Защитники прошлого

Майя пожала плечами:

– Принесла… Только зачем тебе? Ты же ее уже видел… Если хочешь, я ее оцифрую и пришлю тебе.

– Может быть… Попозже… А пока что, просто покажи.

Майя еще раз пожала плечами и достала из сумочки коричневый конверт. Потом она осторожно, двумя пальцами, вытащила из конверта его содержимое и протянула Карстену. Это была старая фотокарточка с потеками желто-коричневых пятен спускающихся с торцов на тыльную сторону, ту что была видна нам с Аней. Изображение же было повернуто к Карстену и мы его не видели. Но это была именно старая фотография, подобная тем, что моя мама хранит в старинном альбоме. Мне до него не разрешается дотрагиваться и приходится довольствоваться оцифрованными копиями. А вот Лесе, почему-то, позволяется перебирать листы этого альбома и иногда я даже немного, совсем немного, обижаюсь.

Я внимательно смотрел на Карстена и заметил как он, с трудом сдерживая нетерпение, осторожно взял фотографию и впился в нее глазами. Прошла минута, пошла вторая, а может и третья, а он все никак не мог оторвать взгляд от того, что было от меня скрыто. Что же он там увидел? И как это связано, если связано, с тем что нам предстоит в ближайшие дни? Майя кашлянула раз, кашлянула другой и тогда, наконец, он поднял голову, посмотрел на меня, поколебался какое-то мгновенье и протянул мне фотографию. Я взял ее так же осторожно, как и он. Аня дышала мне в ухо, заглядывая через плечо. Конечно, она был выцветшей, эта старая фотография, вся в потеках эмульсии, но изображение было достаточно четким. Типичный семейный портрет, сделанный в далеко не первоклассном салоне, но опытным фотографом. Свет падает именно так как надо и люди на снимке стоят правильно, не заслоняя друг-друга, разумно деля между собой пространство изображения. Снимок не парадный, но явно выполнен с любовью. Сзади отец и мать: оба в клетчатых рубашках с закатанными рукавами и шортах, на ногах сандалии. У отца пышная короткая борода, светлые, немного грустные глаза и аккуратно зачесанные назад волосы. У матери непослушные густые кудри и темные веселые глаза, ее рубашка немного расстегнута и видна тень в ложбинке груди. Детей трое: два мальчика и девочка, все трое в коротких штанишках и блузках с коротким рукавом, все трое держат в руках нервно смятые панамки. Старшему мальчику лет пять-шесть, младшему – на пару лет меньше. Девочка совсем маленькая, она на руках у отца.

– Семья Белобржецких, 1947-й год – пояснила мне Майя – Сзади сам Карстен и его жена Саша. Мальчик слева это мой дед – его так же, как и тебя, назвали Арье. Девочку звали Ханна, Ханна Левин по мужу. Ее убили фидаины в 71-м. А мальчик справа это дед нашего Карстена, Эрик Янике. Он был приемным сыном Белобржецких.

Так вот какое у них родство!

– А как же прадед Карстена? – спросил я.

Оказывается, про это никто и понятия не имел, до тех пор пока Карстен-младший не решил стать историком. На свою беду, роясь в архивах той войны, он натолкнулся на имя штурмбанфюрера Конрада Янике, бесследно пропавшего в марте 1943-го. У того Янике оставались двухлетний сын Эрик и жена в Зальцбурге. В начале 45-го мать Эрика поехала к родственникам в Дрезден и попала там под февральскую бомбежку, уничтожившую полгорода, а мальчика сердобольная соседка, не дождавшись возвращения его матери, передала в детский приют. Там он и жил, пока в середине 45-го его не усыновили Белобржецкие и забрали с собой в Палестину. Что их подвигло на то, чтобы взять заботу о маленьком Янике в дополнение к своему сыну, так и осталось неизвестным. Про папу-штурмбанфюрера они либо не знали, лико никому не рассказывали.

