Утраченное наследие

Здесь добавились портреты прабабушки, жены купца – Аглаи Ивановны, и бабушки – Александры Тимофеевны, жены доктора, которая была, оказывается, дворянского происхождения. Семья отвернулась от нее в связи с ее решением выйти замуж за сына купеческого рода.

– Все родственники отреклись от нее, – рассказывала Софья Ильинична, – но бабушка очень любила деда и все-таки вышла за него. Когда они обвенчались, на выходе из пустой церкви он спрашивал ее, не жалеет ли она. Она только молча целовала его лицо. Дед всегда с гордостью рассказывал об этом…

– Почему из пустой церкви? – спросила Гриша. – А его родственники тоже не пришли на свадьбу?

– Не пришли… – грустно ответила Софья Ильинична.

– Почему же?..

– Глава семьи не велел! Вот и не пришли… Суровым он был человеком. Александре Тимофеевне здорово доставалось от свекра. Он не любил ее, мстил за надменность ее родственников. Во всем попрекал, ворчал на нее. Но она это спокойно переносила. А когда тот умирал… дед Алексей рассказывал, именно бабушка Саша больше всех и возилась с ним у его постели. Удивительная была женщина, молчаливая, строгая, а какая красивая… Правда ведь, Гриша?..

– Да, очень красивая, – отозвался парень, – она похожа на актрису из черно-белого кино…

Гриша был искренне очарован всем увиденным и услышанным.

– Ну, пойдемте… – Софья Ильинична погасила свет люстры и повела гостя дальше. – А это кабинет прадеда – купца Курагина…

Женщина отворила вторую дверь, и они вошли в длинную, довольно узкую комнату, которую осветила такая же хрустальная люстра, только меньших размеров. У окна стоял огромный массивный стол из красного дерева. Он очень впечатлил Григория. Вдоль одной из стен тянулись книжные шкафы, а напротив расположился длинный диван, обитый темно-зеленым бархатом. Сверху лежало несколько подушек с кисточками. А над диваном висел большой портрет, написанный маслом. И написан он был превосходно. На нем был изображен купец Курагин Василий Михайлович во весь рост. Он стоял в черном сюртуке и черных панталонах, заправленных в кожаные сапоги. В одной руке мужчина держал трость с крупным золотым набалдашником, в другой – часы на цепочке, тянувшейся из кармана жилета. Взгляд этого человека был тяжел, но светился умом. Позади него была Волга…

Гриша оторопел от этого изображения. Он молча смотрел на него и ощущал себя мальчишкой, который посмел без спроса войти в кабинет высокого человека. Казалось, Василий Михайлович вот-вот возьмет и зашевелится, нахмурит грозные брови и погрозит тростью с портрета.

– Суровый у него вид, – протяжно выдавил Гриша, – Софья Ильинична, давайте смотреть другие комнаты!

Женщина засмеялась:

– Да, Гриша, дед был строгим человеком… Но он сделал для своей родной земли и людей очень много полезного. Не это ли говорит о том, что за внешней суровостью скрывались истинная доброта и человеколюбие?.. – она затворила дверь и повела его в другую комнату.

В этой комнате явно жил когда-то совсем другой человек. Это ощущалось даже в воздухе. Три больших окна выходили в сад. Мебель была тоже старинной, но без обивки, вся из какого-то светлого дерева. Круглый стол в центре был устлан нотами, покрытыми пылью. Софья Ильинична закачала головой и хозяйственно начала смахивать ее платком. Возле одного из окон стоял рояль, тоже выполненный из светлого дерева. Вся комната была наполнена какой-то легкостью и красотой, словно музыка впиталась в ее стены, обстановку и осталась здесь звучать навсегда…

– Это комната вашего отца, Ильи Алексеевича Курагина… – угадал Григорий.

