Шахматово. Семейная хроника

Очень характерно для определения отношений Блока к России его предисловие (1918 г.) к брошюре, вышедшей под общим названием «Россия и интеллигенция» и содержащей семь статей на разные стороны одной и той же темы. Привожу отрывок:

«Тема моя, если можно так выразиться музыкальная (конечно, не в специальном значении этого слова). Отсюда и общее заглавие всех статей – „Россия и интеллигенция“.

Россия здесь – не государство, не национальное целое, не отечество, а некое соединение, постоянно меняющее свой внешний образ, текучее (как гераклитовский мир), и, однако, не изменяющееся в чем-то самом основном. Наиболее близко определяют это понятие слова: „народ“, „народная душа“, „стихия“, но каждое из них отдельно все-таки не исчерпывает всего музыкального смысла слова Россия.

Точно так же и слово „интеллигенция“ берется не в социологическом его значении; это – не класс, не политическая сила, не „всесословная группа“, а опять-таки особого рода соединение, которое, однако, существует в действительности и, волею истории, вступило в весьма знаменательные отношения с „народом“, со „стихией“; именно – в отношения борьбы».

В конце 1909 года умер отец Блока. Эта смерть имела большое значение как для жизни, так и для творчества поэта. Начну со стороны житейской. После отца осталось наследство, которое Блок разделил с сестрой Ангелиной. Большую долю этого наследства Александр Александрович истратил на Шахматово. Во-первых, он выплатил тетке Софье Андреевне третью часть стоимости Шахматова, которое мы оценили в 21 тысячу, и, таким образом, предоставил имение в полную собственность матери и меня.

Его тетка Софья Андреевна купила себе с помощью этих семи тысяч другое имение – Сафоново – в 20 верстах от Шахматова, где и поселилась на постоянное житье со своим глухонемым сыном Андреем. Муж ее, Адам Феликсович, и старший сын, Феликс, приезжали в Сафоново летом, и вообще, когда представлялась возможность, в зависимости от службы и других занятий. Как только Блок вернулся из Варшавы после похорон отца, он начал строить планы о том, как ремонтировать пришедший в ветхость шахматовский дом и флигель. Мать его жила тогда еще в Ревеле, где муж ее получил полк в 1907 году. Ее нервная болезнь, начавшаяся вскоре после вступления во второй брак, приняла угрожающие формы. В марте месяце Франц Феликсович поместил ее в санаторию доктора Соловьева в Сокольниках близ Москвы, где она провела четыре месяца.

Ранней весной, в апреле 1910 года, Александр Александрович с женой уехали в Шахматово, где под присмотром одного из двух денщиков Франца Феликсовича уже начались первые работы по ремонту дома. Дом был обновлен и внутри и снаружи, что его очень украсило, не нарушив прежнего стиля, если не считать пристройки, которая и прежде была не в стиле самого дома. На этот ремонт Блок истратил около 4-х тысяч. Часть этой суммы он употребил на постройку дома для семьи нового приказчика Николая и перестройку конюшни. Куплены были также две новые лошади и кое-какая утварь. Все это очень занимало поэта. Он увлекался, во-первых, строительством, причем придумывал разные новости, которые способствовали украшению и удобству. Подробности можно прочесть в написанной мною биографии Блока. Распоряжаясь работами, Блок увлекался не только стройкой, но и разговорами с рабочими. Их было 30 человек: артель плотников, печники и маляры. Увлечение народом в противовес интеллигенции дошло до того, что Александр Александрович написал матери: «Все разные и каждый умнее, здоровее и красивее почти каждого интеллигента. Я разговариваю с ними очень много». В это же лето был нанят новый приказчик – рязанец Николай, грамотный, с претензиями на интеллигентность, который мечтал сделаться народным учителем и даже пописывал стишки, которые все собирался, да так и не решился показать Блоку. Он был немного садовник и потому называл табак, посаженный в саду ради красоты и запаха на затененных местах, не иначе, как nicotiana, был также чрезвычайно влюблен в свою молодую жену Арину, красивую и ловкую, но очень ленивую и грязную бабу. Сам он был щупленький, а она – здоровенная.

