Козлиха

Вообще, сам классный кабинет у 10 «А» был одним из лучших в школе: просторный, на светлой стороне. Стены его были до середины окрашены коричневыми фигурными крапинками, нанесенными по трафарету – Светланушкина идея, которую они вместе воплощали на летних каникулах несколько лет назад. На больших окнах, выходящих на открытый школьный стадион, развевались под ветром легкие бежевые шторы. Вокруг доски висели яркие математические плакаты: «Квадратные уравнения», «Степени и корни», «Прогрессии», у противоположной стены высились до потолка шкафы с книгами и учебными пособиями. И стоял тот влажный и пыльный запах, который бывает в библиотеках и на складах.

Находиться в классе Сашке нравилось – была в нем какая-то упорядоченность: ровные ряды парт, стулья, аккуратно поднятые для мытья пола, атмосфера собранности и учебы. Особенно она умела это ощутить, оставшись здесь одна. Тогда пространство как бы подчинялось ей, успокаивалось. Во время урока оно подчинялось Светланушке, становясь сухим и строгим, лишенным податливости. Во время перемены, когда учительница покидала класс, пространство класса становилась бушующим океаном, в котором Сашка будто тонула.

Она задумалась о своем одиночестве. Почему-то ей никак не удавалось прибиться ни к одной из школьных группировок, которые хоть и не дружили между собой, но соблюдали негласную иерархию. Никто не трогал друг друга без повода, и приставали только к тем, кто слабей, или к таким, как она – одиночкам и отщепенцам.

Если бы Сашка смогла примкнуть хоть к какой-нибудь группе, ей не приходилось бы ходить в столовую через второй и третий этажи. Крутые чувихи тусовались на первом, напротив входа в школу, и чмырили всех, кто им не нравился. Особенно на большой перемене, на которую приходился обед. После четвертого и пятого уроков никого уже не было, но Сашка на всякий случай сначала выглядывала с лестницы, и, если было свободно, быстро шла по коридору к раздевалке. Если же было три урока, как в прошлой четверти по средам, когда отменили физику, ей приходилось ждать конца четвертого либо как-то просачиваться, прячась за спины. Не то чтобы Сашка была трусихой, ей просто не хотелось нарываться, ведь на унижение придется как-то реагировать, что-то делать. Ей было очевидно, что в драке она не победит. Оставалось бежать или прятаться.

Сашка стала думать про яблоневый сад за школой. Она обожала Городенцы.

Когда Сашке было семь, она испытала в саду одно необычное состояние. В воспоминании Сашка видела это так: она идет по протоптанной в густой зелени тропинке, смотрит под ноги и зачем-то спрашивает у самой себя: «Что такое бесконечность?» Потом поднимает глаза и видит вокруг яблони, а за ними еще и еще. И ее восприятие расширяется во все стороны, насколько хватает обзора, а потом еще дальше. И вот она вмещает в себя весь мир, который оказывается бесконечным яблоневым садом. И это внутри нее гомон и стрекот кузнечиков, гул самолетов, щебетание трясогузок и отдаленные, едва слышные голоса людей. Внутри нее этот свежий, душистый ветер. Внутри нее щекочущее копошение всех живых существ.

Потом она часто вспоминала тот момент, пытаясь пережить его снова. Но такой отчетливости не удавалось достичь. А в четырнадцать пришли другие переживания, новые и пугающие. Будто из нее самой полезла какая-то сладковатая, грязная нега, которая мутила сознание, как воду. И то ощущение слитности с миром стало ненужным, показалось бессмысленным и пустым. Теперь были другие, мучительные и волнующие перипетии подростковой жизни.