– Да, – улыбнулась женщина, – отец здесь репетировал и часто, когда был недоволен собой, оставался спать прям на голом деревянном диване. Мама говорила, что уговаривать в такие минуты его бесполезно. Он лежал на спине, одетый, скрестив руки на груди, и смотрел молча в потолок, как будто готовился к новому рывку… и так и засыпал. Тогда мама на цыпочках заходила к нему и подкладывала под голову подушку. Потом, вздыхая, выходила и закрывала дверь комнаты, говорила: «Опять встанет разбитым и не в духе…» Однако утром мы могли проснуться рано от его пения. А потом он выходил довольный собой и требовал кофе. Все понимали: с утра получилось то, что не давалось ему вечером. Мы с Полиной любили, когда папа был таким… – Софья Ильинична вздохнула, и на лице ее появилась тоска… Тоска по детству, которого не вернешь, по жизни, которая была в этом доме когда-то давно…

Григорий смотрел на хозяйку дома с детским любопытством и восторгом. Он сейчас переживал вместе с ней каждое ее воспоминание, каждую ее эмоцию. Когда Софья Ильинична говорила о прошлом, об отце, о матери, обо всех близких, ее лицо излучало свет, от которого и ему становилось теплее.

В голове у Гриши кружилась карусель из мыслей и представлений, под звуки оперы с пластики, давно замолчавшей где-то наверху… Картины, книги, старинная мебель, строгий прадед-купец, его красавица дочь Елизавета, влюбленная в неудачливого поэта; оперный певец, без устали репетирующий в этой комнате; доктор, играющий «Лунную сонату»… и две девочки в красивых платьицах, бегающие по дому между всеми, играющие и смеющиеся; мама, окликающая их на французском… Гриша не знал этого языка, но на секунду ему почудилось, что он отчетливо слышит ее невероятно чистое произношение…

– Ну, чувствую, я совсем заговорила вас, Григорий, вы устали, – сказала Софья Ильинична.

Гриша встрепенулся:

– Я совсем не устал! Софья Ильинична, мне бы очень хотелось… если это удобно, взглянуть хоть одним глазком на вашу знаменитую библиотеку. Дело в том, что я очень люблю старинные книги и про библиотеку Курагиных уже слышал. Ведь она осталась в доме?.. – он опять покраснел.

Женщина улыбалась, и в глазах ее заиграли озорные огоньки. Будто она, наконец, узнала важную Гришину тайну.

– Тогда нам надо пройти еще дальше, – и она весело махнула гостю, чтобы тот следовал за ней.

Они шли сквозь еще один узкий и длинный коридор куда-то вглубь первого этажа. Гриша понял, что дом внутри был гораздо больше, чем казался снаружи. По стенам этого коридора висели гравюры и иконы. Двери здесь были чуть ниже и тоже все заперты. Но когда они прошли до конца, оказались в большой столовой. А за аркой виднелась и кухня. В углу Григорий разглядел еще один камин, закрытый заслонкой. Длинный стол был накрыт вышитой скатертью. Вокруг стола стояло множество высоких деревянных стульев. Здесь было холодно и неуютно, и, очевидно, этой комнатой не пользовались с давних пор, когда семья была еще большой.

Софья Ильинична даже не стала зажигать здесь свет, а провела гостя через другой арочный проход и остановилась у очередной двери. Она ловко сунула руку за сервант с посудой, стоявший рядом, и извлекла оттуда длинный ключ. Внутри серванта звякнул фарфор. Женщина передала свечу Грише. Наконец послышался скрип старого замка, и хозяйка отворила дверь в библиотеку.

Они зашли. Было темно. Но Софья Ильинична так же уверенно, как некоторое время назад на лестнице, двинулась вглубь помещения. Гриша стоял со свечой и ждал… Вдруг щелкнуло что-то, и в центре комнаты на столике зажглась старинная настольная лампа. Не керосиновая, но все же очень старая, с каким-то необычным стеклянным абажуром. Желтый свет лампы тоже слабо, но все же осветил все вокруг. И Гриша замер.