Вначале мы отвезли Карстена на его съемную квартиру в Флорентине, а потом, не торопясь, поехали забирать Лесю, благо детское сиденье было закреплено в "Хендае". По дороге мы попытались переварить новую информацию, но быстро выдохлись, не слишком понимая, что происходит. Интересно, что известно Эйтану и зачем Карстену нужна была эта встреча с Майей Белобржецкой?

– Любопытно – сказала Аня – Детей Белобржецких звали Арье и Ханна, как раз как нас с тобой. Странное совпадение, ты не находишь?

Я ничего не ответил. У меня перед глазами стояло лицо старшего Белобржецкого и с этим лицом была связана некая, неосознанная пока, мысль. Мне начинало казаться, что совпадениями здесь и не пахнет.

Эберхард вышел на связь на третий день. К этому времени моя голова уже распухала от сведений о той войне и том времени, а Карстен, хотя и был историком, тоже не вылезал из Сети. К тому же, девочки из недавно образованного отдела нашей конторы, который мы называли "маскарадным", уже стояли на ушах. Там шили для нас подходящую эпохе одежду и готовили документы. На этот раз мы шли отнюдь не в наивное средневековье, куда можно было попасть босиком и где примитивная тамга открывала все двери. Нет, нас посылали в нацистскую Германию, покрытую разветвленной сетью Гестапо и СД. К тому же, в те времена уже делали изделия из пластмассы, особенно пуговицы, а канал не пропускал пластмассу. Поэтому пуговицы нам вытачивали из кости "под пластмассу". Особенный трепет вызвала у "маскарадного отдела" необходимость в подштанниках. Дело в том, что меня собирались одеть как советского военнопленного на сельхозработах, а Карстена, ну разумеется, как моего хозяина – бауэра. Нас забрасывали в январь и обойтись трусами никак не удавалось. К тому же, хотя в Красной Армии и разрешили трусы еще в 1940-м, но одевали их только офицеры и только в летнее время. Особенно озадачило девочек то, что советские и немецкие подштанники выглядели совершенно по-разному. Мне вся это возня была непонятна, потому что если Гестапо нас разденет, то меня сразу будет ждать ближайший крематорий. Кстати, Эйтан, разумеется не спрашивая меня, планировал было хирургическую операцию по восстановлению моей крайней плоти, но, к счастью, отказался от своей идеи. Нет, не из-за человеколюбия, а из-за длительности восстановительного периода.

…На этот раз Эберхард был почти спокоен. Он позволил Рои снять координаты и теперь мы с Карстеном могли надеяться, что нас не забросят по ошибке куда-нибудь на Мадагаскар. Самому Эберхарду было обещано прислать пару компетентных специалистов, которые разберутся с назревающей катастрофой. То, что один из нас еврей, а второй – кабинетный историк, от него скрыли. Нас просто представили ему, причем говорил только Карстен, тщательно подбирая слова, чтобы не ляпнуть что-нибудь из сленга XXI-го века. Не зная немецкого, я не понял ни слова, а спросить постеснялся, но чувственная экспрессия австрийского историка впечатляла. Кабан никак не отреагировал на эту пламенную речь, лишь смотрел на нас коровьими глазами, отражающими удивительную смесь отчаяния и надежды.

Мы уходили "вниз" ранним утром, когда в лаборатории еще не было посторонних. Нас провожали Эйтан, Рои, неизменный Виктор и, конечно же, моя Аня. Когда перед нами открылись двери такого знакомого мне шкафа, она бросилась мне на шею и прошептала в ухо:

– Я не буду жить если ты не вернешься. Лёв, о мой Лёв!

Ее слова щекотали мне мочку уха и разрывали сердце. Только она, она одна в этом мире называла меня "Лёв". Я помню, как много лет назад она взметнула свои длинные ресницы и единственные в мире глаза впервые взглянули на меня с экрана ноутбука. Растерянный и ошеломленный я назвал ей тогда то имя, которым меня звала мама – Лёва. Она никогда не слышала таких имен и я, заикаясь объяснил ей про огромного кота пустыни, которого называют "лев". Два слова смешались в ее речи и у нее получился "Лёв". Этим именем она встречала меня в лесах киевщины, куда я прошел через десять долгих веков по дороге к ней. Этим именем она провожала меня на битву, когда враг стоял под стенами детинца. Этим именем она прощалась со мной, перед тем как выбросить меня, умирающего от яда, обратно в мое время. И именно это имя набатом прогремело в моем телефоне, когда она сама пронзила все времена и пришла ко мне. С тех пор прошло немало лет, у нас растет дочка, но в ее минуты отчаяния я снова слышу: "Лёв, о Лёв!" И всегда говорю одно и то-же, как клятву, как обещание, неподвластное времени:

– Я вернусь, любимая!