Люб<овь> Дм<итриевна> хозяйничала, т. е. распоряжалась сельскими и огородными работами. С Ариной, исполнявшей обязанности скотницы, она охотно разговаривала, но не думала учить ее, например, опрятности, а, главным образом, заставляла ее петь песни, что та и исполняла, сидя на гумне с Люб<овью> Дм<итриевной> под большой елью, – какую-то бесконечно длинную о переливами песню неопределенного мотива и ритма, требовавшую особенно сильного дыхания. Песня была про какого-то Ваню, интересная, в ней было что-то степное, как справедливо заметила Люб<овь> Дм<итриевна>. Домашним хозяйством Люб<ови> Дм<итриевне> заниматься приходилось мало. Правда, она привезла с собой горничную Пашу, которая была и за кухарку, но Блоки довольствовались самым скромным меню: суп с вареным мясом, гречневая каша и крутые яйца, молоко, чай да кое-какие сладости, привезенные из города. Александр Александрович так увлекся своим опрощеньем и несложностью обихода, что был даже недоволен, когда я привезла свою прислугу Аннушку и начались настоящие «барские» обеды и завтраки.

Так шли дела в апреле и мае, но уже в июне Блок начал уставать от роли распорядителя и хозяина. Дело все усложнялось его же новыми выдумками, а рабочие тянули работу, которую надо было кончить до приезда Александры Андреевны, злоупотребляли щедростью и непрактичностью «простого» барина, бесконечно выпрашивая на чай и пропадая то в кабаке, то в отлучке.

Азарт Александра Александровича стал слабеть, дрязги с подрядчиком и возня с рабочими ему надоели, и в конце концов он написал матери: «Домостроительство есть весьма тяжелый кошмар, однако результаты способны загладить все перипетии ухаживания за тридцатью взрослыми детьми». Несмотря на все это, я, заставшая в Шахматове последнюю артель маляров, кончивших наружную окраску дома, еще наблюдала полный разгар увлечения обоих Блоков «народом». В артели было три Ивана. Старшего, подрядчика, довольно буржуазного и наиболее щеголеватого, Александр Александрович звал в разговоре с нами Жаном, среднего – Гансом, а младшего, в котором находили сходство с итальянским художником Филиппо Липпи, просто Ванюшкой. Филиппе Липпи был молод, строен и довольно миловиден и, вися на утлых лесах во время шпаклевки стен, с отчаянным видом запевал звонким тенором всегда одну и ту же песню: «Потеряла-а-а я-а колечко, потеряла-а-а я-а лю-бовь, я по этому-у ко-олечку буду плакать де-ень и-и ночь…» Эта песня находила отклик в сердце нашей женской прислуги. Был еще подмастерье, пятнадцатилетний Аполлон, т. е. попросту Полоха или Полошка, столь неискушенный жизнью, что пел известную песню:

Ах зачем эта ночь
Так была хороша?
Не болела бы грудь,
Не болела душа, —

таким образом:

Ах зачем эта ночь так была холодна?

По вечерам после работы маляры садились в кружок у короткого сарая, сохранившего свое название только по старой традиции, и пели то хором, то в одиночку. Жан хорошо пел:

Когда б имел златые горы
И реки, полные вина…

Пели также известную крепостную песню:

Ехал повар на чумичке,
Две кастрюльки позади,
Две собачки белы впереди.

Александр Александрович по обыкновению в русских косоворотках – белых, расшитых по борту, и красных, без шапки, в высоких сапогах, очень кудрявый, но с усталым, побледневшим лицом. Любовь Дмитриевна, сияя белизной и нежным румянцем, расхаживала то в сарафане, то в розовых или красных платьях с длинными шлейфами. И то, и другое очень шло к ее высокой, статной фигуре и удивительному цвету лица.