Большая комната вместо стен имела бесконечные стеллажи с книгами от пола до потолка. Некоторые из них были за стеклом, но большинство открыты. Ряды книг пестрели корешками разных цветов. Запах стоял удивительный. Так могут пахнуть только книги, простоявшие на полке не один десяток лет. В одном из углов библиотеки стояла разложенная деревянная стремянка, сама по себе тоже уже раритет.

Софья Ильинична, довольная и гордая, смотрела на своего изумленного гостя.

– Ну что же вы, проходите, Григорий, не стесняйтесь!

– Это просто сон какой-то, – выдохнул Гриша и шагнул в комнату.

– Здесь вы найдете очень редкие издания русской классики «золотого века», французскую литературу периода «реставрации», первые издания на русском языке английских писателей, массу философских, экономических трудов за период почти двух столетий… – женщина водила рукой, указывая на книги, и в этот момент напоминала фею из доброй сказки.

Гриша был буквально ошеломлен увиденным: он смотрел, не веря своим глазам, на бесконечное количество книг, составленных по алфавиту и по годам. Все было настолько продумано и аккуратно, что к каждому стеллажу прилагалась опись с номером полки и указателем.

– Эти книги начал собирать еще прадед. Он сам очень много читал и считал это лучшим отдыхом для разумного человека. Здесь есть первые издания Достоевского, Тургенева… Потом библиотеку продолжил собирать его сын, мой дед. Поэтому имеется целый ряд медицинских трудов, которые хотя бы в качестве экспоната с удовольствием заполучил бы любой медицинский университет. А наш отец очень ценил русскую поэзию…

Софья Ильинична подошла ближе к книгам.

– Кажется, вот на том стеллаже стоят первые поэтические сборники Блока, Есенина, Маяковского… – и она указала рукой на одну из полок.

Григорий подошел еще ближе. Вид у него был растерянный, как у ребенка в большом магазине игрушек.

– Наша семейная библиотека не раз подвергалась опасности, – рассказывала Софья Ильинична. – В годы революции многие книги прятали в подпол в большие сундуки. А что-то мой дед даже закапывал в саду… У меня не раз хотели выкупить ее иностранные гости, но я отказывала им. Всегда считала, что однажды книги вместе с домом станут особой ценностью для города… для молодых поколений, как культурное наследие… – она задумалась. – Почему-то картины я отдала в музей почти спокойно. Но книги… Сколько ни уговаривала меня сестра продать библиотеку… Я не смогла… Понимаете, Гриша, некоторые издания хранятся почти два века! Их нельзя читать, как обычные книги, выдавать по абонементу… Их нужно сберечь! – она умолкла, и лицо ее сделалось мрачным.

Гриша не сразу разглядел, что слезы тихо покатились по лицу Софьи Ильиничны. Из стойкой хранительницы она вдруг превратилась в уставшую старую женщину, силы которой были на исходе.

– Софья Ильинична, ну что же вы… – он спохватился, подошел ближе к ней, но не нашелся сразу что сказать. Как-то заклокотало все внутри… Хотелось утешить, сказать что-то обнадеживающее. – Вы… Вы же сделали невероятное! Вы сохранили и сохраняете это… Это нечто, – он указал на книги, – у меня даже нет слов… Все, что я увидел в доме, все, что узнал о вашей семье, кажется нереальным. Как будто среди современного настоящего затерялся кусок жизни из прошлого…

На самом деле Грише было не по себе от осознания, что он послан какими-то людьми, занимающими высокие посты, чтобы очистить это место под строительство чего-то нового… Чего? Торгового центра? Очередного офисного здания?.. Опять же, «очистить»… От чего? От культурного кладезя в центре рядового губернского города, в котором, в общем-то, мало чего такого осталось…

Григорий стоял, не в силах выдавить из себя больше ни слова. Но, видимо, все это было написано в его глазах, потому что Софья Ильинична вдруг перестала плакать. Она смотрела на него как на человека, который смог ее понять; как на близкого человека…

Через четверть часа они пили чай на втором этаже и говорили о книгах. Гриша восторженно слушал Софью Ильиничну, пытался цитировать Лермонтова и Фета, сбивался, краснел и больше смешил женщину. Ей казалось, что этому современному молодому человеку не совсем идут такие пафосные строки, или ей просто не верилось, что среди циничных людей, приходящих к ней в дом с той же целью, что и Гриша изначально, он попался вот такой – ценитель русской культуры.