– Я буду тебя ждать! – сказала Аня.

Она сказала это ровным, спокойным голосом, но в ее голосе можно было без труда почувствовать нечеловеческое напряжение.

– Ханна, мы уже приготовили тебе комнату – отозвался Эйтан – Как всегда…

Заброска всегда происходила по-разному. Я мог уйти "вниз" на полгода, а вернуться через неделю. Мог я уйти и на пару дней и вернуться через пару часов. Время там, "внизу", текло иначе чем "наверху", но оно все же текло и вернуться в тот-же миг, из которого ушел, было невозможно. У Рои были готовы очередные формулы, и они утверждали, что чем "глубже" погружение во время, тем больше эта разница. Сейчас же я уходил относительно недалеко и здесь могло пройти почти столько же времени, как и "там". Поэтому, Леся переехала жить к бабушке, а моей Анюте отвели специально оборудованную комнату при лаборатории, более напоминающую гостиничный номер. Там она и будет жить, мучаясь бессонницей и забываясь беспокойным сном на пару часов за ночь, до тех пор, пока я не вернусь. "Если вернешься" – подсказал внутренний голос.

Я украдкой посмотрел на австрийца. "Так вот как ты возвращаешься!" – было написано на его лице. А еще в его глазах была зависть, но я не стал его осуждать.

На земле врага

Наверное было так судьбой заведено,

В незримый край проложен мой маршрут,

Туда где все, кто умерли давно, уже давно

Для нас еще по прежнему живут.

…У полицейского была аккуратная седая бородка, как у испанского гранда. Да и сам он был весьма величествен, в своем аккуратном темно-синем мундире подпоясанном белым поясом, с огромными накладными карманами и тщательно начищенными крупными пуговицами. Особенно впечатляла каскетка с блестящим лакированным козырьком, высокой тульей и свисающим с нее конским хвостом. Было в нем нечто имперское и довлеющее, хотя это и был всего лишь деревенский полицейский. Я, опустив глаза долу, мял в руках свой драный картуз пока Карстен с ним объяснялся. Поначалу шуцман очень долго рассматривал профессионально-подозрительным взглядом наши паспорта, которые просто не могли не вызвать у него подозрения. Поэтому произнесенное им "Was ist das?[4 - А это что такое? (нем.)s]" и вытянутый указательный палец с аккуратно подстриженным ногтем были понятны даже мне. Ему было невдомек, что наши удостоверения личности изготовили девочки из "маскарадного отдела". Время поджимало, фотоэмульсия на настоящей фотографии не прошла бы канал и они попросту напечатали нам "аусвайсы" вместе с фотографиями и печатями на самом лучшем принтере с самым высоким разрешением, какой только удалось раздобыть. Эти липовые бумажки сделали из Карстена Янике некоего Карстена Кауфмана, а я превратился, без каких-либо затей, в "Nikolai Sidorenko".

Эти двое все еще продолжали разбираться, причем Карстен говорил уверенным рокочущим голосом со снисходительными барскими интонациями. При этом он был настолько похож на провинциального трагика, играющего какую-нибудь поучительную мелодраму, что я подумал, уж не грешил ли он в своей Вене игрой в самодеятельной театральной труппе. На более молодого шуцмана эти манеры вряд ли подействовали бы, но его собеседник, помнящий, вероятно, еще кайзеровские времена, заметно нервничал и все реже и реже поминал "полицайпрезидиум". Наконец, когда Карстен пустил в ход тяжелую артиллерию и произнес фразу со страшными словами "neue Drucktechnik[5 - Новая техника печати (нем.)]", старик сдался. Он вернул нам удостоверения и пожелал нам "Gute Reise[6 - Счастливого пути (нем.)]" приложив пальцы к каскетке.

