Пирог с черёмухой

Я кивнула, и мне вдруг захотелось, чтобы «завтра» наступило прямо сейчас.

Колька старше меня, но часто бывает настоящим дураком.

Хотя, вообще-то, он хороший и смешной. Без его выдумок и шуток нам не было бы так весело, как бывало все прошлые лета.

Я успела немного рассмотреть Кольку. Он очень вырос за этот год и стал таким огромным, что это даже пугало…

Если бы не Ведьма, мы могли бы поболтать. Мы бы стояли в темноте на своих балконах, а внизу бы трещали сверчки. Колька бы шутил, а я бы смеялась его шуткам, но так чтобы ни мама, ни бабушка не услышали. Я представляла нас с Колькой, и от этого в животе что-то щекотало и сжималось, а потом растекалось горячо и сильно.

Мама быстро уснула, а я ещё долго лежала в постели, и мне невыносимо хотелось снова выглянуть на балкон – посмотреть, вдруг и Колька тоже вернулся. Но Ведьма всё не уходила, всё бубнила что-то в темноту, а значит, появляться на балконе мне было никак нельзя.

Я старалась уснуть, чтобы скорее наступило завтра, но никак не могла успокоиться. Снова и снова перебирала в голове впечатления первого дня, все его обещания и надежды, страхи и огорчения. Пока хорошего было точно больше.

Я прислушивалась к ночным звукам бабушкиной квартиры, и меня переполняло предвкушение чего-то особенного – такого, что изменит весь мир вокруг.

На кухне из крана капала вода, разбиваясь о железную раковину, что-то урчало в трубах, в коридоре похрапывал холодильник, а бабушка и деда вторили ему из своей комнаты. Тикали часы, редкие машины сонно шуршали колесами по асфальту. И во всём этом было что-то неуловимо важное и новое, и оно не давало уснуть.

Было душно и жарко, сквозь простыню ужасно кололось шерстяное покрывало, которым бабушка всегда застилала свой драгоценный диван. Я вертелась, тревожа мамин сон, но открыть балкон не решалась, потому что Ведьма всё бубнила и бубнила своё, и я боялась впускать её слова к нам.

– Да угомонишься ты наконец?! – вдруг раздраженно прошептала мама. – Спи уже, шило!

– Хорошо, хорошо, – ответила я, перевернула подушку прохладной стороной вверх и легла на одеяло, чтобы бабушкин плед до меня не добрался. Я закрыла глаза, но сквозь веки видела, как Ведьмины слова кружатся возле наших окон, похожие на множество серых мотыльков. Им до меня не добраться.

Только не сегодня.

Бабушкин дом

Домой мы с дедой дошли быстро. Даже слишком быстро. Поставив передо мной тарелку с супом, бабушка объявила без долгих предисловий:

– Значит так. На этой неделе мы дежурим по подъезду.

Если переводить с бабушкиного языка на обычный, это означает: «Значит так, Даша, в ближайшие дни ты должна вымыть лестницу». Бабушкино «мы» – это почти всегда «ты». Папа, конечно, от неё этого набрался. Он тоже всегда так делает: «Сегодня мы убираем со стола», и вся уборка достаётся мне одной. Мне не сложно вымыть посуду, но терпеть не могу это его враньё! Я давно поняла: когда дело касается меня, никакого «мы» в нашей семье не существует.

Я едва заметно киваю, ничего не говоря.

– И нечего вздыхать! Не мне же идти это делать.

Я и не вздыхала. Молчу себе, топлю в супе ложку, поднимаю со дна и снова топлю. Жду, когда бабушка наконец усядется и даст мне поесть. Но она не унимается. Её раздражает, что я и не протестую, и не соглашаюсь вслух, а молчу.

– Слышишь ты меня вообще?

Если не давить, ложка медленно наполняется бульоном с плавающими в нём водорослями укропа, кораллами морковки и медузами лука.

Конечно, я её слышу. Но наблюдать за водоворотом в ложке намного интереснее, чем говорить с бабушкой.

Деда кашлянул и, поставив тарелку в раковину, решительно вышел из кухни.

Бабушка этого как будто и не заметила. Она села напротив и сверлит меня взглядом.

– Оглохла ты, что ли?

Я не оглохла. Я молчу. Вообще-то, дежурство по мытью подъезда, состоящего из четырёх квартир, случается раз в месяц, но, если слушать бабушку – исключительно, когда приезжаю я. А сама она никогда подъезд не моет – не может. Она же болеет!

