Чудотворцы

Пришлось говорить по латински, так как к Сенату полагалось обращаться исключительно на этом языке, а переводчика у него не было. Интересно, подумал он, заметен ли в моей речи самнитский акцент, который я так старался изжить за время учебы в понтификате. И как хорошо, что я с Ершалаима не подравнивал бороду, ведь вон там на верхней скамье я вижу две такие знакомые рожи, по одной из которых я в свое время неплохо заехал глиняной кружкой в трактире. А вот там сидит розовый толстяк, на котором едва сходится белоснежная тога с пурпурной окантовкой и золотое кольцо так врезалось в жирный палец, что казалось разрежет его надвое. Толстяк уронил голову на руки и похрапывает. Интересно, проснется ли он к концу моей речи? Все остальные сенаторы слились в слаборазличимые бело-пурпурные пятна и напоминали стадо фламинго, кормящихся на болоте. Но надо продолжать.

– Многие говорили мне, что у иудеев и римлян много общего. Воистину это так. Стоит ли вспоминать, как тяжко оба наших народа пострадали от иноземных вторжений. Думается мне, что ваши деды еще помнят, как слоны Ганнибала топтали поля Италии, а наши дети и сегодня видят как слоны Деметрия попирают многострадальную землю Иудеи. Я мог бы вспомнить стремление к свободе, равно присущее обоим нашим народам, я мог бы вспомнить многое другое, но стоит ли это делать?

Тут следовало сделать многозначительную паузу и он ее сделал.

– Я утверждаю, что все сказанное мною верно и неверно в тоже время! Я утверждаю, отцы-сенаторы, что есть нечто особенное и именно оно, только оно воистину объединяет народы. О, это совершенно необычная материя. Но что же это? Язык? Нет, не думаю. Обычаи? Вряд ли. Боги? Ерунда, боги могут лишь разъединять. А ведь это нечто сводит вместе совершенно разных людей, сводит независимо от их религии, верований, обычаев, языка или цвета кожи. И это не что иное, как общие враги! Да, да, именно общие враги! А ведь у нас с вами одни и те же враги. Кто же они? Пуны, спросят некоторые? Ну что вы, конечно нет! Вот вы говорите: "Карфаген должен быть разрушен!". Ну что ж, пусть он будет разрушен, хотя мне и больно это слышать. Но разве пуны ваши главные враги? О, нет, вовсе нет. Карфаген растоптан, унижен, лишен не только слонов, но и армии и влачит жалкое существование. Забудьте про пунов, как забыли про них мы. Я уверен, отцы-сенаторы, вы уже догадались кто ваши истинные враги. Несомненно, это династия Селевкидов и их огромное государство…

Толстяк проснулся и удивленно оглядывался по сторонам, пытаясь сообразить, где он находится. Остальные сенаторы не дремали, но лишь немногие слушали его внимательно. Большинство из них образовали группки на трибунах и оживленно перешептывались, что само по себе было неплохим знаком. Но следовало продолжать речь и он заговорил о мощи державы Антиоха, о стотысячных армиях которые удавалось собрать селевкидам и о победах Иуды над ними. Потом он упомянул оставшуюся Элладу, наполовину покоренную, наполовину зависимую, но не смирившуюся.

– Мне приходилось бывать в Деметриаде – рассказывал он – где местные жители до сих пор восхищаются безумным десантом Антиоха Великого. Бывал я и в Афинах и в Спарте и наблюдал как происходит то, что случалось в Элладе уже дважды при нашествии персов: греки объединяются, забыв свои многовековые распри. Им не хватает только того, кто возглавит их и, если это произойдет, нелегко придется обоим нашим народам. Так не объединить ли нам наши силы?