…Заброс начался как всегда, с той лишь разницей, что нас двоих запихнули в один и то-же шкаф, чтобы не послать по ошибке в разные места или в, боже упаси, разные времена. Потом хорошо знакомый мне туман "Случайного Соединения" скрыл от нас лабораторию, Эйтана, Рои и мою Аню. Рассеялся туман в сельской местности и мы сразу поняли, что Рои промахнулся. На последнем сеансе связи Эберхард сообщил нам свой адрес: Альте Дорфштрассе 4 в поселке Плётцин, недалеко от Потсдама. На современной карте все это выглядело вполне достойно и мы очень надеялись, что основные шоссейные дороги были проведены в тех местах еще во времена Рейха. Вот только на карте в моем телефоне Альте Дорфштрассе плавно переходило в Ленинер Аллее с одной стороны и в Ленинершоссе с другой. Нетрудно было догадаться, что в 43-м та аллея и то шоссе назывались иначе, что несколько охладило наш оптимизм. Но волей Рои и по закону темпоральной подлости мы оказались не на окраине Плётцина, а посреди огромного картофельного поля с высохшей, промерзлой ботвой. С трудом проковыляв по длиннющим голым грядкам, мы выбрались на асфальт. Это уже было немного похоже на Германию, также как и голые липы вдоль шоссе. Своего местоположения мы не знали и поэтому решили не идти ни влево ни вправо, а ждать на месте. По крайней мере было похоже, что мы попали в зиму и, возможно, хотя бы время было правильным. Зима стояла европейская, мягкая, и снег лежал лишь кое-где в кюветах, намекая на обязательный рождественский снегопад, давно прошедший. Одеты мы были не так уже плохо и все же нам было холодновато, особенно Карстену. Ему выдали приличное двубортное пальто, но, к сожалению, хлопчатобумажное, так как шерсть не проходила через канал. Под пальто у него были две пары льняных рубах с высокими воротниками, вполне подходящих бауэру, и теплые подштанники, но тоже хлопчатобумажные. Эти многочисленные слои не по сезону тонкой одежды, позволяли ему не загнуться немедленно от холода, но грели не слишком хорошо. Мне повезло больше. По мой легенде, мне не возбранялось носить ватник и я впервые оценил всю гениальность этого мудрого порождения советской власти. По той же причине капризов канала, на нас обоих были кожаные сапоги вместо более практичных для сельской местности – резиновых. Тут Карстену повезло больше, ему достались сапоги хорошей кожи с замшевыми отворотами. Мне же, дабы не выпал из образа, выдали обувь попроще. Карстен натянул свои сапоги на две пары безумно дорогих экологичных носков, а я наслаждался портянками, наматывать которые меня научила Аня. Именно на эти сапоги нервно озирался шуцман, в безуспешных попытках оседлать свой велосипед. Но нет худа без добра и у него мы узнали, что до Плётцина километров пятнадцать, зато автобус на Потсдам, который будет через полчаса (тут полицейский достал самые настоящие карманные часы и сверил время) остановится для нас на углу Бранденбургского шоссе и Плётцинершоссе, плавно переходящего в то самое Альте Дорфштрассе.

Шуцман давно укатил на своем велосипеде и мы пошли в указанном им направлении. Остановка оказалась совсем недалеко, за поворотом шоссе. Еще издали мы увидели на остановке три женские фигуры и невольно замедлили шаг. Это было опасно. Нам придется здороваться и австрийской говор Карстена может вызвать подозрения в глухой сельской местности. Они поделятся своими подозрениями с одним, с другим и вот уже Гестапо идет по нашему следу. Чем ближе мы подходили, тем страшнее мне становилось: три деревенские тетки казались мне опаснее полицейского. От них можно было ожидать чего угодно, но то что мы увидели дойдя до остановки было удивительнее самой неожиданности. На скамейке под знаком "H" сидели три русские девушки лет семнадцати-восемнадцати. Ошибиться было невозможно, особенно если судить по покрытым веснушками лицам с не по-арийски вздернутыми носиками и по манере завязывать платочки, заправляя концы.