Ещё она не может ежедневно мыть пол в квартире. И окна раз в три недели – тоже. Стирать руками огромные пододеяльники и простыни и полоскать их в растворе синьки – не может совершенно. А уж отжимать и вешать их потом на балконе – тем более. Когда я приезжаю, бабушка не может почти ничего. А то, что может, превращает в трагический спектакль: охает, стонет, отдувается, хватается за сердце и в конце падает без сил на диван. А всё потому, что бабушка – патологическая чистюля. Сколько же своей и моей радости она променяла на стерильный пол.

Я знала, что всё это будет, и что начнется сразу, едва мама уедет. Труд под присмотром бабушки – это важная часть Моего Воспитания. А кроме неё, воспитывать меня, ясное дело, некому.

У бабушки сахарный диабет. Это такая болезнь, когда в организме не вырабатывается инсулин – специальный гормон, который отвечает за усвоение сахара. Поэтому бабушка каждое утро и каждый вечер колет его себе в живот зелёным шприцем с короткой иглой и требует, чтобы я присутствовала при этих её уколах. Чтобы смотрела, как она трёт свой рыхлый живот ваткой, смоченной в спирте, как набирает лекарство в шприц, как готовится, делая глубокие трагические вздохи, как наконец втыкает в себя иголку, как вскрикивает и морщится. Я должна подавать ей ватку, забирать шприц и сидеть рядом, пока бабушка не сможет встать. Это тоже часть Моего Воспитания. Я должна видеть, как тяжела бабушкина жизнь, в которую ей ещё и меня подсунули. Я должна осознавать и запоминать. А самое главное, я должна чувствовать от всего этого вину и благодарность, и излучать покорность и любовь.

Деда, конечно же, испытывает всё это сам по себе. Но его же никто и не заставляет.

За моей спиной окно, и из открытой форточки в кухню, словно порывы ветра, то и дело врывается смех. Я знаю, что это смеётся Динарка. Я ещё не видела её. Но это точно она.

Бабушка тоже это знает, и резко перестает злиться. Но не потому что Динаркин голос её успокаивает, а потому, что этим-то она меня и поймает.

– И ещё, – испытующе глядя на меня, медленно говорит бабушка. – Каждый день, прежде чем идти гулять, – последнее слово она произносит особенно ядовито, – ты обязана мыть пол в квартире.

Обязана. Ну да.

Я невольно оглядываюсь на окно, и это равносильно вопросу:

– Даже сегодня?

Бабушка хмыкает, сузив глаза, что значит:

– А что, сегодня праздник какой-то?

Да нет, конечно, какой уж тут праздник. Я всего лишь день, как у тебя в гостях. И я целый год не видела друзей. Ничего особенного.

Голоса за окном звучат всё громче, словно это бабушка усилила звук, чтобы до меня всё точно дошло. Спорить опасно. Она вполне может запереть меня дома.

Я всё ещё молчу, но моё молчание её больше не раздражает. Наоборот, уголки её губ подрагивают, словно она хочет рассмеяться, но изо всех сил сдерживается.

Я попалась. Мы обе это знаем.

И от этого в висках начинает стучать. Я не знаю, просто ли кровь поднялась к голове, или это поднялась ненависть и требует, чтобы её выпустили наружу?

– Бабушка, а где Лена? – неожиданно для самой себя высоким, предательски срывающимся голосом вдруг спрашиваю я.

Лена – моя здешняя кукла. Я помню её с тех пор, как помню себя. Кроме неё других игрушек здесь нет. Бабушка считает, что нормальному человеку одной куклы вполне достаточно. А её внучка ненормальной быть не может.

Конечно, в куклы я давно уже не играю, да и Лена никогда для этого не годилась. У неё короткие волосы, поэтому заплетать их не интересно. Её можно было бы кормить, но кукольной посуды здесь нет, а настоящую для игр бабушка никогда не давала, хотя все шкафы у неё забиты никому не нужными сервизами, подаренными учениками. Переодевать Лену тоже не во что – у неё всего одно синее бархатное платье. Однажды я сшила ей новое из сарафана, который купила мне бабушка. За это Лена целый месяц пролежала в коробке на шкафу, а я получила несколько тяжёлых оплеух и много таких слов, которые не хочется вспоминать.

Мы с Леной не играли. Мы уходили на балкон, и за плотно закрытой дверью я рассказывала ей всё-всё и про себя, и про бабушку. Я говорила жадно, словно впрок, а Лена впрок запоминала, чтобы ей хватило моего голоса и моих историй на всё то время, когда меня не будет рядом.

– Бабушка, а где Лена? – мой вопрос, словно жар над раскаленным асфальтом.

Бабушка долго молчит с прежней, плохо сдерживаемой улыбкой, а потом неестественно спокойно отвечает: