Пирог с черёмухой

Пирог с черёмухой
Мария Шелухина

Половина Дашиного лета принадлежит бабушке – так было всегда. Вот и сейчас, высунувшись из окна поезда и вдыхая душистый степной воздух, она подъезжает к маленькой станции и знает наперёд, что ждёт её впереди: любимые друзья, земляника на склонах холмов, аромат разогретых солнцем шпал, «свекольная» дорога на дачу и строгие бабушкины правила, от которых нигде не укрыться. Вот-вот Даша спрыгнет с вагонной ступеньки на растрескавшийся перрон и поспешит в своё обычное лето, не догадываясь, что очень скоро оно изменит всю её жизнь. Повесть о взрослении, дружбе, страхе и храбрости, о непростых семейных отношениях и о том, как бывают уязвимы дети, когда им не хватает любви.

Мы едем

Мы едем к бабушке, потому что наступило лето, школа закончилась, и меня снова некуда деть. Каждое лето родителям некуда меня деть. Даже теперь, когда я вполне могу о себе позаботиться. Но семейные традиции – есть семейные традиции, против них не попрёшь.

Бабушек у меня две, но живут они в разных местах и, к тому же, очень далеко от нас. Это потому что мой папа – военный, и он не выбирает, где ему жить, а уж мы с мамой – тем более. За нас выбирает неведомый командир в большой фуражке, и фантазия у него что надо. Каждый раз мы уезжаем всё дальше. Всё дальше от бабушек.

Моих бабушек ни за что не перепутаешь, хотя зовут их одинаково. Они обе Тани, но мамину маму я называю «бабуля», а папину – «бабушка», потому что она другая.

Сейчас мы едем к бабушке, и это хорошо, но немного плохо. Мама не любит здесь бывать, потому что сюда особенно не зовут, но очень обижаются, если мы не приезжаем. А ещё здесь не любят маму. Она так думает. А я думаю, что тут никого особенно не любят. Но мы всё равно снова едем к бабушке, потому что лето, и меня некуда деть.

Кроме бабушек у меня есть и дедушки. Их зовут по-разному – Толя и Миша, но я обоих называю «деда», потому что люблю одинаково. Хотя нет, Мишу я люблю, потому что он бабушкин, и из-за этого мне всегда его немного жалко. А Толя – бабулин, и его я люблю, потому что очень люблю её.

Когда мы приедем, нас обязательно встретит деда. Он будет загорелый, худой и седой. Он будет курить, хотя ему этого и нельзя, и много молчать. И мама тоже будет молчать – от волнения, и чтобы выглядеть хорошей. Для мамы это важнее всего. А хорошей выглядеть легче, если ничего не говорить и почаще улыбаться, потому что голос может выдать всё, чего мы не хотим показывать. Мне скрывать нечего, про меня и маме, и дедушке, и, уж тем более, бабушке всё давным-давно известно, поэтому говорить буду я. Ну и хорошо.

В вагоне жарко и душно, хотя все окна открыты. Я стою в коридоре, высунув голову наружу. Это не освежает, но всё равно приятно, когда ветер весело треплет тебя за нос горячей рукой и вдувает в лёгкие знакомый душистый воздух! Он пахнет жаром, полынью и пылью. Нигде больше нет такого воздуха!

Всё чаще появляются чёрные аисты нефтекачалок. Они сосредоточенно клюют землю, и мне кажется, что ей от этого больно. Наверное, нефть – это и правда кровь земли.

Перед прибытием поезд начинает яростно скрипеть и шататься, словно пьяный. Он никак не может выбрать нужный путь, поэтому останавливается передохнуть на короткие две минуты. Это и есть наша станция, и мы с мамой выпрыгиваем из вагона. Моя тяжёлая бесформенная сумка тянет вниз, как камень. Я бросаю её с верхней вагонной ступеньки на перрон и лечу следом. Наверное, что-то похожее испытывали пираты, идущие ко дну с привязанным к ногам ядром.

