Пирог с черёмухой

Ведьма отскакивает, и в то же мгновение бабушка открывает дверь. Кажется, что обрывается туго натянутая верёвка. Я лечу спиной вперёд и приземляюсь на бабушкин живот. Он рыхлый и мягкий, как подушка.

Ведьма исчезает за мамой и дедой, и дверь с тихим щелчком отсекает от нас всё то, что было мгновение назад. Наступает тишина, но прежде, чем грянет бабушкин голос, я успеваю заметить, как сильно рассержен деда и удивлена мама. Готова спорить, она никогда не слышала от него ничего подобного. Но ведь мама и о Ведьме ничего не знает.

Бабушка уже делает глубокий вдох, чтобы начать свою речь, а моё сердце, остановившееся мгновение назад, наконец оживает, принимаясь бешено биться о ребра, и кровь пульсирует в висках и затылке.

– Ну, с приездом, дорогие мои! – торжественно произносит бабушка зычным учительским голосом.

Мне кажется, что сейчас она стоит не посреди коридора, а на школьной линейке. Широко улыбаясь, она смотрит на нас, но никого не видит.

Бабушка бывает такой, когда мы встречаем её бывших учеников, их родителей или школьных коллег. Что бы ни было за секунду до этого, что бы она мне ни выговаривала, за что бы ни ругала, при встрече со знакомыми бабушка становится вот такой как сейчас – радушной, любящей, щедрой. Из «неблагодарной свиньи» я мгновенно превращаюсь во «внуку мою любимую», и становлюсь самой умной, талантливой и любимой на свете. Потому что у Татьяны Дмитриевны другой внучки быть не может!

В такие минуты от меня требуется немного: улыбаться, смотреть умными глазами, вежливо и скромно отвечать и умолкать, когда приходит пора говорить бабушке. Одним словом, не позорить – вот и всё, что от меня нужно. Не позорить и не быть собой – точно, как бабушка.

Я видела однажды, как в витрине дорогого магазина на золотой подставке медленно вращался флакон духов. Обычный стеклянный пузырёк – ничего особенного, но его плавное вращение и золото, на котором он стоял, и мягкий свет, направленный со всех сторон, меняли невзрачную стекляшку до неузнаваемости. Вот и бабушка такой же флакон: стоит её подсветить вниманием и выставить напоказ, как она мгновенно преображается: голос звенит молодо и живо, словно весенний ручей, глаза светятся, улыбка не сходит с губ. Всем бы хотелось, чтобы у них была такая бабушка – весёлая, обаятельная, красивая. Которая не ноет и не жалуется, а лишь невзначай отпустит пару небрежных шуточек о своей болезни. Словно ей и дела до неё нет. Подумаешь!

Всем бы хотелось иметь такую бабушку. И мне тоже.

Закончив с приветствием, она торжественно и широко раскрывает объятья, чтобы задушить меня в них. Но не от избытка любви, а потому что так надо.

– Здравствуйте, Татьяна Дмитриевна, – тихо говорит мама.

– Внука моя приехала! – грохочет бабушка, слишком очевидно не замечая маминых слов, и вжимает меня в свой необъятный живот.

Я судорожно хватаю воздух и, прежде чем задохнуться, успеваю почувствовать тянущийся с кухни аромат чего-то печёного, ругаюсь про себя и мысленно вычеркиваю последние два пункта: «ведьма» и «пирог с черемухой».

Всё. Вот теперь мы точно приехали к бабушке.

Пирог с черёмухой

Пирог с черёмухой – это начало. Только цветочки. Потом будет много всего, и хорошего, и не очень. Будут друзья, малина с куста, тёплые медовые пенки, срезанные с сот, горячие шпалы, тополиный пух, серёжки из лепестков мальвы, земляника на склонах и звёзды, до которых рукой подать. Но чтобы всё это получить, нужно пройти испытание пирогом с черёмухой.

Пирог с черёмухой! Черт бы его побрал! На вкус – как перемолотые хрящи с сахаром. Жуёшь, и тянет отплеваться и скорее прополоскать рот.

Бабушка отлично знает, что я его не выношу, но с маниакальным упорством готовит на каждый мой приезд. А потом с торжеством и злорадством наблюдает, как я глотаю куски, и раз за разом повторяет:

– Однажды ты поймёшь, что это вкусно, и тогда ты – полюбишь!

Пирог с черёмухой для бабушки – что-то вроде теста на мою взрослость. А ещё – символ её власти надо мной. Стоит мне покориться, проглотить хоть кусочек, и бабушка станет полноправной моей хозяйкой на ближайшие недели.

Хотя она и так ею станет, стоит маме уехать.

Я же говорю, пирог с черёмухой – только цветочки.

А уезжает мама уже завтра.

Поезд, который нас привёз, едва успеет добраться до конечной станции, где в него затолкают чистое бельё, зальют свежую воду для чая и, не дав отдышаться, отправят обратно. И он поспешит за мамой, потому что она всегда торопится уехать. Ведь никому не хочется задерживаться там, где тебя не любят, и где ты не так хороша, как сама о себе думаешь. Но об этом необязательно говорить. Если у тебя есть работа, всегда можно свалить на неё. Мол, ждут. Надо ехать. И уезжать без оглядки.