Ни в Афинах, ни в Спарте он не был и не имел ни малейшего понятия о настроениях в Элладе. Но его уже понесло и он нанизывал предложение на предложение, сам удивляясь своему красноречию. Наконец, ему удалось благополучно закончить свою речь и поначалу все группы сенаторов на трибунах уставились на него. Сенаторы на левой трибуне поднялись и зааплодировали, но смотрели они при этом почему-то не на оратора, а на трибуну напротив. На правой трибуне аплодировать не торопились, но вдруг раздались робкие аплодисменты сначала одного, потом второго сенатора, пока, наконец, не зааплодировали все, включая окончательно проснувшегося розового толстяка.

Консул, поблагодарив его за речь, заверил, что она произвела грандиознейшее впечатление, а решение Сенат примет незамедлительно и решение это будет, надо полагать, положительным. Это заверение, разумеется, и обола ломаного не стоило, к тому же, даже при самом благоприятном раскладе договор еще следовало утвердить в Комициях, где плебеи могли ставить палки в колеса просто из вредности. Все это тоже ничего не значило и Натанэль стал ждать вечернего визита Катона. Сенатора они принимали вместе с Эвполемом, который уже мог сидеть и всячески утешал расстроенного Натанаэля, убежденного в провале своей миссии.

– Великолепно! – вскричал Катон, едва появившись в тщательно вымытом триклинии – Просто восхитительно! А этот твой прием с общими врагами достоин лучших ораторов Рима. Такое впечатление, что ты изучал риторику на Палатине. Уж не в Курии ли? Мне также небезынтересно откуда ты так хорошо знаешь латынь?

При этих словах сенатор лукаво посмотрел на Натанэля, но тему развивать не стал.

– Надо признать, что ты очень искусно сумел поставить в неловкое положение противников этого союза. Теперь, возрази они, их могут обвинить в пособничестве врагу и, поверь мне, найдутся многие такие, кто не применет это сделать. Правда ты забыл упомянуть о вчерашнем покушении, но даже твой промах послужил нам на пользу. Сразу после твоего ухода я попросил слова и рассказал об этом налете, слегка сгустив краски и намекая на заказчиков покушения. А твою забывчивость я объяснил скромностью и воспитанностью, мол ты не хотел обвинять охрану в непрофессионализме, так как это бы бросило тень на тех, кто ее поставил.

– Но откуда нам знать каковым будет решение? – спросил Эвполем – К тому же эти Комиции…

– Можете не сомневаться, решение будет в вашу пользу, а Комиции у нас теперь ходят на коротком поводке и не посмеют ослушаться.

Все случилось именно так, как и предполагал опытный сенатор. Уже на третий день явился магистрат и объявил, что договор составлен и подписан, а его текст будет выбит на медной табличке и прибит на стене Сената. Симон, несомненно, назвал бы это очередным чудом. Я становлюсь чудотворцем, подумал Натанэль, глупо улыбаясь своему отражению в миске с водой. Теперь следовало вернуть копию договора в Иудею и поставить под ней подписи Иуды и Симона. Ну что ж, пора было возвращаться, тем более что Эвполем шел на поправку. Одно только не давало ему покоя. Да все верно, мы теперь союзники с Римом, но надолго ли? Вспомни, легат ты хренов, какова была до сих пор судьба всех союзников Республики: их всех поглотил ненасытный Рим! Не тоже ли самое ждет и твою Иудею? На сердце было неспокойно, но он понимал, что выхода не оставалось, нужны были союзники.

Из Иудеи не было никаких вестей. Удалось ли разбить войска Никанора? Мир там сейчас или опять война? Как всегда, ответов не было. Надо было торопиться домой, тем более что Шуламит уже должна была родить.

Кочевник

Шуламит не плакала. Слезы даны нам, думал он, чтобы мы могли выплеснуть боль, не держать ее в себе, не сгорать изнутри, и горе тому, кто уже не силах плакать. А Шуламит не плакала. Она лишь медленно раскачивалась из стороны в сторону, как будто баюкая свое горе, и вместе с ней качалась неопрятная, нечесаная грива ее основательно отросших волос цвета темного мёда. Особенно пугало его то, что говорила она спокойно и размеренно, как бы выдавливая из себя тяжелые, будто налитые свинцом слова:

– Личико у нее было маленькое, сморщенное. И все равно, она была такая красавица. А еще она была похожа на тебя… – она то и дело вздрагивала всем телом, стараясь унять то, что разъедало ее жестокой, неумолкаемой болью.