Сашка вспомнила про свою яблоню, которую звала Зеброй за полосатый от старости, разветвленный, шершавый и теплый ствол. Теперь на ней, наверное, созрели яблоки. Яблоня была поздней. Сашка вспомнила, что давно не навещала ее. Раньше она каждый день после уроков сидела на ветке, в темно-зеленой восковой листве, и подслушивала разговоры прохожих: прямо под Зеброй шла тропинка. А еще раньше, классе в третьем, Сашка пересказала дворовым «Оцеола, вождь семинолов», и они играли под этой яблоней в индейцев. Сашка была шаманом, а Лешка – вождем. Однажды, когда все ушли обедать и оставили Сашку одну, пришли незнакомые дети и хотели разжечь под яблоней костер. Сашка сидела на дереве, обхватив ствол руками, и отказывалась слезать, защищая Зебру. Они кидались в нее палками и банками с краской, которые притащили с мусорки. Они попадали ей по ногам, оставляя кровавые ссадины, синие пятна и подтеки, но она все равно не слезла, не предала Зебру. Теперь это казалось такой глупостью, – ну что бы они сделали с деревом? Ничего. Поиграли бы и ушли. Сашка не могла вспомнить, почему тогда казалось таким важным – защитить дерево.

А сейчас? Что важно для Сашки сейчас?

Она вспомнила «классный час». Светланушка зачитывала из какого-то журнала, прикрывая обложку газетой, статью про половые отношения, «Вы, – говорила она, – должны знать это, вам уже пора». «Я это в пять лет знала, – думала Сашка, – а она нам сейчас рассказывает. Вот хочется нам сказки слушать про то, что сексом без любви заниматься нельзя. Господи, ну и дура! В нашем классе уже больше половины им занимаются, по-всякому: и по любви, и по пьяни. И не скажешь же ей, что смешно это. Растрындится… „Вы – эгоистические натуры!“. А нам все это нахрен не нужно!»

Сашка сняла со швабры склизкую тряпку, окунула ее в ведро с грязной водой, распрямилась и замерла. На нее навалилось одно из самых постыдных в ее жизни воспоминаний, которое часто всплывало вдруг, без причины и заставляло каменеть от тяжелых, накатывающих дурнотой чувств. Событие само по себе было довольно пустое и глупое, как успокаивала ее потом мама. Но Светланушка сделала из него драму, настоящую трагедию в духе разоблачения врага народа. Было это два года назад, в восьмом классе.

Саша любила училку английского языка – Ларису Викторовну. Мягкая, женственная и красивая, она напоминала Саше маму. Часто, о чем-то задумавшись, слушая их корявые английские пересказы, она улыбалась сама себе. «London – is the capital of the Great Britain. This is one of the greatest cities in the world». Лариса Викторовна кивала, как будто не слушая, и вдруг озаряла теплым и ясным взглядом: «Умница. Садись. Пять». Она хвалила учеников, не боясь их испортить, и Сашка зубрила английский ради ее похвалы. Лариса Викторовна, оценивая Сашкину старательность, разрешала рассказывать свои собственные истории, а не скучные учебные тексты.

В том году она выпускала одиннадцатый класс. Однажды в конце урока она разоткровенничалась и рассказала, как тяжело полюбить детей, привязаться к ним, а потом расстаться и заново привыкать, уже к другим, таким маленьким и незнакомым.

– А возьмите нас, – не выдержала Сашка.

Если бы Лариса Викторовна стала их «классной», жизнь Сашкина была бы сносной, ведь учиться она любила, но Светланушка… Да, она хорошо преподавала алгебру и геометрию, но мучила их еженедельными жуткими собраниями под названием «классный час», требуя писать доносы и слушать про «настоящих пионеров». Она втолковывала им, что «А» класс обязан быть образцовым, а вместо этого они постоянно подводят ее.

– Как же я вас возьму? – удивилась Лариса Викторовна. – Вы – класс Светланы Дмитриевны, жены директора. Она вас не отдаст.

«Вас не отдаст» прозвучало как захлопнувшаяся тюремная решетка. А впереди еще был девятый, и десятый, и одиннадцатый класс.

Прозвенел звонок, все начали складывать учебник и тетради в портфели. Лариса Викторовна вышла за дверь, и Саша произнесла слова, которые стали причиной самого большого и мучительного в ее жизни стыда. Было ли это сказано в шутку? Скорее всего, да. Сашка, конечно, не планировала всерьез это осуществлять. Она вообще не думала, просто ляпнула:

– А давайте доведем нашу Светланушку. Она от нас откажется, и Лариса Викторовна нас возьмет.

Некоторые посмеялись, но вяло, без энтузиазма. А Женька Казаков мрачно пошутил:

– Или исключит всех из школы!