8 июля, в самую Казанскую, Любовь Дмитриевна съездила в Москву за Александрой Андреевной. Работы, кроме окраски дома, были закончены. Вскоре ушли и маляры, и казалось бы, шахматовская жизнь должна была пойти обычным чередом и даже лучше, чем в предыдущие годы, т. к. совместная жизнь с семьей тетки Блока Софьи Андреевны становилась очень тяжелой вследствие постоянных разногласий, доходивших даже до ссор, а теперь эта семья поселилась в своем имении, и мы виделись только тогда, когда бывали друг у друга в гостях. Но вышло иначе. Когда Александра Андреевна вернулась из санатории, стало ясно, что ее поправка очень поверхностна и ее нервная болезнь приняла хронический характер. Александр Александрович с нетерпением ждал приезда матери и, судя по тому, как принимали другие его работу и интересные его выдумки по обновлению шахматовского дома, ожидал, что и ей все должно понравиться и произвести на нее самое лучшее впечатление. Ему и в голову не приходило, что всякое нарушение привычных условий жизни и обихода нервнобольных воспринимается ими очень болезненно. А между тем все в обновленном доме и в обиходе было непривычно для его матери. Ее больные нервы бесконечно страдали от этого, и она не могла радоваться тому, что радовало всех остальных. Вернувшись домой из надоевшей чужой санатории, к которой она только что привыкла, она не нашла того привычного, милого ей, с чем сжилась она с детства. Дух дома был несомненно другой, не тот, что был при наших родителях, и Александре Андреевне надо было известное время, чтобы привыкнуть к этому и сжиться с новой атмосферой. Кроме того, обострение ее болезни породило в ней несчастную способность видеть прежде всего недостатки и даже особенно замечать уродливые явления. Она сама говорила мне: «Если я смотрю на прекрасную розу, я прежде всего замечаю, что на одном из ее лепестков есть пятно». Так было во всем, что её окружало. Помню, как, вернувшись из санатории, она вошла в дом усталая после долгого пути, ослабевшая и ошеломленная, осмотрелась с печальным видом и вместо того, чтобы сказать: «Как хорошо, красиво» – или что-нибудь в этом роде, опустила глаза вниз, на половицы нового пола, и сказала: «Отчего лес такой сучковатый?» Александр Александрович, конечно, был огорчен этой критикой. Он совершенно не понял состояния матери, что, конечно, естественно, но увидел, что ей что-то не нравится, что она недовольна его работой. И так продолжалось по крайней мере с неделю.

Александра Андреевна не воспринимала хороших сторон окружающего, но ее приводило в отчаяние, например, то, что новые рамы у окон туго закрывались и открывались, так что приходилось звать сына, чтобы с ними справиться. А он сердился и огорчался. Потом начались разногласия с Люб<овью> Дм<итриевной>. Ее понятия о хозяйстве были прямо противоположны понятиям Александры Андреевны. В некоторых случаях она была, вероятно, права, в других неправа, но малейшее замечание или возражение Александры Андреевны вызывало неудовольствие и протест. А бывали и такие вещи, которые просто неприятно поражали не только Александру Андреевну, но и меня. Так, например, Люб<овь> Дм<итриевна>захотела посадить вишневые деревья в той части сада, которая примыкала к дому. Для этого были вырваны с корнем все кусты белых роз на лужайке и временно, как она говорила, сложены в яму, где завалили их корни землей, а на опустевших лужайках были вырыты круглые ямы для посадки деревьев. Сколько я помню, розы погибли, а вишневые деревья так и не были посажены. Вид этих ям и вырванных розовых кустов, разумеется, произвел на Александру Андреевну самое удручающее впечатление, что выразилось главным образом на ее лице, т. к. она не всегда решалась высказывать свое мнение, заметив, что прежде, чем она успеет что-нибудь сказать по поводу новой затеи, Люб<овь> Дм<итриевна>, уже заранее ожидая с ее стороны неодобрения, приходила в волнение и, так сказать, внутренне становилась на дыбы. Эти конфликты совсем испортили их отношения, которые были очень хорошими во время пребывания Александры Андреевны в санатории. Люб<овь> Дм<итриевна> не раз ездила туда к ней и производила на больную самое лучшее впечатление. Теперь же все это изменилось. Вследствие всего этого Александр Александрович пришел в ужасное настроение и замкнулся в мрачном молчании. Он и без того был крайне утомлен и изнервлен той сложной ответственностью, которую он на себя взял, распоряжаясь ремонтом дома, а тяжелое состояние матери и отношения ее с Люб<овью> Дм<итриевной>, в которых он ничего не мог изменить, окончательно его расстроили. Он впал в тяжелую апатию. Александра Андреевна замкнулась в себе. Она большей частью сидела дома и занималась шитьем. Создалась невыносимая тяжелая атмосфера. Александра Андреевна видела, что ее болезненное состояние дурно влияет на сына, жестоко страдала от враждебности Люб<ови> Дм<итриевны>, но ничего не могла с собой сделать. Кончилось это плохо. Не помню уже, в каком месяце этого лета, Александр Александрович написал прекрасное стихотворение «Посещение»[65 - См. III-ий том стихов]:

Голос

То не ели, не тонкие ели
На заказе подъемлют кресты,
То в дали снеговой заалели
Мои нежные, милый, персты.
Унесенная белой метелью
В глубину, в бездыханность мою, —
Вот я вновь над твоею постелью
Наклонилась, дышу, узнаю…

Второй голос

Старый дом мой пронизан метелью,
И остыл одинокий очаг.
Я привык, чтоб над этой постелью
Наклонялся лишь пристальный враг…[66 - Стихотворение написано в сентябре 1910 г.]

