Ежевика и лебеда

Знаешь, у меня есть привычка. Она мне изрядно портит жизнь — значит ее можно записать в дурные. Ну, как привычку грызть ногти, есть ярлычок от чайного пакетика, ставить обувь в проходе. Мне много кто говорил, что лучше бы от нее избавиться – жизнь тут же станет проще – но это сложно. Не зря же говорят, что привычка — вторая натура.

Многие стремятся иметь хорошую память. Чтобы было проще учиться, работать и в принципе жить. Знающие люди дают советы, как ее развить даже при скромных природных данных. Память стала одним из самых востребованных товаров. Но ты когда-нибудь задумывался, что значит иметь хорошую память? Бьюсь об заклад, ты сейчас нарисовал себе картинку из одних только плюсов.

Знаешь, наша память причудливо устроена — она помнит только то, что хочет. Яркие моменты застывают в ней, как резко охлажденный металл. Они принимают форму и заполняют собой все пространство, вытесняя остальные фрагменты. Ну, а что значит фраза без контекста, ты и сам отлично понимаешь.

Представь: твоя память вся как лоскутное одеяло. Ты собираешь ее из неровно отрезанных кусочков, заполняя пустоты… чем? Думаю, ты уже догадался. К чему это я вообще? Мы ведь говорили о привычках.

Так вот, мое одеяло теплое и большое. Я шью его много лет, отбирая только самые яркие кусочки. Оно согревает меня в одинокие ночи, но может легко и задушить. Честно говоря, мне стоит обращаться с ним осторожнее, но тут всему виной моя беспечность. Да, у меня хорошая память, она помнит очень много фрагментов. Половину из них давно стоило бы сжечь.

Но что ты сделаешь со второй натурой?

О голубях

Каждое утро Тим ходил кормить голубей. Для этого ему приходилось проделывать целый ритуал: сначала долго разминать и растирать сонные ноги, затем ковылять до ванной и там в несколько подходов принимать душ – каждые пять минут отдыхая на специальной лавочке, прикрученной в душевой кабинке – бриться, выбирать свежую рубашку из почти десятка абсолютно одинаковых, и на такси ехать в парк. Таксисты не любили его возить, потому как от точки А до точки Б было всего пара кварталов. «Мог бы и сам дойти», – говорил их недовольный взгляд в зеркале заднего вида. Но у Тима была уважительная причина, заставляющая любого прикрыть рот – его трость, которую я подарил ему на финальном этапе реабилитации. Черная, лакированная, с набалдашником в виде черепа. Красота! Сам бы с такой ходил, просто для пафоса. Тим, когда ее увидел, рассмеялся. Сказал, что я выбрал подарок больше для себя, чем для него. Но трость принял. И с того дня с ней не расставался.

Уверен, все голуби парка знали Тима в лицо. Еще наверняка передавали своим сородичам о халявном хавчике, потому как собиралось их, как мне казалось, с каждым днем все больше. Тим всегда покупал два свежих багета в булочной через дорогу, садился на одной и той же лавочке и тонул ногами в сизом облаке из крыльев, клювов и лап, истерически теснивших друг друга, как будто это их последний завтрак. Тим наблюдал за ними с покровительственным спокойствием и методично бросал хлеб, отщипывая по кусочку, пока тот не заканчивался. А дальше просто сидел и смотрел, как бушующее сизое облако постепенно успокаивается и тает у него под ногами. Дольше всех оставались всегда одни и те же пять-шесть голубей, которые упрямо ходили взад-вперед и поглядывали на Тима вечно голодными круглыми глазами, пока тот брал в руки трость и отправлялся в обратный путь.

Сколько я ни пытался, а все никак не мог понять, зачем ему это все. Глупое, бесполезное занятие, высасывающее из него последние силы. Уже год прошел с той аварии, пора бы уже освоиться, приспособиться. Сложить в коробки вещи покойной жены и, если не выбросить, то хотя бы убрать с глаз. Найти работу. Не для заработка, а просто, чтобы иметь в жизни какую-то цель. Сейчас куча людей работают удаленно прямо из своей спальни. Или выбрать какое-нибудь хобби. Словом, пора было возвращаться к жизни. Но Тим на это только пожимал плечами и переводил разговор на какую-нибудь отвлеченную ерунду. И лишь тема будущей операции его немного оживляла. Смысл ее был в том, чтобы сделать позвоночник более устойчивым, тогда бы ноги перестали так сильно болеть. И, возможно, что-нибудь да наладилось бы.

