель, все еще не понимавший, что произошло, коснулся его плеча и хотел что-то спросить, тот вскинул голову, пристально посмотрел на него и с глухим стоном выбежал из зала. В тяжкой душной тишине раздался стук копыт со двора, и Мишель увидел в окно, как отец, чуть не сбив с ног привратников, торопливо распахивавших ворота, уносится в поле, нещадно нахлестывая лошадь.

Он посмотрел на мать, и вдруг мелькнула мысль – отец кинулся догонять ее. Она ушла и может никогда не вернуться, но папа непременно догонит ее. Иначе быть не может. Мишель спокойно прошел мимо тихо плакавших слуг в детскую. Все будет хорошо. Отец обязательно догонит маму. Сколько раз они, резвясь на охоте, гонялись друг за другом верхом, и барон всегда настигал весело смеющуюся жену, прямо на скаку стаскивал ее с лошади и сажал в свое седло, осыпая поцелуями разрумянившиеся щеки…

Барон вернулся поздно ночью, измученный, мокрый от пота и росы, без лошади, которую загнал до смерти в бешеной скачке. Терпеливо ждавший Мишель встретил его у ворот, заглянул в посеревшее, отчужденное лицо и тихо спросил:

– Ты догнал маму?

Барон Александр долго молча смотрел на него, покачиваясь от изнеможения, а потом еле слышно ответил:

– Нет. Она ушла навсегда.

– И никогда-никогда не вернется? – в десять лет так трудно понять значение слова «навсегда».

– Никогда.

Отец прошел мимо него, тяжело ступая, шаги его гулко отдавались в ночной тишине. Внезапный порыв ветра теплыми крыльями обнял мальчика, одиноко стоявшего посреди двора, и улетел ввысь, в низкое облачное небо…

В то сумрачное ноябрьское утро Мишель впервые раскрыл новенькую книгу с чистыми листами и сделал первую запись в своем дневнике, который поначалу старательно вел каждый день. Тогда казалось, что жить ему осталось недолго. Больные, зябкие дни ползли столь медленно и мучительно, что скоро должны были совсем остановиться без сил. Но незаметно, истекая по капле с каждым днем, уходила боль, уступая место природной детской жизнерадостности. Если в первые недели после смерти матери Мишель мог часами сидеть, уставившись в стенку, или лежать, не вставая, уткнувшись лицом в подушку (несчастный Жак попеременно умолял барона Александра позвать или лекарей, или отца Фелота, но барон хорошо знал по себе – такие «болезни» не лечат ни лекари, ни священники, только время), то дальше, день ото дня, оцепенение начало проходить. Мишель вдруг ловил себя на смутной улыбке в ответ светлому воспоминанию, которое раньше вызывало боль, на желании с кем-нибудь поговорить, выйти на прогулку, послушать жонглеров, остановившихся в замке, и постепенно стал забывать о тоске. Боль затаилась, лишь изредка давая о себе знать: стоило младенцу попасться на глаза, как горечь утраты вспыхивала с прежней силой, а со временем младший брат начал вызывать у Мишеля отвращение сам по себе.

Отец Фелот, да и мать тоже, всегда говорили Мишелю, что месть греховна. А он и не собирался мстить, потому что не умел держать зло в душе. Но боль держалась цепко. Он уходил, когда в комнату вносили маленького Эдмона, наотрез отказывался присматривать за ним. Когда он стал ползать по замку, Мишель относился к малышу, точно к собаке – перешагивал через него, встретив на пути, грубо прогонял, когда Эдмон лез, куда не следует, резко отвергал наивные попытки ребенка подружиться с ним. Поначалу пытался отвратить от него сестру и среднего брата, но те не понимали и не желали слушаться его, тогда Мишелем была объявлена война и им. Подкладывания в постель лягушек, пауков, подножки, подзатыльники и игры в охоту, когда брат с сестрой были оленями, а он – охотник – гонял их по всему замку, пришлось прекратить после отцовского сурового наказания, но высокомерное равнодушие и превосходство во взгляде, короткие презрительные фразы вытравить оказалось невозможным. И барон Александр стал постепенно отворачиваться от сына, избегать общения с ним, считая, что он растет жестоким и бездушным негодяем. И в кого только? А быть может, основной причиной отчуждения был неприятный контраст между ярким сходством Мишеля с матерью и его отвратительным характером.