Прочтя эти стихи, которые, по обыкновению, принес показать ей сын, Александра Андреевна решила, что пристальный враг – это она, а потому ей лучше уйти из жизни, чтобы не мешать сыну. Не долго думая, она отравилась, т. е. приняла весь запас веронала, который привезла с собой из санатории на случай бессонницы. Когда веронал начал действовать, она позвала меня и все это мне объяснила. Я думала, что она умрет, но у нее только временно отнялись ноги и наступило состояние опьянения, напоминающее бред. Характерно, что в полусознательном состоянии она все время повторяла какую-то строчку Фета.

Разумеется, Александр Александрович объяснил матери, что пристальный враг – не она. Александра Андреевна успокоилась, но все-таки в Шахматове было невесело.

Осенью приезжал в Шахматово Евгений Павлович Иванов, который своим юмором и особым, глубоко благожелательным отношением и к Блокам, и к Александре Андреевне сумел не только разрядить тяжелую атмосферу, но и привести Александра Александровича в веселое настроение. После отъезда Евгения Павловича жизнь в Шахматове текла понемногу: не хорошо, но сносно. Блоки намеревались остаться в Шахматове всю зиму. Александр Александрович строил проекты о продаже дров с одного из участков шахматовского леса, хотел смотреть за всем этим сам, ради тепла заказал на окна очень дорогие задвигающиеся ставни с засовами, собирался еще рыть новый колодезь взамен старого, который был далеко от дома. Мы с Александрой Андреевной жили в этом году в деревне особенно долго: она боялась Ревеля, помня тяжелую предыдущую зиму. Мы уехали в первых числах октября, когда начались морозы. Александр Александрович писал матери очень часто. Мы оставили его в бодром и предприимчивом настроении, но вскоре после того, как мы уехали, он затосковал. Уже 22-го октября он написал матери: «Однако прожить здесь зиму нельзя, – мертвая тоска», а 31-го, бросив все планы о зимнем житье в деревне, уехал в Петербург, предварительно заехав в Москву, чтобы послушать лекцию Андрея Белого о Достоевском. Люб<овь> Дм<итриевна> уехала на второй день после мужа прямо в Петербург. Там очень скоро была найдена новая квартира на Большой Монетной, и произошло переселение. Таким образом, намерение Блока сделаться настоящим помещиком-хозяином разлетелось в прах. Он был совершенно не подготовлен к этому, да и вообще это было не в его духе.

Несмотря на трудные условия этого лета, оно прошло не бесследно для литературных дел и даже творчества Блока. Во время осеннего одиночества он начал составлять для печати сборник «Ночные часы», а кроме вышеупомянутого стихотворения «Посещение», еще в июне начал писать 3-ю главу «Возмездия» («Отец лежал в Долине роз»)[67 - Так в тексте. Должно быть: «Отец лежит в „Аллее роз“…» (III, 332).]. То, что он начал поэму с середины и именно с этой темы, вполне понятно. Он был под свежим впечатлением смерти отца и всего того, что видел и испытал в Варшаве.

1910-й год был последний, который Блок провел в Шахматове целиком. После того он стал ездить туда на месяц, на шесть недель, а иногда и совсем не ездил. Он говорил, что там что-то такое завелось, т. е. что там что-то не ладно. Его удручало то, что он уже не чувствовал в Шахматове прежней беззаботности и безответственности: приказчик Николай, привыкнув видеть в нем хозяина, обращался к нему за распоряжениями и советами и донимал бесконечными разговорами, а он не хотел уже больше ни советовать, ни распоряжаться, а просто гулять, рубить деревья, иногда поставить забор или покосить – не ради хозяйства, а ради удовольствия, так как любил ручной труд и некуда было ему деть свою силу.

Весной 1911-го года Александр Александрович приезжал в Шахматово один (Люб<овь> Дм<итриевна> уехала на все лето за границу) и провел там шесть недель, присматривая за постройкой нового дома для семьи Николая. Он прожил в Шахматове до конца июня, после чего, устроив все дела в Петербурге, уехал в Бретань, где встретился с женой. В конце этого лета Франц Феликсович получил бригаду в Петербурге, и с осени Александра Андреевна с мужем с великой радостью оставила опостылевший Ревель и переехала в Петербург. Александр Александрович узнал об этом за границей и тоже очень обрадовался этому событию, тем более что сначала Франц Феликсович получил назначение в Полтаву, так что мать и сын были бы очень далеко друг от друга.