– А как же твоя шикарная трость? – пытался шутить я.

– Буду ходить с ней для пафоса, – улыбался Тим.

Но улыбка у него была какая-то блеклая, ненастоящая.

Но операция не помогла. Наоборот, стало только хуже. Врачи разводили руками и все, как один, говорили о том, что инвалидность – не приговор. Что ко всему можно приспособиться. Что миллионы людей в его положении ведут полнокровную, счастливую жизнь. Словом, они говорили ему все тоже самое, что твердил ему я весь последний год. Но Тим равнодушно кивал на все наши заверения и только лишь просился в парк, к своим тупоглазым друзьям. Хотя бы на полчаса. Меня это тогда больше всего взбесило. Да, жизнь несправедлива. Да, порой наши горячо любимые близкие покидают нас слишком рано. Да, это нестерпимо больно. Но это же не повод сдаваться и терять веру!

– Как жить-то дальше будешь? – спрашивал его.

А он мне снова о голубях.

Папина дочка

Она Алиса, но не та, что нырнула в дыру за кроликом.
Она Алиса, но не та, что сразила мечом бармаглота.
Она Алиса – только та, после титров, без возраста.
Она Алиса, но давно не пытается догнать кого-то.

Папа Шляпник улыбается ей, но в мыслях не здесь.
Его Алиса говорит с цветами, ворует грибы у гусеницы.
Папа Шляпник весь ходячий гнойник, абсцесс.
Его Алиса выше гор и меньше слепой полуденицы.

Страна Чудес потускнела, померкла, иссохлась;
Она все ждет свою любимицу в голубом платье.

Не-Та-Алиса от отчаянных криков давно оглохла.
Не-Та-Алиса ненавидит и Страну Чудес, и Зазеркалье.

Красная Королева любит учить ее уму-разуму.
Говорит: «Надень платье, перекрасься в блондинку,
Сними уже эту дырявую, пыльную, чужую шляпу,
Может тогда и разгладишь на лице папы
Хотя бы одну морщинку».

Не-Та-Алиса так хочет быть любимой папиной дочкой,
Но воевать с тенью – заранее проигранная война.
Папа Шляпник болезненно сжался до размеров кочки.
Папочка, хватит!
Господи, посмотри на меня…

Второй шанс

Я проснулся, когда часы показывали 6:25. До звонка будильника еще целых пять минут, но я все равно откинул одеяло и отправился смывать с себя вязкие сны, которые с некоторых пор преследовали меня с завидным упорством. Горячий душ и чашка крепкого кофе прогонала их на раз-два. А там уже можно смело начинать новый день. Вскоре утреннюю тишину прорезало жужжание кофемолки, тостер с тихим щелчком выпустил два поджаристых кусочка хлеба, а на сковородке уже поспевал бекон и два желтых глаза яичницы.

Накрыв на стол, я отправился в спальню Лизы. Она сидела на стуле перед окном и смотрела на дождь. Поза расслабленная, в руках книга, на плечах плед. По-классически уютная картина. Но я все равно почувствовал витающее в воздухе напряжение. Опять она не спала.

– Лиза, завтрак готов, – произнес я, не переступая порога комнаты.

– Я сейчас буду, – ответила она негромко. А сама даже не дернулась.

За столом сидели молча. Ковырялись в тарелках, не поднимая головы. Уже даже не пытались искать темы для разговора. Еще немного, и этот нехитрый ритуал совместного принятия пищи тоже отойдет в прошлое, как и все остальное, что нас некогда связывало. Но мы все равно продолжаем цепляться за эту последнюю соломинку, как сладкая парочка утопающих. Не доев, я встал из-за стола, дежурно поцеловал Лизу в макушку и пожелал хорошего дня. Она ответила мне по стандарту: «И тебе, дорогой».

Мы так ни разу и не взглянули друг другу в глаза.

***

Лиза была моей первой и единственной любовью. Мы вместе учились в старших классах, вместе стали королем и королевой выпускного бала. Со мной же она лишилась девственности на утро после. Я боготворил Лизу, мечтал, как мы создадим семью, возьмем ипотеку, будем воспитывать детей и состаримся вместе. Другой жизни я и не желал.

Все мои мечты рухнули, когда спустя неделю после выпускного Лиза попала в автокатастрофу вместе со всей своей семьей. Никто не выжил. В тот миг, когда я узнал о случившимся, внутри будто что-то умерло. Я почувствовал себя сломанным и пустым. И казалось, никто уже не заставит сердце биться чаще, как это было с Лизой.