Его новорожденная дочка прожила всего два дня. Младенец так и не смог взять материнскую грудь и тихо угас на третий день. А теперь также точно угасала его жена, разъедаемая изнутри черной тоской и чувством вины.

Он поднял ее голову за подбородок тем жестом, которым сделал это Симон три года назад под Эммаумом, и посмотрел ей в глаза. Там не было ничего. Он уже видел это в их первую ночь после свадьбы и то же самое темное отчаяние подкралось сейчас очень близко. Вот оно тут, совсем рядом, и терпеливо ждет, пока ты пустишь его в душу. Но Натанэль уже давно не был Публием и он уже давно не был одинок в этом мире. Поэтому он прижал Шуламит к себе так сильно, что она вскрикнула от боли и эта была правильная боль, потому что боль эта, хоть и ненадолго, заглушила ту, другую боль, которая бушевала у нее внутри.

– Ты теперь не будешь меня любить? – прошептала она.

Теперь ее глаза не были пусты, в них читался вопрос. А ведь вопрос, это всегда надежда, подумал он. И, хотя у него перед глазами стояло только маленькое сморщенное личико, которого ему даже не довелось увидеть, он стал горячо доказывать ей ее неправоту. Доказательство затянулось, стало бурным и в ту ночь они зачали сына…

С маккавеями Натанэль увиделся в Ершалаиме, снова освобожденном от сирийцев. Город медленно, очень медленно приходил в себя. Наверное, жители боялись возвращаться в свои разграбленные дома, опасаясь очередной оккупации. Братья долго рассматривали договор, тепло благодарили Натанэля и Эвполема, внимательно выслушали его не лишенный юмора рассказ о речи в Сенате, изредка посмеиваясь, но было заметно, что их заботило совсем другое. В Иудее по прежнему было неспокойно. Новый первосвященник, Алким, поначалу проводил весьма осторожную политику.

– О, он обещал нам не навязывать народу ничего эллинского и нашлись многие такие, что ему поверили – рассказывал Йонатан – Вот только мы четверо никак не могли взять в толк, для чего вместе с Алкимом пришло войско Вакхида и стало под Ершалаимом? Но то ли народ устал от войны, то ли стал слишком доверчивым, только наши мудрые хасидеи пошли к Алкиму на поклон. Не вернулся никто, а потом их тела нашли в заброшенном колодце. К счастью, в это время в Антиохии началась небольшая заварушка и Базилевс призвал Вакхида с войском к себе, а Алкима оставил в стенах Хакры. Наш Иуда и без того уже контролировал большинство городов, а тут ему удалось вернуть нам всю Иудею, кроме Хакры. Алким бежал обратно в свою Антиохию, а его сторонников, которых, к сожалению было немало, пришлось прижать к ногтю. Многие поплатились жизнью, а что делать? Кровь за кровь!

Натанэль заметил, как Симон поморщился при этих словах, но промолчал. Похоже, что, хотя убийство безоружных ему явно претило, Тасси нечего было возразить.

– Скажи мне Натанэль, ты ведь знал Никифора еще когда не был Натанэлем? – прервал Йонатана Иуда.

– Да, а что?

– Он не показался тебе дураком?

Действительно, на его памяти Никифор не проявил особой мудрости и Натанэль пожал плечами, ожидая продолжения.

– Этот, с позволения сказать, стратиг послал ко мне людей и предложил встретиться. Он утверждал, что пришел с миром и ради мира, забыв при этом объяснить, для чего ему большое войско.

– Как он выразился? "Пара-тройка моих людей" – засмеялся Йоханан – На что он рассчитывал? На то что мы еще глупее его?