В 1912-ом году Александр Александрович провел в Петербурге почти все лето. Он приезжал в Шахматове один, на короткое время, в городе писал «Розу и Крест» и ездил время от времени в Териоки, где играла Люб<овь> Дм<итриевна>, поступившая в труппу Мейерхольда. По окончании сезона в Териоках Блоки приехали в Шахматово и пробыли там около месяца. Уже было хорошее время. Но Блок ничего не писал в деревне. Он занимался только своей любимой работой – чисткой сада и прилегающей к нему дороги. На этот раз его никто уже не беспокоил по части забот о хозяйстве, так как за последние годы все окончательно убедились в том, что Александр Александрович не будет хозяйничать, и со всеми вопросами нужно обращаться к его матери, которая сама распоряжалась сельскими работами, тогда как я взяла на себя заботу о столе и часто работала в цветниках, в чем помогала мне и сестра. В таких случаях, когда Блок попадал в Шахматово в то время, когда надо было высаживать в цветники летники, выведенные в парниках, он очень охотно занимался этой работой, причем делал он гораздо скорее и лучше, чем учившийся в московском садоводстве Николай, у которого не было ни той ловкости рук, ни решительности движений, которыми отличался Блок, проявлявший талантливость во всем, что он делал.

В 1913-ом году Блоки провели весну в Петербурге, а 12-го июня уехали за границу, снова на берег океана, на этот раз в Гетари, откуда ездили верхом и в Испанию. Вернувшись в Россию в прекрасном настроении, Блок приехал в начале августа в Шахматово, а в конце августа приехала и Люб<овь> Дм<итриевна>. Блоки прожили с нами до половины сентября; Александр Александрович много занимался рубкой кустов и деревьев, причем так расходился, что загубил совершенно зря красивую группу старой сирени, в чем, может быть, впоследствии и раскаялся. Отголоски последних шахматовских событий, в том числе и этой варварской рубки, можно проследить в интересных набросках «Ни сны, ни явь», которые появились уже после его смерти в «Записках мечтателей». Эти оригинальные отрывочные картины помечены датой 19-го марта 1921 года (1907, 1909 и новое). Большая часть их навеяна Шахматовым. Описание сенокоса за садом и внезапно раздавшейся песни есть буквальное воспроизведение действительности. Григорий Хрипунов пел известного «Бродягу», одну из популярнейших русских песен, проникнутых «тоской острожной». Купец, чей луг косили, был владелец соседнего с Шахматовым имения – по фамилии Тябликов; характеристика и судьба его в общем верны. Федот – известный гудинский мужик, самый бедный из гудинцев. Но, разумеется, все события стилизованы и синтезированы ради общего впечатления. В этот синтез вошла и сирень. Она была точно такая, как описал ее Блок. Березовую рощу он действительно вырубил с помощью братьев Кублицких, только гораздо раньше, но она была не там, где срубленная сирень, а под садом, и точно: дом наш стал после этой рубки гораздо виднее с дороги и из оврага и стоял, «открытый всем ветрам и бурям». Даже урядник и велосипедист, которого Блок превратил в «политического» и «нелегального», ездили точно такими путями, как описано в этом отрывке; не забыты и осипшие собаки. Сцена с мужиками и богатыри – уже чистый вымысел, но картина навеяна теми же впечатлениями родимой деревенской глуши. А последний отрывок, проникнутый свойственным Блоку трагизмом и жутью, происходит в реальной обстановке известного места шахматовского сада.

«Ни сны, ни явь» нарушили течение моего рассказа. Возвращаюсь к 1913-ому году.

Пребывание Блока в Шахматове в этом году ознаменовалось какой-то стихийной жаждой разрушения. Это выражалось в непрестанном желании еще что-то вырубить. Помнится, именно в это лето он вырубил в саду массу елей и проредил этим сад до такой степени, что он стал прозрачным и уже не составлял той сплошной массы деревьев, которая скрывала прежде от глаз прохожих то, что было в саду. Все эти вырубки Блок производил с известной целью – иногда разумной, иногда фантастической. И матери его, и мне они были не по душе: сад от них сильно проигрывал, но удержать Блока мы не могли.