Следующие десять лет я усиленно делал вид, что пережил потерю и жил дальше. Отучился в универе, нашел хорошую работу, купил квартиру. Встречался с разными девушками и без сожаления расставался. Друзья говорили, что я изменился, стал жестким, циничным, мелочным. Да я и сам это чувствовал. Внешне все было хорошо, но я явственно ощущал, как моя жизнь трещала по швам. А в голове пульсировала только одна мысль: если бы рядом была Лиза, то все сложилось бы иначе.

Когда открыли первый в стране Центр Воскрешения, я отнесся к этому скептически. Перспектива вернуть к жизни умершего человека на срок до одного года взамен твоих пяти казалась мне слишком утопичной. Но однажды на обеде мой коллега со слезами на глазах рассказывал как вернул мать, умершую еще в его детстве, показывал фотографии и выглядел… обновленным. Как-будто с его плеч слетел давний груз. И я сразу подумал о Лизе.

Пять лет – не так уж и много, особенно когда ты более чем уверен, что проживешь их так же впустую, как и предыдущие десять. А возможность вернуть своему существованию утраченный смысл бесценна. Конечно, у нас будет всего год, а потом Лизе снова придется уйти, но я старался не думать о том, как буду ее отпускать. Не думал я и о том, что буду теперь аж на пятнадцать лет старше, учитывая плату, и Лизе такой расклад мог оказаться не по душе. По правде, я мало о чем думал. Я просто безумно хотел получить второй шанс. Разве я не заслужил, мы не заслужили?

У Лизы не осталось живых родственников, так что опека над ней полностью легла на меня. Я прошел требуемые проверки и тесты, подтвердил, что у меня есть все условия. Даже на выпускных экзаменах я нервничал меньше. Но мне просто не могли отказать. Я слишком долго этого ждал.

О плате я не задумывался, но ровно до тех пор, пока меня не привели в просторный кабинет с аппаратом, отдаленно похожий на тот, что считывает энцефалограмму. Мне надели датчики на руки и голову, обхватили ремнями торс, повелели закрыть глаза и думать о хорошем. Я представлял Лизу в день нашего последнего свидания. На ней шифоновое платье в красный горошек. Оно разлеталось от любого, даже самого легкого порыва ветра. Лиза каждый раз смеялась, пытаясь удержать подол на месте…

Когда я открыл глаза, то сразу понял: что-то изменилось. Даже машинально ощупал себя. Живот немного сдавливало ремнем и я ослабил его на одно отверстие. Но дело было не только в этом. Подойдя к зеркалу, я долго изучал свое отражение, пытаясь убедиться, что смотрю на себя. Получалось плохо. Да, этот парень выглядел точь-в-точь как я, вот только цвет лица более землистый, морщины глубже, а взгляд совсем потухший. Даже не предполагал прежде, что возраст проявляется не столько в морщинах и увеличившемся животе, сколько в глазах. Надеюсь, Лиза сможет узнать меня. Она ведь любила. И конечно же будет любить даже такого, уставшего и постаревшего.

В день воскрешения я приехал в Центр за два часа до назначенного времени. Просидел в очереди, дергаясь и потея наравне с другими ожидающими. Вспоминал Лизу, ее улыбку и смех, вспоминал, как нам было хорошо вместе, как мы понимали друг друга и были неприлично счастливы. Сможем ли мы теперь воскресить былые чувства? Забегая вперед, скажу, что думал совсем не о том, о чем следовало бы.

Лизу вывели ко мне ровно в срок. Она была одета в белую футболку и синие джинсы. Волосы заплетены в тугую косу на одно плечо. В глазах растерянность и страх. Это было настолько не свойственное выражение, что я едва ее узнал. А она, как следовало и ожидать, едва признала меня.

Оказалось, что Лиза совсем не помнит свою смерть, так что мне пришлось рассказать ей о гибели всей ее семьи и о том, сколько времени она пропустила. Это был самый тяжелый разговор за всю мою жизнь. И все равно, я едва представлял, что она чувствовала в тот момент. Вот ты был молод и полон сил, строил планы на жизнь. А через секунду узнаешь, что все твои близкие мертвы, а сам ты располагаешь всего лишь годом, прежде чем отправишься обратно в небытие. Лиза молча выслушала меня, пока мы ехали до моего дома, а затем отвернулась к окну и за всю дорогу не сказала ни слова. Я ожидал от нее слез и истерик, но это молчание оказалось тяжелее любых эмоций. Ничего, пройдет, подумал я тогда. Просто нужно дать ей время. Все наладится.