Так мама всегда и делает.

Свекольная дорога

Прежде, чем сесть в поезд, мама долго меня обнимает. Конечно, она не хочет оставлять меня там, где её саму не любят. Но, говорю же, летом меня всегда некуда деть.

На прощание она шепчет, что бабуля приедет за мной в августе. Наверное, мама думает, что за это можно будет держаться. И ещё она просит слушаться бабушку. И я зачем-то обещаю.

Поезд вздрагивает, как вздрагивают, засыпая, слишком уставшие за день люди, и утаскивает маму назад, к папе, домой. А я иду в конец перрона, где в тени акации курит и ждёт меня невидимка-деда. Мама наверняка обиделась на него за то, что не подошёл проводить её к вагону. Но что в этом необычного? Он же ещё дома с ней попрощался, а теперь он просто ждёт меня.

Я подхожу к деду, а спиной чувствую, как всё быстрее уезжает мама.

Деда аккуратно тушит сигарету о стену вокзала и бросает окурок в куст. Он, как обычно, не смотрит на меня, но я замечаю в его глазах что-то такое, что можно принять за сочувствие. Деда никогда не жалеет и не защищает словами, ими он только ругает, да и то если вместе с бабушкой. Но порой он умеет пропускать нужные слова через глаза, как ток через провода. А я умею их понимать.

– Ну, пойдём? – с сомнением спрашиваю я, когда мамин поезд уже совсем не слышно.

– Пойдём, – кивает деда и поворачивается ко мне спиной.

Мы молча идём вдоль железнодорожных путей, сначала по перрону, потом по гравийной насыпи. Прямо на камнях растёт серебристая полынь и ярко-голубые цветы на длинных стеблях. Красивые. У нас таких нет. Идти на дачу недолго, но по жаре под палящим солнцем любое расстояние кажется бесконечным. Зато шпалы уже прогрелись и, вместе со степными травами, начали источать свой особенный аромат. Эта смесь – запах моего лета. И нет ничего слаще него.

Возле станции пути множатся, как ветви деревьев, растекаются ручьями в разные стороны, а потом снова собираются, и остаётся всего один. Самый главный путь, который ведёт туда, куда всем нужно. На остальных стоят чумазые цистерны, похожие на грязных, давно не стриженных овец. Они дремлют на жаре в ожидании, когда их разбудят, перемешают и соберут в новые отары. А потом они покорно последуют за огромным тепловозом, не выясняя, куда он их поведет.

Я люблю наблюдать, как трогается поезд, как по его змеиному телу пробегает дрожь, с каким усилием даются ему первые метры. Люблю слушать, как стучат колеса на разгоне – кажется, что так же стучит и моё сердце – тяжело и неровно. Люблю, как звучат вслед ушедшему долгие прощальные гудки оставшихся на станции тепловозов и птичьи переговоры диспетчеров. Люблю махать машинистам, и очень люблю, когда они посылают мне в ответ весёлый короткий гудок. И хотя отвечают мне нечасто, я всё равно каждый раз машу, ведь им, уезжающим, это нужнее.

А дедушка меня за это ругает.

– Ну что ты как…– всякий раз говорит он презрительно, и никогда не договаривает.

– Как кто?

– А, – раздражённо бросает он, цыкая языком.

От моего поведения деда вообще легко раздражается. Но я всё равно машу машинистам, потому что, когда ты уезжаешь или возвращаешься, обязательно нужно, чтобы это хоть кто-нибудь заметил.

Сегодня махать некому. На оставшейся позади станции тихо и пусто, словно мамин поезд был последним в природе.

Там, где у железной дороги больше всего разветвлений, нам и нужно переходить. Потому что где-то там, за неразберихой путей, в сторону отходит старая неприметная ветка с низкими ржавыми рельсами. Она ведёт на свеклопункт, где в конце лета вырастет настоящая свекольная гора высотой с пятиэтажный дом. Только тогда по этой ветке и будут ходить поезда, а пока мы будем ходить по ней на дачу.

Дойдя до нужного места, деда резко останавливается, озирается по сторонам и решительно перекидывает ногу через высокие блестящие рельсы.

– На стрелки не наступай! – командует он, не оборачиваясь.

– Да помню, – равнодушно отвечаю я, хотя, на самом деле, после бабушкиных историй, стрелок я боюсь, как огня.

Бабушка, вообще, очень любит пугать, особенно когда ей нужно что-нибудь мне запретить.

– Одна старуха шла как-то раз, вот прямо здесь, и встала ногой на стрелку. А стрелка как раз перевелась, ну и зажала ей ногу! – зловеще начинала бабушка свой рассказ. – Старуха ногу дёргает – не вытаскивается. А оттуда, – она безжалостно протыкала пальцем воздух за моей спиной, – на неё уже товарняк с нефтью несётся!

– И что было? – в ужасе спрашивала я, невольно оборачиваясь.

– Что было? То и было. Ты знаешь, что машинистам, ведущим такой поезд, нельзя резко тормозить?