Сумка падает с глухим стуком. Я приземляюсь рядом на исчерченный трещинками асфальт. Позади меня мама осторожно спускается по ступенькам спиной вперед. Деда курит у выхода из вокзала и не ищет нас глазами. Он и так знает, что мы приехали.

Поезд вскрикивает, словно опомнившись, громко хлопает вагонной дверью и спешит прочь, а мы втроём остаёмся на перроне – я, мама и деда. Мама жмётся ко мне, то хватаясь, то отпуская ручки сумки. Наверное, если посмотреть сверху и соединить наши фигуры линиями, то получится острый, как колючка, треугольник: узкое основание из нас с мамой и далёкая вершина дедушки. Деда долго тушит сигарету об урну, я с трудом взваливаю сумку на плечо, и мы начинаем сближаться. Мама семенит следом.

Деда загорелый, седой и худой – ничего не изменилось. Я чувствую, что рада его видеть, и хотя слишком бурно выражать эмоции у нас не принято, я всё равно бросаюсь ему на шею и незаметно делаю глубокий вдох: деда пахнет сигаретами и мёдом. Как всегда, а значит, как надо. Смесь табака и мёда – второй мой любимый запах. А самый любимый – запах шпал, разогретых на солнце. И в этот миг я вдруг осознаю, что лето начинается прямо здесь, на испещрённом трещинами перроне. И оно дышит всем тем, что я так люблю.

Деда в любую погоду одет одинаково: на нём выгоревшая светло-голубая рубашка в мелкую клеточку и тёмно-синие брюки. Не могу понять, то ли это всегда одни и те же брюки и рубашка, и деда просто никогда не пачкается, то ли у него их миллион.

Я обнимаю деду совсем недолго, но он уже отстраняется, не грубо, но твёрдо. Мама улыбается и чужим глуповатым голосом говорит:

– Здравствуйте, Михаил Николаевич!

– Добрый день, – бесцветно отвечает он и кашляет.

Деда никогда не смотрит прямо в глаза, всегда чуть в сторону. Он не обнимает маму. Не спрашивает, как мы доехали. Просто берёт сумку и идёт к выходу с перрона. А мы семеним следом, по знакомым горячим улицам мимо сонных тополей. И я рада! Рада видеть и деду, и всё вокруг!

Должен же из нас троих хоть кто-нибудь радоваться.

По дороге к дому для меня всё важно: каждая улица, каждый перекрёсток. Я проверяю, выкрашены ли в белый цвет двухэтажные домики и в голубой – ограждения вдоль тротуара? Работает ли кулинария, и достаточно ли сильно оттуда пахнет свежей сдобой? Расцвели ли космеи на клумбе возле бабушкиной школы? Не спилили ли старые тополя в парке? Стоит ли ещё там заброшенное колесо обозрения? Горит ли вечный огонь? Не закрыли ли баню? Жалко, что не закрыли.

У меня в голове длинный список. Я отмечаю в нём всё по порядку, и одновременно разговариваю с дедой. Точнее, я просто иду и говорю, а он молча везёт сумку. Но я знаю, что он слушает, потому что иногда удивлённо кряхтит или одобрительно хмыкает. Я рассказываю ему о том, что закончила восьмой класс всего с одной четверкой по алгебре, о выигранных олимпиадах по литературе и биологии, о том, что сдала на первый взрослый разряд по плаванию. Я спешу рассказать ему обо всём. Я хочу, чтобы самые важные слова вылуплялись из меня и поскорее улетали, потому что мои важные слова – они только мои. Об маму они ударяются и уносятся прочь, лишь слегка пощекотав её крыльями. А деда их впустит. Ненадолго, но впустит.

Мне кажется, внутри он похож на недостроенный дом, в который можно зайти, но жить там нельзя. Но мне и этого достаточно. Потому что совсем не выпускать из себя слова нельзя, ведь всё живое должно увидеть свет. И сделать это по пути к дому бабушки – самое лучшее время и место.