– Привет, девчонки – неожиданно для себя самого ляпнул я по-русски.

Одна из них весело фыркнула, другая проворчала: "Der R?pel[7 - Нахал (нем.)]", а третья отвернулась. Карстен дернул меня за рукав и требовательно сказал что-то по немецки, но было уже поздно. То, что со мной случилось дальше, можно объяснить только нервным срывом: я уже просто не мог остановиться, меня несло.

– Загораете? А Родина-то вас зовет, красавицы! – озвучил я не самую мудрую мысль, подойдя поближе к скамейке.

– Плохо зовет! Что-то не слыхать! – отозвалась веселая, а строгая лишь матернулась сквозь зубы.

– Между прочим, наши Воронеж освободили – на самом деле я не был уверен, что Ватутин уже в Воронеже, но ведь рано или поздно он там будет.

– Да где он, тот Воронеж? – лениво отозвалась веселая.

– Ты только посмотри на него, Гестапо по нему плачет! – по-прежнему сквозь зубы проворчала строгая.

– Заткнись, Люська! – твердо, как выстрелила, сказала молчаливая.

Она тяжело поднялась навстречу приближающемуся автобусу и стало заметно, что девушка беременна. Пока Карстен лихорадочно нащупывал в кармане напечатанные на все том-же принтере рейхсмарки, остальные тоже поднялись…

Всю недолгую дорогу до Плётцина я скромно молчал под укоризненными взглядами Карстена. Только когда пожилая фрау покосилась на меня и проворчала: "Stinkend Russisch[8 - Вонючий русский (нем.)]", понятное и без перевода, мне захотелось ей достойно ответить. К сожалению, мои возможности было ограничены фразами "Гитлер капут", "Хенде хох" и "Нихт шиссен", которые не слишком подходили к текущему моменту. Поэтому я сдержался.

– Как звать-то тебя, комиссар? – неожиданно мягко спросила строгая, когда мы с Карстеном поднялись, чтобы выйти.

– Лёва – машинально сказал я, забыв что теперь я Николай и ломая сразу все правила конспирации .

– Будешь в Могилеве, Лёва – заходи. Заречная, дом семь – сейчас она смотрела на меня совсем иным взглядом, полным отчаяния и надежды.

– Зайду обязательно – соврал я.

Строгая Люська еще не знала, что ждет ее скорее всего не Заречная улица, а вечная мерзлота лагерей. Если, конечно, она еще раньше не попадет под бомбу союзников.

Автобус высадил нас на шоссе, не заезжая в Плётцин. Ленинершоссе еще не получило своё гордое имя и пока что называлось Плётцинершоссе. Шоссе оказалось узкой, но хорошо асфальтированной дорогой, стрелой пересекающей все те же картофельные поля. По этой пустынной дороге мы и пошли в Плётцин. Шли мы быстрым шагом, чтобы не замерзнуть и первые дома поселка показались уже минут через тридцать. За все это время нас не обогнала ни одна машина, лишь навстречу нам проехала влекомая тощей конягой телега с пожилой женщиной на козлах.

– Дефицит бензина – пояснил Карстен, обернувшись на всякий случай, чтобы убедиться, что никто нас не слышит – Германия отрезана от нефти, на Кавказ прорваться не удалось, а заводы синтетического топлива бомбят союзники. Поэтому бензин для частных нужд получить почти невозможно. Кстати, на людях нам лучше говорить на иврите, если уж приспичит, чем по-английски. Английский в Германии знают почти все и запросто могут за шпионов принять. А иврит здесь просто не поймут.

Вскоре начался сам Плётцин со своими аккуратными домами без излишеств и чистенькими палисадниками, напомнившими мне израильский поселок средней руки где-нибудь в Нижней Галилее. Единственная улица была почти пустынна, но одна женщина в завязанном по-европейски платочке все же с подозрением посмотрела на нас и проводила долгим взглядом. К счастью, дом Эберхарда оказался в начале деревни.