Он оказался прав: Сашку действительно чуть не исключили. По крайней мере, Светланушка оповещала об этом педсовет. Почему Сашку все же оставили, она не знала. Возможно, благодаря маме, которая смогла смягчить и сгладить ситуацию. Но Сашке пришлось пережить кое-что похуже исключения. То, от чего у нее до сих пор холодело в груди, а глаза становились мокрыми.

У Сашки были в классе враги: Ващенкова, Анаковская и Таранникова. Что имели против нее эти три рано развившиеся высокие девочки? Мама говорила – завидуют. Но Сашка понимала, что завидовать ей было не в чем: мелкая, в восьмом классе еще неразвито-угловатая, из бедной многодетной семьи. А эти были из богатых, по Сашкиным представлениям, семей. После отмены школьной формы они приходили в школу одетые во все дорогое и модное: куртки-варенки, мини-юбки «резинки», на физкультуру – яркие спортивные костюмы фирмы «Абибас». И у каждой было неимоверное количество лосин, Сашка даже не могла запомнить всех расцветок. Сама она бессменно ходила в плиссированной черной юбке, фиолетовых лосинах и дешевом свитере с розой из люрекса. Скорее, Сашка завидовала им, особенно Анаковской, которая одевалась со вкусом и меняла наряды каждый день. Длинноногая, большегрудая, с тонкой талией, умная и острая на язык, – она нравилась Сашке, и, наверное, поэтому, была главным ее врагом. Ведь в начальных классах они дружили. Но потом Анаковская стала сторониться ее, а классе в шестом возник этот тройственный союз, в котором именно она, Анаковская, открыто конфликтовала с Сашкой. Это она приклеила к Сашке грубое «Козлиха», называя ее так в школе при всем классе и, не стесняясь, первая, громче всех кидала что-то обидное в Сашин адрес. «Козлиха, как всегда, считает себя самой умной», – как бы размышляя вслух, произносила Анаковская на какое-нибудь Сашкино предложение по оформлению стенгазеты или организации «огонька». Ващенкова и Таранникова высокомерно посмеивались. А Сашка сникала, обещая себе больше не проявлять инициативу. Анаковская ее по-настоящему этим задевала. А вот на Таранникову – самую высокую, худую девочку класса, со светлыми волосами, собранными в длинный гладкий хвост, и на Ващенкову, – вытянутое лицо которой, с крупными, сильно навыкате глазами, всегда имело брезгливое выражение, – Сашка внимания не обращала. И вот, без всякого предупреждения, вероломно (как написано в учебнике истории про нападение фашистов), именно Ващенкова заложила Светланушке Сашку.

Кончался еженедельный «классный час».

– Есть еще какие-нибудь вопросы? – спросила Светланушка, почему-то встав из-за учительского стола и, опираясь на него пальцами, подавшись вперед своим грузным величественным телом.

Ващенкова скромно подняла руку.

– Да, Наташа?

Ващенкова встала и, выговаривая слова так, будто не хочет это произносить, но понимает, что не может поступить иначе, сказала:

– Саша Козлова вчера, после урока английского, сказала: «Давайте доведём Светлану Дмитриевну». Чтобы вы от нас отказались, и нашим классным руководителем стала бы Лариса Викторовна.

Светлана Дмитриевна поощряла стукачество, называя это пионерской сознательностью. Кто пинал по кабинету истории кактус? Кто запер в подсобке уборщицу? Кто курил в туалете? Каждую среду после уроков она делала из них «честных товарищей и сознательных пионеров», уверяя, что доносчик останется анонимным, надо просто написать печатными буквами имя виновника, свернуть и бросить в коробку у нее на столе. Это долг каждого советского человека. Но никто никогда не сдавал ни Женьку Казакова, ни Кольку Шаманского, ни заядлого курильщика Ромку Овдеева. Класс сопротивлялся давлению тем сильнее, чем Светланушка на него давила. И вдруг Ващенкова без всяких требований и поощрений, как бы сама решила выполнить долг.

– А Саша Козлова вчера…

Сашка, сидя за дальней последней партой, подняла от каракулей в тетради голову и испуганно посмотрела на Ващенкову.