– Слонов у него уже не было, их всех отравили римляне, но войско было немалое – рассказывал Иуда – Мы их сильно потрепали под Кфар Шаламе, но преследовать бегущих у нас уже не было сил. Тогда Никанор пошел на Ерушалаим и пытался угрожать священникам. Это было тоже не слишком умно, потому что они все равно не могли ему помочь, даже если бы захотели. К их чести следует сказать, что они не захотели. К тому времени этот горе-вояка получил подкрепление и даже двух, неизвестно где обнаруженных, слонов. Наверное, ему этого показалось достаточно и он выступил к Бейт Хорону. Там ему и конец пришел.

Натанэль только хмыкнул. Бейт Хорон был явно несчастливым местом для сирийцев.

– Это правда, что Никанор пал от твоей руки? – спросил он Иуду.

– Ерунда – ответил тот – Больше мне дел нет, как биться с придурками. Он пошел впереди войска и первым получил камнем по лицы из твоей баллисты. Жаль тебя там не было, порадовался бы на работу твоего человека. Как бишь его?

– Барзилай? – догадался Натанэль.

– Ох, как славно мы их гнали почти до самого моря – вспоминал Иоханан – От Бейт Хорона до Гезера дорога была выстлана их телами.

– А голову Никанора водрузили на тот самый столб, на котором распяли Агенора – добавил Симон и в этот раз в его голосе не было и тени сожаления.

Мирная жизнь продлилась недолго. Натанэль срочно укреплял артиллерию, следил за строительством машин и почти безвылазно находился в Ершалаиме, а Шуламит снова была беременна и не покидала Модиин. Виделись они редко, урывками. У Шуламит отросли волосы и она опять изменилась. Теперь это была спокойная, уверенная в себе женщина, знающая, что муж ее не бросит, что бы ни случилось.

С севера снова надвигалась опасность. Вакхид сам принял командование над войском и подходил к этому очень серьезно. Лазутчики докладывали, что наученный поражениями, он отошел от привычной тактики эллинов, когда фаланги не двигаются с места не получив приказов архистратига. Теперь он требовал от хиллиархов самостоятельно оценивать обстановку и принимать решения. Для многих из них это было в новинку и командный состав селевкидов менялся чуть ли не ежедневно. Все это не могло не беспокоить маккавеев, особенно Симона. Иуда часто приходил к нему и жаловался:

– Я устал, Тасси – говорил он, не смущаясь Натанэля – Все считают меня полководцем и вождем, а ведь я больше всех хочу мира и покоя. Закончить бы разом все сражения и стать священником в Храме или в Модиине, как отец.

– Тебя и так все считают Первосвященником, особенно после бегства Алкима – насмешливо отвечал Симон.

– Ты же знаешь, что раз мы не потомки Аарона, то Первосвященник я только на время войны.

– Нам и не нужен Первосвященник во главе государства. Нам нужен царь. Хотя бы для того, чтобы с нами считались. Ну, если не царь, то хотя бы Этнарх.

Так далеко Иуда заглядывать не осмеливался и обычно сводил разговор к шутке. Наконец пришло известие, что армия Вакхида идет на Ерушалаим.

– И откуда только у него люди берутся? – возмущался Йонатан – Били мы их били и что толку?

– Я уже говорил тебе и повторю еще раз – все дело в золоте, а наемники всегда найдутся – отвечал Симон.

На этот раз сирийцы шли восточнее и до Иудеи начали доходить слухи о массовых убийствах евреев в заиорданских городах. Но это не были стихийные погромы, нет, сирийцы методично искали скрывающихся в пещерах евреев, находили и уничтожали всех, даже не пытаясь продать в рабство.

– Не понимаю, почему Вакхид так озверел – удивился как-то Йоханан – До сих пор он вел себя с разумной умеренностью. Какая муха его укусила?

– Имя этой мухи – Иуда – ответил Симон, посмотрев на Маккабу.