Пирог с черёмухой

– Почему?

– Потому что нефть везут! Она от этого взорваться может!

– А старушка как же?

– А так. Если на путях кто-то стоит, машинист сигналит, а если человек не уходит, машинист имеет полное право его сбивать! Потому что – нефть! – с мрачной торжественностью восклицала бабушка.

Если ей верить, то старухи на этом месте мрут каждый год. Потому что каждый год она рассказывает мне эту историю так, словно всё случилось совсем недавно.

Рассказывала.

Больше бабушка на дачу не ходит – сил нет.

Но я с детского сада усвоила, что нефть – важнее любого количества старушек. Хотя, как по мне, ничего в ней особенного, в этой нефти, нет. Чёрная, густая, вонючая – её всегда полно в лужах возле качалок. Любая бабка легко может быть лучше нефти.

Ну или почти любая.

Я спешу за дедой, перепрыгиваю через расползающиеся во все стороны рельсы и не смотрю на стрелки. Но пока прыгаю, всё время представляю ту старушку из бабушкиного рассказа, а больше – то, что от неё осталось, когда поезд наконец проехал…

Я не смотрю на стрелки, но почему-то всё равно их вижу. И они в ответ тоже на меня смотрят. Угрюмо и угрожающе, как голодные крокодилы.

А если одна такая зажмёт и мне ногу?! Что я буду делать? И каково моим друзьям-машинистам будет переехать меня, как всех этих бабушкиных старушек?

И я уже вижу себя со стороны – с недалёкого, но безопасного расстояния.

Попавшаяся я дёргается, пытается вырваться, но крокодильи челюсти стрелки держат крепко. А сзади уже надвигается огромная горячая волна тепловоза…

– Деда!!!

– Давай шевелись! – кричит он откуда-то издалека.

От его голоса железные челюсти мгновенно раскрываются, тепловоз превращается в порыв раскаленного ветра, и спасённая я без оглядки бегу от крокодилов, безглазых тепловозов и размазанных по рельсам старушек. Изо всех сил бегу.

Наконец я догоняю деду. Я взмокла и запыхалась от прыжков и страха, а ему хоть бы что, идёт себе, чуть ссутулившись. Молчит и помахивает сумкой.

Мы шагаем по свекольной дороге и точно знаем, что здесь не опасно.

По шпалам идти неудобно. Если наступать на каждую, начинаешь семенить, а перешагивать через одну не получается – слишком широко. Поэтому я иду прямо по рельсу. Балансирую руками и иду. В начале лета всегда получается плохо – я то и дело падаю и отстаю. А к концу – я смогу по рельсу даже бежать и не смотреть под ноги.

Деда снова ушёл вперёд, он меня не ждёт и не оборачивается. А я, стараясь не потерять равновесия, мысленно достаю второй, дачный, список, и начинаю отмечать: вот, слева, бабушкины берёзы, она вечно с ними обнималась, когда уставала идти. Справа – заболоченный лужок с гусями и утками. Вот за забором бочки, в которых хранят нефть. Они похожи на огромные банки из-под сгущёнки, только без этикеток. Вон впереди белый элеватор – возвышается надо всем, как средневековый замок. А перед ним серый коровник, огороженный дощатой изгородью, а возле неё стоят грязные и скучные коровы. Они провожают нас тусклыми взглядами, и мне от них становится неловко. В их загонах нет ни клочка травы, а с другой стороны железной дороги её целое море.

– Деда, почему их никогда не выпускают? – спрашиваю я, плюнув на рельсовую акробатику и догнав его по тропинке.

Он долго молчит, словно пробует слова на вкус, и все они ему не нравятся. А потом бесцветно отвечает:

– Не знаю.

И мы ускоряем шаг. Потому что нет сил терпеть коровьи взгляды и слушать их молчание.

Как-то раз я подошла к изгороди и попыталась поговорить с коровами. Мне кажется, у меня неплохо получается мычать. По крайней мере, мои знакомые коровы всегда мне отзывались. А эти – нет. Только ещё страшнее смотрят.

Я бегу за дедой, который под коровьими взглядами согнулся в три погибели, словно ему в лицо дует ураган.

Деда спешит на свою дачу. Скорее за сетчатый забор, густо увитый хмелем, за высокую калитку, сделанную из старой пружинной кровати. К малине, винограду и пчёлам.

Скорее!

Большой Ух

Дача у деды необыкновенная. Как и он сам, она отгорожена ото всех густыми, а иногда ещё и колючими зарослями. Но стоит войти и закрыть за собой калитку, как оказываешься в настоящем сказочном саду. Чего здесь только нет! Виноград и клубника, малина и ежевика, вишня и слива, крыжовник и смородина, в ещё – волшебная яблоня, на ветках которой растут яблоки разных сортов – красные, белые, жёлтые, в полосочку и в крапинку. И мои самые любимые, которые, когда созревают, становятся такими прозрачными, что даже косточки видны. Много лет деда, как хирург, пришивал – прививал на общий безымянный ствол редкие породистые ветки.

Кроме фруктов и ягод, у деды вырастают такие огромные мясистые помидоры, что тёмной ночью ими можно отстреливаться от хулиганов. Перцы, кабачки и баклажаны у него похожи на боеголовки. А огурцы в мелких и крупных мурашках отчего-то сладкие на вкус.

А ещё у деды есть пчёлы. Четыре улья на шести сотках.

Ему хватает. И мёда, и забот.

Домик на даче маленький. Да он и не домик вовсе, а обычный зелёный вагончик с низкой крышей и двумя квадратными окошками. Каждый раз, сидя в нём, я представляю себя Элли из «Волшебника изумрудного города» и всё жду урагана, который подхватит меня и отнесёт в волшебную страну. Только ураган никак не случается, и я остаюсь.