Софья Ильинична рассказала Грише еще массу семейных историй в этот вечер. Рассказала и про сестру Полину, почему та уехала жить во Францию. Оказалось, что она вышла замуж за француза, с которым познакомилась во время гастролей в Париже много лет назад. Ее дети и внуки родились и выросли в этой стране, в Россию приезжают только в гости к Софье Ильиничне. Рассказала, что сестра уговаривала ее продать дом, а библиотеку и картины перевезти во Францию. Но Софья Ильинична не согласилась и на такой вариант; всегда стояла на том, что нужно сохранить дом и все, что в нем есть, для России, для ее молодых поколений, на его историческом месте. И было ясно, что давно уже она разочаровалась в этих самых поколениях. Сама идея на фоне «купи-продажного» времени казалась ей самой теперь излишне пафосной и никому не нужной.

– Но знаете, Гриша, вот сегодня опять прошла с вами через весь дом, вспомнила предков, зашла в нашу библиотеку… Увидела вашу реакцию… И поняла, что не зря все! Что есть люди, которым это важно! Просто вас никто не спросил… За вас решили, что будет интересно вам и вашему поколению. Это грустно. Так не должно быть! Значит, нельзя отступиться мне!..

Они не обсуждали плана действий по защите дома, но много говорили о современном обществе. И Софья Ильинична утвердилась в мысли, что, к собственному удивлению, нашла не просто благодарного слушателя своих обид и «старческого ворчания». Она обрела понимающего и разделяющего ее точку зрения друга в лице Гриши. Тем более поражало ее то, что он молод. И понятно ей было, что ее сговорчивость и переезд для него, конечно, станут толчком по карьерной лестнице. Но парень, казалось, и не помышлял об этом совсем.

Гриша же буквально наслаждался общением с этой женщиной. Как будто образ, рисовавшийся ему во время чтения книг со школьных лет, вдруг взял и ожил и вошел в его реальную жизнь здесь и сейчас. Когда она переходила на французский для приведения каких-нибудь цитат в разговоре, он краснел до самых кончиков ушей и от удовольствия, и от стыда, что не понимал ни слова.

Вообще, он чувствовал себя странно: с одной стороны, ничего не знающим подростком, с другой – какая-то невероятная сила просыпалась внутри него. Ему пришла в голову мысль, что он гораздо сильнее и значительнее, чем думал до этого вечера. Хотелось говорить и говорить с этой удивительной женщиной в этом удивительном доме, хранившем память о временах, давно ушедших в историю.

В эту ночь Гриша снова остался с ночевкой в той же спальной комнате. Но еще долго не мог уснуть. Он думал: «Почему мы так живем? Почему нас так воспитали?.. Почему нас не учат сейчас двум-трем языкам, не учат русской морали, здоровому патриотизму?.. Почему ценнее сейчас банальное наживательство? Неужели я – человек с высшим юридическим образованием, любитель литературы и истории, осязая в буквальном смысле слова все в этом доме, помогу каким-то толстосумам стереть его с лица земли?..»

Эта мысль взбесила его. Захотелось подняться с постели, побежать куда-то, поругаться, врезать кому-нибудь. Да чего там кому-нибудь… Выбор был очевиден. Он стал ворочаться в постели и почувствовал, что абсолютно физически изнемог за этот долгий вечер. Он дал себе слово, что найдет способ сохранить дом Курагиных!.. И с этой пафосной мыслью отключился.