Сицилиец

– Я сделал все, что мог. Кровь больше не идет, но он и так потерял не меньше трети – а это обычно смертельно. Укройте его потеплее, давайте по чуть-чуть молока, а я оставлю немного морфина. – И с сожалением поглядел на сильное тело Гильяно.

– Что мне сказать его матери с отцом? – прошептал Пишотта. – Есть хоть какой-то шанс?

Доктор вздохнул:

– Говорите, что хотите, но рана смертельная. Он парень крепкий и может прожить еще несколько дней, но надеяться особенно не на что.

Он увидел в глазах Пишотты отчаяние, а на лице монаха – облегчение, и сказал с иронией:

– Естественно, в этом священном месте всегда может случиться чудо.

Аббат и доктор вышли. Пишотта наклонился над другом, чтобы вытереть пот у него с брови, и был потрясен, заметив в его взгляде насмешку. Глаза Тури были карие, с серебристым кружком по радужке. Пишотта склонился ближе. Гильяно что-то шептал; говорить ему было трудно.

– Скажи моей матери, я приду домой, – произнес он. А потом сделал нечто, чего Пишотта никогда не забудет: поднял обе руки и схватил Пишотту за волосы. Хватка была сильной – непохоже на умирающего. Он притянул голову Пишотты к себе и сказал:

– Слушайся меня.

* * *

В то же утро, когда родители Гильяно позвонили ему, Гектор Адонис примчался в Монтелепре. Профессор редко останавливался там в своем доме. С юности он ненавидел родной городок и особенно избегал Фесты. Украшения раздражали его, а их яркость казалась напрасной маскировкой на фоне общей бедности. К тому же на Фесте профессора всегда подстерегали унижения: пьяные мужчины издевались над его низким ростом, а женщины пренебрежительно улыбались вслед.

Что толку, что он был куда образованнее их? К примеру, они гордились тем, что каждая семья веками красила свой дом в определенный цвет. Они не знали, что цвет дома выдавал их происхождение – кровь, которую они унаследовали от предков вместе с жилищами. Что столетия назад норманны красили свои дома в белый, греки – в голубой, арабы – в разные оттенки красного и розового, а евреи – в желтый. Теперь все они считали себя итальянцами – сицилийцами. Кровь за эти века перемешалась настолько, что даже лица горожан не выдавали их корни; если б владельцу желтого дома сказали, что его предки были евреями, он вонзил бы кинжал в живот обидчика.

Аспану Пишотта жил в доме желтого цвета, хоть и походил больше на араба. Дом Гильяно был синим, и лицо Тури выдавало греческие корни, хотя телом он удался в крупных, ширококостных норманнов. Разные крови, перекипев и смешавшись, породили нечто причудливое и опасное – коренного сицилийца, почему Адонис и оказался в Монтелепре в тот день.

На каждом углу виа Белла стояло по паре карабинери с мрачными лицами; все держали наготове винтовки и автоматы. Начался второй день Фесты, но эта часть города была пустынной, даже дети не бегали по улицам. Гектор Адонис остановил машину возле дома Гильяно, заехав на узкий тротуар. Пара карабинери подозрительно уставилась на него, но, когда он вылез из машины, те усмехнулись при виде его низенькой фигурки.

Дверь открыл Пишотта; он же провел профессора внутрь. Мать и отец Гильяно дожидались на кухне; завтрак – холодная колбаса, хлеб и кофе – стоял на столе. Мария Ломбардо была спокойна – Аспану, ее любимчик, заверил, что Тури непременно поправится. Она была скорей сердита, чем напугана. Отец Гильяно выглядел не опечаленным, а гордым. Его сын доказал, что он – настоящий мужчина; остался в живых, а его враг погиб.

Пишотта повторил свою историю, не лишенную утешительного юмора. Рану Гильяно он упомянул лишь вскользь, как и собственный героизм – ведь ему пришлось тащить друга по горе до монастыря. Однако Гектор Адонис понимал, насколько нелегко было хрупкому Пишотте волочь раненого три мили по пересеченной местности. К тому же он обратил внимание, как мимолетно Пишотта описал ранение друга. Адонис опасался худшего.

– Откуда карабинери догадались, что надо искать здесь? – спросил профессор.

Пишотта рассказал, что Гильяно пришлось показать свои документы. Мать Гильяно всплеснула руками:

– Ну почему Тури не отдал им сыр? Зачем стал сопротивляться?

Отец Гильяно резко оборвал жену:

– А что ему надо было делать? Сдать того беднягу-фермера? Да он навсегда обесчестил бы наше имя!

Гектор Адонис был поражен разницей их замечаний. Он знал, что мать всегда была сильней и яростней отца. Однако теперь она жаловалась, а отец перечил ей. А Пишотта, этот мальчишка Аспану: кто бы мог подумать, что ему достанет храбрости выручить товарища и спрятать в безопасном месте? Да еще и хладнокровно врать родителям насчет тяжести состояния их сына.

– Если б только он не показал удостоверения… – сказал отец Гильяно. – Наши друзья поклялись бы, что все время он был тут, на улицах.

Мать Гильяно вздохнула:

– Они все равно арестовали бы его. – На глазах у нее навернулись слезы.