Вытерпев год, отец принял решение отправить Мишеля в замок своего родственника, хорошего друга и соратника барона Рауля де Небур в качестве пажа. Барон, имевший во владении обширные земли, большой замок, а также множество выгодных знакомств, в том числе в королевском дворе, с радостью согласился принять в дом сына своего друга, которого знал и любил с пеленок, тем более, что своих детей Бог ему не даровал. Мишель до поры не знал об оживленной переписке, о достигнутой договоренности, да и в ту пору внутренняя жизнь замка мало его интересовала, он даже не заметил сборов, проводя большую часть времени в одиноких прогулках по лесам Фармера. Лишь, когда его, разодетого во все лучшее, в сопровождении верного Жака, отправлявшегося вместе с ним в чужой дом, ранним утром вывели во двор, и он увидел нетерпеливо перебирающих ногами лошадей, туго набитые седельные сумки, собравшуюся провожать челядь, – то словно бы очнулся и понял, что покидает дом, где каждая комната помнила дыхание матери, где можно было найти вещи, все еще хранящие ее запах, куда, в конце концов, она могла бы вернуться, ведь он так звал ее, так просил Господа вернуть ее… Это было бы равносильно предательству – никто не возвращается туда, где не ждут. Он вывернул ладонь из руки Жака и бросился к входу в башню, но барон Александр преградил ему путь. Тогда Мишель вцепился обеими руками в его широкий пояс, присел, уткнувшись лбом в колени отца и тоненько заныл. Барон с трудом оторвал его от себя, поднял на руки и начал объяснять, что его отправляют к любимому дядюшке, в большой и роскошный замок, где живет много его ровесников, где бывает много славных рыцарей, увидеть которых он мог только мечтать, где его будут обучать множеству интересных вещей, где часто останавливаются известные менестрели и жонглеры. Но Мишель не слышал его, он уже не тянул высокую дрожащую ноту, а кричал в полный голос, без слов, широко раскрыв рот и закинув назад голову. Кое-кто из челядинцев принялся истово креститься, полагая, что в невинное дитя внезапно вселился дьявол, дети прислуги с ревом разбежались. Барон прижимал Мишеля к груди, бормотал слова утешения, встряхивал, хлопал по щекам, но все было тщетно. В конце концов, окончательно растерянный и оглохший от криков, он отнял его от себя и, держа на вытянутых руках, прокричал:

– Да никуда ты не поедешь! Слышишь меня? Никуда не едешь, дьявол тебя раздери!

Разжав руки и не заботясь о дальнейшем, барон круто развернулся и ушел со двора. Мишель упал на колени, завалившись на бок, и тотчас же замолчал. Перепуганный Жак бросился поднимать его, погрузившегося в беспамятство, отнес в постель и целый день, до вечера сидел рядом с ним, пока не пришел отец Фелот служить вечерню. Узнав о случившемся, он посоветовал не обманывать больше Мишеля и оставить все, как есть. Сиру Раулю де Небур было послано письмо, в котором с прискорбием описывался припадок Мишеля и приносились многочисленные извинения. Сильно опечаленный барон Рауль не смог ограничиться ответным посланием, приехал сам и привез с собой своего личного лекаря, чтобы он осмотрел бедного мальчика. Однако, истинную причину всего произошедшего ему объяснил отец Фелот, и добрый дядюшка, проникшись до глубины души горем ребенка, объявил, что отныне и всегда он ждет его в своем замке и рад будет по мере сил помогать ему в жизненных трудностях. Мишель остался его заочным пажом, и живя в родном доме, нес службу своему сеньору. Барону де Небур было знакомо неумолимое чувство потери, – его жена, после многолетних неудачных попыток понести ребенка от мужа, ушла от мира в монастырь.

С того дня барон Александр прекратил всякое общение со старшим сыном, препоручив его дальнейшее воспитание отцу Фелоту и Виглафу. Первый обучал его законам духовным, а второй – жизненным. В остальное же время Мишель был предоставлен самому себе.

Со временем и челядь стала относиться к Мишелю с холодком и пренебрежением, и жизнь в замке стала невыносимо тоскливой и скучной. Когда не было занятий с отцом Фелотом или Виглафом, он слонялся по двору и замку, мешая всем и докучая мелкими пакостями: подкидывал горьких листьев одуванчика в варящуюся кашу, отнимал у кошки, живущей на кухне, отловленных ею мышей и горстью кидал в столпившихся у очага стряпуху с помощницами, а однажды поймал курицу, забредшую на второй этаж донжона, обвинил в ереси, прочел над ней приговор, отрубил тесаком голову и отпустил с Богом. Поливая кровью траву, обезглавленная птица бегала по двору, распугивая ребятишек, пока не была схвачена собакой.