– Давайте доведем Светлану Дмитриевну…

Что-то тяжелое и жаркое подкатило к горлу. Сашке стало сложно дышать.

– Чтобы вы от нас отказались…

Саша чувствовала, как лицо медленно заливается жгучей краской стыда.

То же самое происходило с лицом Светланушки. Оно стало пунцовым, и Сашке показалось, что щеки ее затряслись.

– Спасибо, Наташа, – тоном, от которого на Сашку будто обрушивались валуны, сказала Светланушка. Воцарилось молчание.

– Что ж, – она как бы обдумывала, что делать, наконец, тяжело и мрачно вздохнула, и на лице ее отразилось какое-то трагическое торжество. – Я не ожидала такого предательства со стороны одной из лучших учениц класса. Хотя я и раньше замечала, что Саша Козлова отличается неблагонадежностью, недостойной звания пионера. Но такой подлости от тебя, Саша, я даже не могла предположить.

Сашке захотелось исчезнуть. Глядя в лежащую на парте раскрытую тетрадь, она ощутила всю непоправимость своего поступка. Клеточки страниц, нарисованная угловатая девочка в треугольной юбке, дерево с червивым яблоком, сам червяк, который из-за глаз, густо обведенных ручкой, походил на накрашенную женщину, задрожали и расплылись синими пятнами. Глаза заволокло слезами.

– Саша, выйди к доске, – приказала Светланушка.

Сашка встала. Тело от навалившегося страшного предчувствия стало непослушным. Но она вышла на указанное Светланушкой место – лицом к классу, напротив доски. На одноклассников Сашка не смотрела.

– Теперь все вы, как пионеры и будущие комсомольцы, должны высказать свое осуждение мерзким действиям Саши Козловой. А ты, – Светланушка перевела взгляд на Сашу, но смотрела уже сквозь нее, будто та стала пустым местом, – слушай, что скажут тебе твои одноклассники.

И все начали говорить. «Это бессовестно». «Невообразимо». «Нагло». «Бесцеремонно». «Не ожидал такого от Козловой Саши». «Отличница не должна так себя вести». «Давайте исключим ее из совета отряда, из пионеров, из школы».

Сашка уже не понимала, что именно они говорят. Они ненавидели ее, ненавидели заслуженно, потому что она совершила нечто страшное. Осознание того, что она оказалась плохой, навалилось на Сашку неподъемным грузом, от переживаний и напряжения шумело в ушах и громко тяжело колотилось сердце.

Только Славка Луканский, тоже отличник, смущенно предположил:

– Может, простим? Она ж пошутила.

– Пошутила?! Пошутила! Как можно так шутить? – взорвалась негодованием Светланушка. – Если она сейчас так шутит, чего от нее ожидать потом? Предательства? Подлости? Измены? Нет, так ведет себя только гнилой человек, которому не место в моем классе. Садись, Козлова. Я сделаю все возможное, чтобы исключить тебя из школы.

Сашка прошла на свое место, села за парту. Светланушка что-то еще говорила, но Сашка уже не слышала. Она бессильно смотрела в окно: на бегающих кросс старшеклассников, на низкое серое небо и голые ветки рябины. Сашка думала о том, как получилось, что она оказалась гнилым человеком, эгоистичным предателем, недостойным того, чтобы жить, и что теперь у нее только одна дорога…

Придя домой, она долго рыдала, запершись в детской. Испуганные сестры скреблись в дверь, расспрашивали, но Сашка не обращала на них внимания. Она уже все для себя решила, но что-то останавливало ее. Она представляла похороны – как все одноклассники, считавшие ее гнилым человеком, поймут, что она осознала вину и поплатилась за нее жизнью. Они будут жалеть ее. Воображаемая эта сцена приносила Сашке облегчение. Но страх перед самоубийством был сильней, и она пыталась найти другой выход. Как остаться жить, и не быть «гнилым человеком», как ходить в школу, как смотреть им в глаза? И Светланушка, – о ней было страшно даже думать. Она никогда не простит предательницу, сказавшую про нее такие подлые, такие ужасные слова. Другого выхода не было, только смерть.