Во время зимнего сезона 1913-14-го года произошла встреча и знакомство Блока с артисткой Любовью Александровной Андреевой-Дельмас. В 1914-ом году он уехал в Шахматово только 8-го июня. (Любовь Дм<итриевна> играла в Труппе Зонова, основавшейся к Куоккале). В деревне Александр Александрович занялся переводом новеллы Флобера «St. Julien I'Hospitalier»[68 - «Св. Юлиан-Гостеприимец» (фр.).]. Этот перевод остался в неотделанном виде и не был напечатан. Замечу кстати, что, кроме пьесы «Король на площади», Блок не написал в Шахматове ни одной большой вещи. «Возмездие» только начато было в Шахматове. Там писались только лирические стихи, правда, в довольно большом количестве.

Весть о войне застала Блока в Шахматове, где мы мирно жили втроем. Франц Феликсович, уехавший в Крым для лечения, вернулся в Петербург по случаю мобилизации и немедленно вызвал жену телеграммой. 19-го июля Александр Александрович с матерью уехали в город. Я осталась в деревне до конца лета. В конце августа Люб<овь> Дм<итриевна> уехала на фронт в качестве сестры милосердия, а 8-го октября уехал на войну Франц Феликсович. В 1915-ом году Александр Александрович провел в городе весь май и июнь, после чего приехал в Шахматово. Никакой литературной работой он не занимался, только гулял и работал на воздухе. Между прочим, нанял земельника, который под его руководством делал в саду насыпь для новых цветников. В конце лета приезжала на неделю Л. А. Дельмас. Александр Александрович совершал с ней длинные прогулки, а по вечерам она пела под аккомпанемент нашего старого фортепьяно. Весну и лето 1916-го года Александр Александрович провел в городе. Он очень интересовался шахматовскими делами и спрашивал в письмах к матери о результате садовых работ. 11-го мая он пишет: «Мама, я получил твое письмо и захотел в Шахматово; но, с другой стороны, я как будто начинаю писать. Боюсь сглазить». 4-го июня он пишет: «Мама, сейчас, наконец, окончена мною первая глава поэмы „Возмездие“. В течение одного неполного месяца Блок посредством многих исправлений и дополнений привел в окончательный вид эту главу, начатую весной 1911 года и продолженную в 1914-ом. 16-го июня он пишет, „Мама… не еду, потому что надеюсь (м. б. и тщетно) еще что-нибудь написать“».

Писать Блоку больше не пришлось. Начались хлопоты по случаю близкого призыва. Он уехал на Пинские болота в качестве табельщика одной из организаций Земгора. В Шахматово приехал только на один день незадолго до отъезда, который состоялся в конце июля. Этот единственный день был последний, который он провел в этом любимейшем уголке. Тогда он был, конечно, далек от этой мысли… В 1917-ом году мы с Александрой Андреевной последний раз приезжали в Шахматове. После этого туда уже нельзя было ездить, а вскоре дом был разграблен и сожжен соседними крестьянами – не со зла, а просто потому, что, взявшись беречь брошенную нами усадьбу, они понемногу разворовали все в доме, а потом захотели скрыть следы воровства. После этого туда заглядывали только изредка жившие по соседству двоюродные братья Блока, Кублицкие. Сам он не хотел больше туда ездить. Если бы он захотел, он, быть может, и мог бы сохранить Шахматово, воспользовавшись своими связями и знакомствами, но он ничего для этого не сделал, считая, что не имеет на это никакого права. Потеря Шахматова была ему очень тяжела, конечно, не как потеря имущества, а как гибель этого милого его сердцу приюта, где протекли лучшие дни его жизни. Когда на вопрос Чуковского, жаль ль ему Шахматово, он ответил: «Туда ему и дорога», – это был, конечно, лишь способ отмахнуться от неприятного разговора и скрыть свои настоящие чувства. Когда мать заговаривала об этом вопросе, он говорил ей: «Зачем говорить о том, что больно?» Уж, конечно, не помещик, а просто человек и поэт говорили в нем в эти минуты.

Мне остается перечислить остальное из того, что написано было Блоком под влиянием Шахматова. Это были те места в «Возмездии», которые касаются деревни. Уже в первой главе есть отрывок, картина, которую поэт мог наблюдать только в Шахматове:

Встань, выйди поутру на луг:
На бледном небе ястреб кружит,
Чертя за кругом плавный круг,
Высматривая, где похуже
Гнездо припрятано в кустах…
и т. д.