В конце концов, отец Фелот сумел внушить Мишелю, что подобные шутки отнюдь не смешны, но жестоки и недостойны его благородного происхождения, хотя сам с трудом сдерживал смех, когда молодой Фармер, ничего не скрывавший от святого отшельника, рассказывал ему, какой переполох случился в кухне, когда будто бы с неба свалились околевшие мыши с прогрызенными головками, и про физиономию стряпухи, попробовавшей кашу, заправленную «монашеской головой». Но довольно быстро Мишель придумал себе новую забаву.

Он с детства любил играть с деревенскими мальчишками, обитавшими в замке, – бойкими, смышлеными, легко соглашающимися на всяческие авантюры, в отличие от важных и нудных сынков знатных соседей, и даже организовал собственный «рыцарский» отряд, без всяких сомнений поставив себя во главе. Барон Александр не возражал против игр своего сына с детьми крестьян – пусть учится командовать войском, пригодится.

Все больше времени стал проводить Мишель со своим отрядом, уходя на рассвете и являясь домой затемно. Чаще всего они играли в крестовый поход, нередко оставались ночевать в лесу, совершали набеги на деревни, изображая нападение на сарацинские поселения, таскали кур и жарили их на костре в лесу. Эти развеселые набеги продолжались в течение пары лет, несмотря на жалобы крестьян и следовавшие за этим наказания Мишеля и порки его «рыцарей». Конец веселью пришел в день, когда доблестный предводитель был пойман отцом Фелотом за жаркой «отвоеванного у сарацин гуся» и строго отчитан. Мишель в одиночестве («верные рыцари» резво разбежались по домам, едва завидев отшельника) выслушал длительную проповедь, сулившую вечные муки за грабеж и разбой средь бела дня. Не на шутку перепуганный он получил отпущение грехов только, когда покаянно обещал никогда в жизни больше не устраивать подобных разбойных налетов.

Но не прошло и полугода, как Мишель опять нашел куда менее безобидное, и гораздо более интересное развлечение. Ему уже исполнилось четырнадцать лет, и внешностью он больше напоминал мать, нежели отца. Приезжавшие к барону Александру на охоту соседи и друзья отмечали, что наследник уродился на редкость породистым – высокий благородный лоб, правильный овал лица с красиво очерченной линией скул, в обрамлении золотисто-русых вьющихся волос до плеч, прямой тонкий нос, крупные губы, ничуть не портящие лица, серо-голубые глаза, точно такие же, как у Юлианы ван Альферинхем. Он не мог похвастаться высоким, как у отца, ростом, но этот кажущийся недостаток с лихвой восполнялся широкой костью и пропорционально сложенной фигурой, а так же легкостью движений и природной ловкостью. Крестьянские девушки охотно привечали у себя благородного красавца и с радостью дарили ему свою любовь, а он и не думал отказываться. Вскоре в замке Фармер и окружающих деревнях появилось немало женщин, могущих похвастать тем, что их сын или дочка имеет наполовину благородное происхождение.

…Мишеля разбудило длившееся уже давно постукивание собачьих когтей по деревянному полу и тихое поскуливание – Сал, который оказался запертым в комнате, заскучал, проголодался и требовал выпустить его наружу. Увидев, что хозяин зашевелился и приподнял голову, пес завилял хвостом и побежал к двери, беспрестанно оглядываясь. Мишелю пришлось встать и выпустить собаку.

На душе лежала липкая смутная горечь. Мишель некоторое время сидел в полумраке на кровати, глядя на темное пятно на подушке, потом поднял руку к лицу и потрогал запекшуюся корку крови возле носа. Холодная вода из кувшина освежила слегка отекшее лицо, все еще горевшие щеки и вернула ясность затуманенным тяжелым сном мыслям. Барон Александр произнес те самые слова, которые Мишель боялся сказать сам себе, о чем старался забыть, целиком отдаваясь радостям молодой жизни. «Мать Юлиана и представить себе не могла, что ее первенец станет… Неужели все это правда? Неужели я действительно превратился в разгильдяя, бездельника и прелюбодея, ведь так все это называется? А ведь меня из дому выгнали – убирайся, мол, видеть не хотим. И что поделаешь – придется идти: „Почитай отца и мать свою“. Сказано – уходи, надо исполнять…»