Погрешность

– Как же быстро прошла его любовь. Все, вдруг стало много дел? – подкинула масла в огонь мама, стоило Ульяне сбросить вызов.

– У него небольшие трудности.

– Трудности у тебя! – Олеся Георгиевна взмахнула руками и поднялась со стула. – Ты хоть понимаешь, что твои шансы встать мизерны?

– Врач сказал, что если вторая операция пройдет…

– А если не успешно? Ты думала об этом? И откуда вообще там взялась эта машина? Ее так никто и не нашел. Что это было?

– Я не знаю, мама.

– Все это странно, Ульяна, очень и очень странно. Еще и Громов твой пропал, трудности у него… трудности.

Улька отвернулась, поджимая губы, а мама вышла из палаты. В помещении стало тихо и пусто. Это успокаивало, Никольская не любила излишнюю материнскую эмоциональность, а потому лучшим решением сейчас было прекратить этот ужасный разговор и разойтись по разным углам.

Ночью Улька долго не могла уснуть, ее клонило в сон, но стоило закрыть глаза, как в голову лезли какие-то ужасные картинки, паника нарастала, и Никольская распахивала веки, гипнотизируя белый потолок своим влажным взглядом.

***

Громов хотел разделаться со всем быстро. Вернулся в Питер и, как только сошел с трапа, с низкого старта помчался к Талашиной. Эта бестолочь должна была подписать бумаги на продажу клиники и не задавать лишних вопросов, но они были, более того, Светка взбеленилась от такой новости.

– Я ни за что не подпишу. Если бы я хотела решить этот вопрос так, я и сама бы продала клинику. Почему ты не попросил денег у Азарина? Он их уже просто коллекционирует, все эти разноцветные купюры для него лишь бумага!

Света тряхнула головой, замирая посреди кухни. В ней бурлила злость, тонны злости. Как он мог поставить на кон клинику? Она столько сил вложила в этот бизнес, а теперь он хочет все это продать. Вот так просто?

– Закрой свой рот, – Степан двинулся в сторону Талашиной, – ты всегда любила считать чужие деньги. Сядь, – подтолкнул к барному стулу, – вот, – вытащил из внутреннего кармана куртки листок, – подписывай.

– Я не буду…

– Ты будешь, иначе сядешь.

– Что? Это угроза? Не забывай, во всех этих махинациях есть и твоя фамилия…

Громов с силой надавил на женское плечо, и Светка взвизгнула, сморщилась от боли.

– Токман меня отмажет, подписывай.

– Ты… ты… – Света поставила свою размашистую роспись, гневно глядя на бывшего.

– Завтра съедешь из квартиры.

– Что?

– Что слышала. Все, что у тебя есть, было куплено на мои деньги.

– Степа, – женские губы скруглились, высвобождая протяжный звук «о». – Я же… куда я пойду? – голос мгновенно стал мягче, а движения плавнее, сейчас Света напоминала кошку, податливую и пушистую.

– Ты сама в этом виновата.

– В чем? В том, что выбрала тебя? Ты моральный урод, Громов, урод.

– О том, кто ты, мы промолчим, – уголки мужских губ заострились, изображая на губах полуулыбку.

– И что, теперь будешь всю жизнь рядом с калекой? – она кинула это ему в спину, злобно, не думая о последствиях.

Степан уже почти ушел, но ее слова – они заставили обернуться, полоснуть взглядом по смазливому и перекачанному гиалуронкой лицу. Мужские плечи напряглись, а дыхание сбилось.

Света же продолжала кричать, нести всю эту чушь в ущерб себе и плеваться от ярости. Громов смотрел на Талашинское представление секунды, его не хватило на большее. Ноги сами понесли ближе, к ней. Пальцы сжали хвост из темных волос в кулак, и венка на Светкином лубу вздулась.

– Пусти, пусти меня! – она ударила его в грудь, взвизгивая.

Степа разжал пальцы, отталкивая ее от себя. Огляделся и, резко развернувшись, пошел в спальню. Он с силой открыл шкаф, дверь которого слетела с петель, и вытащил Светкин чемодан.

– Что ты делаешь? – она прибежала следом и замерла в проходе.

– Ты свалишь отсюда сейчас, – Громов стиснул зубы и, не глядя на нее, смахнул в чемодан вещи, сложенные аккуратными стопочками на третьей полке.

– Ты не имеешь права, – сорвалось с ее губ, теперь до нее начал доходить смысл содеянного, она выбрала неверную тактику, глупую, и сейчас ее ждут последствия, возможно необратимые. – Степ, давай поговорим…

Света шагнула к мужчине, но Громов не обратил на нее никакого внимания, продолжая скидывать ее шмотье. Когда чемодан заполнился, застегнул молнию и спустил его с подъездной лестницы.

– Ты ненормальный! – Талашина вновь закричала, но толку от ее воплей не было.

Громов скинул еще несколько сумок и, прихватив ее за шкирку, выволок на лестничную клетку.

– Пошла вон.

– Ты не имеешь права, я напишу заявление, – кинулась к Степану, цепляясь за ворот футболки.

– Пиши.

Он оглядел ее и, довольно грубо притянув к себе, обшарил карманы спортивного костюма, в который она была одета. Вытряхнул содержимое сумочки, ее он выкинул из прихожей, и подобрал ключи, упавшие на бетонный пол.

Талашина растерянно смотрела на чемоданы, уходящего Громова и медленно осела по стеночке к холодному, нет, ледяному полу.  Как он мог? Громов не был на такое способен, тот Громов, которого она знала, не был таким. Это все Никольская, эта дрянь сделала из него чудовище.

Света всхлипнула и набрала номер подружки, просясь к той на ночлежку.

Степан же, стиснув ключи от квартиры в кулак, вышел из парадной и сел в ждущее его такси. Ему было необходимо вернуться в Москву, еще раз встретиться с Серегой и наконец-то увидеть Ульяну. Время поджимало, эмоции были на пределе, он весь был на пределе, кажется, за эти несколько дней с ним случилось столько всего, сколько не случалось за целую жизнь.

В Шереметьево Громов выпил большой американо и вновь сел в такси. Дорога выматывала. Минут через сорок он переступил порог Азаринского дома и почти с ходу протянул ему листок, подписанный Светкой.

– Сейчас его заверят мой нотариус и юрист, пошли в кабинет. Чай, кофе?

– Водка есть?

– Сообразим. Ангелина Артуровна, водочки грамм двести принесите нам в кабинет, – отдал распоряжение кому-то из обслуги Сергей, поднимаясь по витиеватой лестнице.

– Это надолго?