– Теперь ему придется жить в горах.

– Надо принять меры, чтобы аббат не выдал его полиции, – заявил Гектор Адонис.

Пишотта нетерпеливо заметил:

– Он не осмелится. Знает, что я вздерну его на суку – и не посмотрю на сутану.

Адонис окинул Пишотту долгим взглядом. В этом юноше таилась смертельная угроза. Очень глупо ранить эго столь молодого человека, думал он. Полицейским никогда не понять, что можно безнаказанно оскорбить взрослого мужчину, которого уже потрепала жизнь, и он не примет близко к сердцу слова другого человеческого существа, в то время как для юноши это будет смертельное унижение.

Они ждали помощи от Гектора Адониса, который в прошлом уже выручал их сына. Гектор сказал:

– Если полиция узнает, где он, у аббата не останется выбора. Его самого кое в чем подозревают. Думаю, лучше всего будет, с вашего позволения, попросить моего друга, дона Кроче Мало, повлиять на аббата.

Все удивились тому, что он знаком с великим доном, – кроме Пишотты, наградившего его понятливой улыбкой. Адонис резко бросил, обращаясь к нему:

– А ты что тут делаешь? Тебя опознают и арестуют. У них есть твое описание.

Пишотта ответил с презрением:

– Те двое патрульных едва не обделались с испугу. Они своих мамаш не смогут опознать. И у меня есть дюжина свидетелей, которые подтвердят, что вчера я был в Монтелепре.

Гектор Адонис постарался принять максимально солидный профессорский вид.

– Не пытайтесь навестить сына – и никому, даже ближайшим друзьям, не говорите, где он. У полиции повсюду шпионы и информаторы. Аспану будет проведывать Тури по ночам. Как только тот сможет передвигаться, я устрою так, чтобы он пожил в другом городе, пока все не успокоится. При помощи денег мы все уладим, Тури сможет вернуться домой. Не тревожься за него, Мария, подумай о своем здоровье. А ты, Аспану, держи меня в курсе.

Профессор обнял мать и отца. Когда он уезжал, Мария Ломбардо все еще плакала.

Ему предстояло множество дел – в первую очередь связаться с доном Кроче и договориться о том, чтобы Тури Гильяно не трогали в его убежище. Слава богу, правительство в Риме не обещало вознаграждения за информацию об убийстве полицейских, иначе аббат продал бы Тури так же быстро, как продавал святые мощи.

* * *

Тури Гильяно неподвижно лежал на кровати. Он слышал, как доктор объявил его рану смертельной, но не мог поверить, что умирает. Ему казалось, будто он завис в воздухе; не было ни страха, ни боли. Нет, он не может умереть. Он не знал, что большая потеря крови вызывает эйфорию.

Один из монахов ухаживал за ним, поил молоком. По вечерам приходили аббат с доктором. Ночью его навещал Пишотта – он держал товарища за руку и развлекал в долгие суровые часы темноты.

По истечении двух недель доктор провозгласил, что произошло чудо.

Тури Гильяно приказывал своему телу поправляться, заново нагонять кровь, сращивать пострадавшие органы, прорванные стальной оболочкой пули. В эйфории от потери крови он мечтал о будущей славе. Ощущал новую свободу, словно с этого момента с него снималась всякая ответственность за дальнейшие действия. Законы общества, строгий сицилийский кодекс кровного родства больше не связывали его. Он будет поступать так, как сочтет нужным; пролитая кровь словно сделала его неприкосновенным. А все потому, что бестолковый карабинери подстрелил его из-за куска сыра.

В те недели, что ушли на выздоровление, Тури раз за разом проигрывал в голове дни, когда он и другие деревенские жители собирались на центральной площади в ожидании габеллоти, надсмотрщиков из больших поместий, которые выбирали, кого увезти до вечера на работу – за нищенскую плату, – и вид у них был такой, словно им принадлежит весь мир. Урожаи распределялись так несправедливо, что крестьяне после целого года работы становились еще беднее, чем до того. Тяжелая рука закона карала обездоленных, а богачам прощались все грехи.

Тури поклялся, что если выздоровеет, то добьется справедливости. Никогда больше не будет он бесправным парнишкой, отданным на волю судьбы. Он вооружится – физически и духовно. В одном Тури был уверен: впредь он никогда не окажется беспомощным перед миром – как тогда, с Гвидо Кинтаной или с полицейским, который выстрелил в него. Прежнего Тури Гильяно больше не существовало.

* * *

В конце месяца доктор посоветовал ему отдохнуть еще несколько недель, постепенно привыкая к нагрузкам, и Гильяно, надев монашескую рясу, начал совершать прогулки по территории монастыря. Аббат проникся к юноше симпатией и часто сопровождал его, рассказывая о том, как сам в молодости путешествовал по дальним странам. Его симпатию укрепило еще и щедрое пожертвование Гектора Адониса – якобы чтобы тот помолился за души бедняков, – и личная рекомендация дона Кроче присмотреться к пареньку.

Что до самого Гильяно, он был поражен тем, как живут монахи. В краях, где люди почти что голодали, где крестьянам за поденную работу платили по пятьдесят чентезимо в день, монахи-францисканцы жили как короли. Монастырь был по сути гигантским процветающим поместьем.