В домике есть узкая кровать, столик, два стула, мутное пятнистое зеркало, центрифуга для мёда, пара грязноватых чашек, вилки и ложки в банке на столе. По стенам на гвоздях развешаны древние лохмотья. В них деда переодевается, когда качает мёд и ими же, когда становится холодно, укрывает ульи.

На подоконниках в домике лежат шарики воска, мыло, и спичечные коробки. Ими деда ловит залетевших в дом пчёл. Аккуратно, чтобы не повредить, он накрывает пчелу коробочкой и задвигает коробок. Пчела возмущенно жужжит, коробок зудит в руках, и от этого немного страшно и щекотно. Потом деда отпустит её поближе к улью, чтобы с испугу пчела не кинулась на меня. Сам он укусов не боится – даже в улей залезает без рукавиц, а потом невозмутимо вынимает занозы-жала. Деда говорит, что пчела не умеет жалить несколько раз, как оса – только один. А ужалив, умирает. Поэтому он и не защищается от укусов. Деда говорит, что так – честно. А ещё – полезно.

Наверное, из-за пчелиных укусов он у меня такой здоровый и сильный.

Я тоже пчёл не боюсь, мне они даже нравятся – пушистые такие, деловые. И жалили меня всего однажды.

Мы тогда качали мёд, и пчёлы, ясное дело, были злые как…как обычные пчёлы, у которых крадут мёд. Но всё шло хорошо. Я закончила работать дымарём, деда закрыл ульи и понёс в домик рамки с сотами, а я отстала и, легкомысленно сняв с головы защитную шляпу с сеткой, отвлекалась на поедание крыжовника. И вдруг какая-то особенно впечатлительная пчела вынырнула из ниоткуда и бросилась на меня. По её разъяренному жужжанию я сразу поняла, что она собирается через меня отомстить всему вороватому человечеству. Только от переизбытка чувств мохнатое возмездие промахнулось и запуталось у меня в волосах. Я стояла, боясь пошевелиться, и лишь кричала на всю округу – мне казалось, что пчела жужжит внутри моей головы! На крик прибежал деда, хотел спасти нас обеих, но не успел. У пчелы сдали нервы, и она от всей души ужалила меня за ухом. Было не очень больно, но я всё равно продолжала голосить.

– Ну что ты орёшь, как… – шикнул на меня деда, и только тогда я наконец заткнулась.

Когда мы качаем мёд, деда бывает особенно нервным и требует, чтобы всё делалось быстро и, главное, тихо. Мы с ним – как настоящие медовые воры – рецидивисты: все в чёрном, в масках и в клубах дыма для маскировки. Не знаю, чего именно он так опасается, но на все мои расспросы только отмахивается, хмурится и упорно молчит.

Поэтому я давно усвоила, что мёд – дело секретное.

Потом, пока я сдавленно всхлипывала, деда легко вынул жало, помазал укус солёной водой, хмыкнул и пошёл крутить центрифугу с сотами.

А ночью моё раненое ухо стало невыносимо зудеть, и я самозабвенно чесала его до утра, а когда встала, бабушка чуть не упала в обморок, потому что вместо уха у меня на голове красовался огромный розовый вареник. Дед тихо посмеивался в сторону, а бабушка разразилась долгой гневной тирадой о том, что люди, увидев меня, могут решить, будто жестокая бабка таскает несчастного ребенка за уши. Одним словом, моё безразмерное ухо бабушку позорило, во всех смыслах отбрасывая тень на её репутацию уважаемого и заслуженного педагога. Но не заплетаться, чтобы волосами прикрыть срамоту, она мне всё равно не разрешила, и я пошла гулять с хвостом на макушке и локатором на пол головы. Несколько дней ребята звали меня «Большой Ух» и то и дело просили спеть песню про весёлых медуз. А потом ухо сдулось, и петь стало не обязательно.

Пока деда делал дела, я слонялась по участку, проверяя, что и как завязалось, что уже зреет, а что ещё и не думает начинать. Я ходила по узким дорожкам, рассматривала, узнавала, радовалась, кивала, гладила ветки и листья, словно детские макушки. Деда и арбузы посадил, и дыни. И они уже завязались – лежат себе, греют гладкие бочка на солнце. И смородины будет много, и крыжовника, и вишни, и слив. И малины. Её я люблю больше всего.

Я не боюсь заходить в малинник, хотя, как раз там и стоят ульи. Я знаю, как себя вести – деда мне рассказывал о пчелином этикете.

Деда сидит под высоким малиновым кустом, курит и наблюдает, как пчёлы суетятся возле летка – работают, стараются. Я молча сажусь на корточки рядом с ним и слушаю, как гудит улей, как урчит за забором машина, как соседка гремит ведром, набирая воду. Я слушаю дачные звуки и вдыхаю запахи: смесь дыма от дедовой сигареты, разогретой земли и прополиса.

Солнце уже начинает краснеть, и значит, скоро нам нужно будет идти назад. А я не знаю, хочется мне назад или нет. Мне совсем не хочется нарушать тишину и это наше малиновое уединение, но я до сих пор не видела ни Динарку, ни Нурика, ни всех остальных моих друзей. Только Кольку мельком вчера вечером на балконе. Он хотел что-то сказать, наверное, как всегда, какую-нибудь смешную глупость, но тут Ведьма стала открывать дверь, и мы поспешили убраться по квартирам.

– Выйдешь завтра? – крикнул он на прощание.