Когда мы дойдём, мне придётся многое повторить, но это будет совсем другое дело, потому что бабушка любит спрашивать, но не любит слушать. Она заберёт из моего рассказа только то, что захочет. Что-то перечеркнёт, что-то исправит, поставит оценки, а всё остальное выбросит.

Я так не хочу.

У моей несуразной сумки на брюхе есть колёсики, поэтому деда то несёт, то везёт её по неровному асфальту. Она страшно грохочет и то и дело заваливается на бок, словно нелепое коротколапое существо. Моя сумка всем неудобна и с ней сложно сладить. Недаром же она моя.

Мама по-прежнему идёт сзади.

– Мам, иди к нам, – зову я, оборачиваясь, когда хочу, чтобы она подтвердила что-нибудь из моего рассказа.

– Тротуар узкий, неудобно будет.

– Да нормальный тротуар!

Но мама только мято улыбается в ответ, и не присоединяется ни к нам, ни к беседе:

– Иди, Даш, иди.

Так мы и идём до самого дома – колючим треугольником, только теперь его острая выпирающая часть – это мама.

Я болтаю, но мысленно продолжаю отмечать важные приметы. Список заканчивается – мы приближаемся к бабушкиному дому. Остаётся всего несколько пунктов.

Ряды сарайчиков и гаражей во дворе, вокруг которых мы играем в прятки и казаки-разбойники – на месте.

Наша скамейка возле дома – стоит.

Деда открывает тугую дверь в подъезд, и я вдыхаю особый лестничный запах – прохладный, свежий, деревянно-побелочный – как надо.

– Деда, а Динара с Нуриком здесь?

– Здесь.

Отлично, ещё один пункт. Остаётся всего два.

Я бегу наверх, обгоняя деду, сумку и маму. Бегу, чтобы скорее позвонить в дверь, чтобы бабушка скорее открывала. Всем существом я ощущаю, как сильно хочу увидеть её и как соскучилась по квартире, с её запахами и звуками. Я переполнена восторгом и ожиданием тех чудес, что лето приготовило для меня. Я чувствую, как сильно истосковалась по всему тому, что успела увидеть по пути с вокзала, и по тому, чего ещё не успела, но скоро обязательно увижу. Я знаю наверняка: всё, что мне нужно, всё, что я так люблю, верно ждало меня целый год, не исчезая и не меняясь. И когда мы встретимся, мы сразу узнаем друг друга. И моё сердце не вмещает благодарности за эту неизменность и верность.

Я топаю по деревянным ступеням, как слон. К чёрту – пусть все знают, что я приехала!

Внизу мама с дедой сражаются с сумкой. Она упирается всеми колёсиками и ни в какую не хочет подниматься. А я уже у двери, уже нажала на звонок, и, кажется, слышу бабушкины шаги.

Но раньше нашей открывается другая дверь – дверь напротив, и выходит Ведьма. Белая и холодная, как всегда. Она нисколько не изменилась, так же, как встречавшие меня улицы, дома и тополя. Ведьма надвигается, тянет ко мне руки и шепчет тихо-тихо, чтобы услышала только я:

– Дашенька, девочка моя приехала, девочка моя…

Меня обдаёт ужасом, радость и восторг внутри гаснут, словно свечи от порыва ветра. Я вжимаюсь в дверь спиной и стучу ногой, чтобы бабушка поторопилась. Плевать, что потом мне придётся эту дверь отмывать.

Краем глаза я уже вижу мамину макушку на лестнице, слышу, как тяжело дышит деда с вырывающейся сумкой в руках. Но и Ведьма уже совсем рядом. Я чувствую её странный сладковатый запах и то, как перед ней сгустился воздух. Нельзя, чтобы она до меня дотронулась! Надо бежать! Но бежать некуда. Бабушка не торопится открывать. Она никогда не торопится мне помочь.

Но в тот миг, когда белые Ведьмины руки почти касаются моего лица, сзади, словно выстрел из пушки, грозно бухает деда:

– А ну пошла от неё, стерва старая!