– Лёша, пожалуйста, – голос сорвался, – я не хочу. Не надо, Лёша…
Шевцов вдруг замер, поднял затуманенный взгляд, пытаясь разглядеть что-то в моём лице при неверном свете луны. Во взгляде проступил шок.
– Бестолочь? – его голос всё ещё был хриплым, но в глазах появилось осознание, и Лекс поднялся на вытянутые руки. – Какого чёрта ты тут забыла?
– Хотела убедиться, что ты целый и невредимый, – ответила тихо, боясь даже пошевелиться, вдруг он разозлиться и продолжит.
– Чокнутая. Убирайся! – Алексей отстранился и, не дав мне даже возможности выползти из-под него, столкнул к кровати.
Я скатилась и упала, неуклюже приземлившись на четвереньки, едва не взвыв от боли в недавно ушибленном колене. А потом едва ли не с низкого старта сделала ноги.
Расстояние до комнаты показалось длинным и непреодолимым. За мной никто не гнался, но я всё же стремглав бросилась к двери. Момент, когда я судорожно закрывала замок в своей комнате, становился уже регулярным. Но в этот раз получилось далеко не с первого раза, потому что руки просто ходили ходуном. До кровати я тоже добралась не сразу. Просто осела на полу посреди спальни в полной темноте, чувствуя подступающую истерику.
Какого чёрта, Шевцов? Что такого я сделала тебе? За что ты превратил мою мечту жить с матерью в ад?
Глава 20
Лекс
Память.
– Знаешь, Лёха, – как-то сказал Должанов, – это стрёмно – помнить всегда, что творил по синьке. Бухой он на то и бухой, чтобы забыться.
И я с ним вполне согласен, потому что моя память, наверное, уникальна. Как бы я не надирался, хоть до поросячьего визга, я всегда всё помню.
После вчерашнего «разговора» с Ермолаем и его миньонами мы с парнями хорошо накидались. Тому дерьму, что бурлило внутри меня, нужно было дать выход.
Я понял, что подо мной не Ирка ещё до того, как она начала умолять. За пару секунд. Ирка пахнет совсем иначе – ярче, развратнее, слащавее как-то. А ведь дура бестолковая с огнём играла, едва не доигралась.
Бестолочь хоть и бесит меня, но ведь я не хотел ничего такого. Подобные вещи – табу.
И всё же, в душе гадко как-то. Испугал девчонку. А она только по началу сопротивляться пыталась, а потом одеревенела вся, застыла, словно сдалась. Просила не трогать. «Не надо, Лёша, пожалуйста…»
– Мать твою! – остервенело ударил кулаком в дверцу шкафа. – Дебил!
Подсохшие раны на костяшках лопнули, измазывая белое дерево. Боли я не чувствовал сейчас.
Ей же вчера и от Ермолая досталось. Хреново всё это.
Я пошёл в ванную. Нужно засунуть было голову под кран, может хоть тогда в ней перестанет стучать набат. Но воды в кране, почему-то, не оказалось. Что за фигня такая? Пришлось тащиться в общую на первом этаже.
Я забрал свой шампунь и полотенце, натянул футболку и вышел из комнаты. Отец со своей Наташей, видимо, так ещё и не вернулись. В доме было тихо, а дверь в комнату девчонки плотно закрыта.
На пару секунд я замер перед её комнатой. Вчерашнее не давало покоя, точило и маячило. Наверное, нужно что-то сказать. Но лучше это сделать после душа. Смыть с себя сначала въедливый запах клуба и его атмосферы.
Но едва я подошёл к двери ванной, как она распахнулась, и девчонка носом уткнулась в мою грудь.
Мелкая, взъерошенная, в растянутых домашних шортах и майке. Бестолочь отшатнулась и замерла, хлопая ресницами. В глазах страх, в теле дрожь. Дурочка, я не кусаюсь.
«Хватит пялиться на её голую шею» – отдал отчёт мой похмельный мозг.
Он прав. Потому что малявка сейчас чувств лишится от страха, пока я стою и пялюсь на неё.
– П-привет, – прошептала она, сглотнув.
Я немного отошёл в сторону, и «сестрёнку» будто ветром снесло. Будто я чудовище, монстр какой-то.
«А ты и есть монстр» – снова прошептал мозг, и мне захотелось стукнуть кулаком себе по лбу.
Контрастный душ вернул порядок в мысли и бодрость в тело. Под правой лопаткой тянуло мышцу – видимо Ермолаю больше доставалось правой. Придётся терпеть, чтобы тренер не заметил, иначе его разорвёт от злости: до соревнований четыре дня.
Энергично растёршись полотенцем, я решил, что теперь нужно плотно поесть, и тогда грёбаное похмелье канет в лету. И с девчонкой поговорить… И именно это напрягало больше всего.
Когда я зашёл на кухню, она домывала за собой посуду. Бросила на меня затравленный взгляд и уронила в раковине кружку.
– Слушай… – я почесал затылок, хрен знает, что сказать ей. – По поводу вчерашнего…
Яна развернулась и приросла спиной к столешнице. Господи, у меня рога выросли, что ли? Смотрит так, словно задохнётся сейчас от ужаса. Глазищи свои голубые распахнула. Это бесит.
– Знаешь, – зло взяло верх. Хотела видеть зверя, девочка, получи. – Ты сама виновата. Тебе раньше никто не говорил, что от пьяных нужно держаться подальше?
Охренеть, извинился. Твою мать, Шевцов.
Лицо у бестолочи вспыхнуло, а нижняя губа оттопырилась и задрожала. Неужели собралась слякоть разводить?
Она дёрнулась с места, намереваясь сбежать, но я ей не дал. Заметил на бедре на границе шорт и кожи тёмные разводы.
Поймав девчонку поперёк талии, поднял и усадил прямо на столешницу. Она ойкнула, вздрогнула всем телом и задержала дыхание.
Я сдвинул ткань шорт вверх, открывая синяки. Вот чёрт. Сглотнул, понимая, почему она с таким страхом смотрит на меня.
– Это я? – голос охрип, будто я скурил подряд половину пачки.
Бестолочь отрицательно мотнула головой, а я заметил, как побелели костяшки её пальцев, которыми она намертво вцепилась в столешницу.
– Ермолай?
Кивок.
Конец ему. Мало я ему вчера втащил, придётся добавить.
– А это? – перехватил её руку, уставившись на запястье.
Яна высвободила руку и слабо кивает. Немая, что ли?
Хреново. Ощущаю себя долбанным насильником. Боль в постели интересна и уместна лишь тогда, когда этого хотят двое. Но не так. И не с ней. С ней о таком даже думать нечего.
Девочка напряжена, в глаза мне не смотрела. Дай ей секунду, и она сбежит, а я потом так и не решусь сказать.