Тайна леди Одли

– Ну конечно же! – оживилась мисс Алисия. – Почему я не вспомнила об этом раньше? Как глупо, разве нет?

– Почему глупо?

– Потому что, если вы согласны проползти на четвереньках, то можете увидеть комнаты госпожи, ведь именно этот ход ведет в ее гардеробную. Я думаю, она сама о нем не знает. Представляю, как бы она поразилась, если бы однажды вечером, когда она укладывала волосы перед зеркалом, перед ней вдруг появился невесть откуда вор-взломщик в маске и с фонарем!

– Посмотрим, что за тайный ход, Джордж? – спросил мистер Одли.

– Давай, если хочешь.

Алисия провела их в комнату, которая когда-то была ее детской. Теперь она пустовала, за исключением тех редких случаев, когда в доме было много гостей.

Роберт Одли приподнял угол ковра, согласно указанию кузины, и открыл грубо вырезанную дверцу люка в дубовом полу.

– А теперь послушайте, – сказала Алисия. – Вы должны спуститься в ход, он высотой около четырех футов, наклоните голову и идите вдоль него до поворота налево, и в самом конце его увидите небольшую лесенку и люк, похожий на этот, который вы откроете; дверца открывается в полу гардеробной госпожи, прикрытом только персидским ковром. Понятно?

– Разумеется.

– Тогда возьмите свечу, – мистер Толбойс последует за вами. Я даю вам двадцать минут на осмотр картин – по минуте на каждую – и в конце этого срока буду ждать вашего возвращения.

Итак, уже через пять минут они стояли посреди живописного беспорядка гардеробной леди Одли.

Она покинула дом в спешке, и все ее блестящие туалетные принадлежности были разбросаны на мраморном туалетном столике. В комнате было нечем дышать из-за густого запаха духов, пузырьки с которыми стояли открытыми. Букет оранжерейных цветов увядал на маленьком письменном столике. Несколько красивых платьев кучей лежали на полу, в открытых дверях шкафа виднелись его сокровища. Драгоценности, расчески из слоновой кости, изысканный китайский фарфор были разбросаны тут и там по комнате. Джордж Толбойс увидел в зеркале свое бородатое лицо, высокую тощую фигуру и удивился, как неуместно он выглядел среди этой роскоши.

Из гардеробной они прошли в будуар, а оттуда в прихожую, где, как сказала Алисия, находилось двадцать ценных картин, помимо портрета госпожи.

Портрет госпожи стоял на мольберте, покрытый мягкой зеленой тканью в центре восьмиугольной комнаты. Фантазия художника изобразила ее стоящей в этой же самой комнате, на фоне тех же, увешанных картинами стен. Боюсь, что молодой человек принадлежал к братству прерафаэлитов, поскольку он потратил много времени, тщательно выписывая мельчайшие детали картины – начиная от завитков волос и кончая тяжелыми складками ее пурпурного бархатного платья.

Молодые люди осмотрели сначала картины на стенах, оставив незаконченный портрет «на закуску».

К этому времени стемнело. Свеча, которую нес Роберт, оставляла за собой яркое пятно света. В широком незашторенном окне виднелось бледное небо, на котором мерцали последние холодные блики угасающих сумерек. Ветки плюща бились о стекло с тем же зловещим трепетом, от которого дрожал каждый лист в саду, предчувствуя надвигающуюся бурю.

– А вот и неизменные белые лошади нашего друга, – сказал Роберт, останавливаясь перед Воуверманом. – Пуссен, Кейп… Гм. Ну а теперь к портрету.

Он помедлил, взявшись рукой за покрывало, и обернулся к своему другу.

– Джордж Толбойс, – начал он. – У нас только одна свеча, этого явно недостаточно, чтобы рассмотреть полотно. Не согласишься ли ты осмотреть картину по очереди: самое неприятное – это когда кто-нибудь стоит сзади и дышит тебе в затылок, в то время как ты занят созерцанием.

Джордж сразу же согласился. Портрет госпожи интересовал его не более, чем все остальные тяготы этого суетного света. Он отошел в сторону, и прислонившись лбом к оконному стеклу, устремил взор в темноту ночи.

Когда он обернулся, то увидел, что Роберт поставил мольберт поудобнее, а сам уселся на стул перед ним, чтобы на свободе вдоволь насмотреться на картину.

Он встал, когда Джордж обернулся.

– Теперь твоя очередь, Толбойс, – промолвил он, – Это необычное полотно.

Он занял место Джорджа у окна, а его друг уселся на стул перед мольбертом.

Да, художник явно был прерафаэлит. Только прерафаэлит мог так тщательно выписать каждый волосок этих пушистых локонов, отливающих золотом. Только прерафаэлит мог так выделить каждую деталь этого тонкого лица и придать ему мертвяще бледный цвет, а глубоким голубым глазам странный зловещий блеск. Только прерафаэлит мог дать этим хорошеньким надутым губкам тяжелое и почти зловещее выражение, какое у них было на портрете.

Он был похож и в то же время не похож, как будто перед лицом госпожи вспыхнуло странное пламя и высветило новые черты и выражение лица, каких раньше не бывало у нее. Совершенство черт, великолепие красок, все это было; но я полагаю, что художник рисовал так много необычных средневековых чудовищ, что однажды увидел в госпоже что-то от прекрасной дьяволицы.

Ее алое платье, необычайно яркой окраски, как и все в этой картине, окружало ее фигуру мягкими складками, похожими на пламя; ее прекрасная головка показывалась из этого неистовства красок, как из бушующего горнила. Действительно, пурпурное платье, солнечный свет на лице, золотисто-красный отсвет на светлых волосах, ярко-розовая окраска губ, пылающие краски каждой детали на заднем плане – все это, вместе взятое, производило впечатление, которое никак нельзя было назвать приятным.

Но несмотря на всю свою странность, портрет не мог бы произвести более сильного впечатления на Джорджа Толбойса: он просидел перед ним в течение четверти часа, не проронив ни звука, не отрывая от него глаз, судорожно сжимая правой рукой подсвечник, другая же рука бессильно повисла вдоль туловища. Он пребывал в этом состоянии так долго, что Роберт, наконец, обернулся.

– Джордж, я думал, ты уснул.

– Да, почти что.

– Ты наверно простудился в той сырой комнате с гобеленами – хрипишь, как ворон. Но пойдем же.

Роберт Одли взял свечу из его руки и пополз обратно через потайной ход, за ним Джордж, внешне спокойный, но едва ли такой, как обычно.

Алисия ждала их в детской.

– Ну и как? – поинтересовалась она.

– Мы все успели. Но мне не нравится портрет, в нем что-то странное.

– Да, это так, – согласилась Алисия. – Но у меня свое представление о нем. Я думаю, что художник под воздействием вдохновения способен увидеть в обычном лице нечто другое, невидимое простому глазу. Мы никогда не видели у госпожи того выражения, что на портрете, но я полагаю, она могла бы быть такой.

– Алисия, – взмолился Роберт Одли, – не будь такой романтичной!

– Но, Роберт…

– Не надо, если ты любишь меня. Картина – это картина, а госпожа – это госпожа. Я воспринимаю все именно так, и я не метафизик: не разубеждай меня.

Он повторил это несколько раз с ужасом, вполне искренним и затем, позаимствовав зонтик на случай грозы, покинул Корт, ведя за собой молчаливого Джорджа Толбойса. Единственная стрелка причудливых часов перескочила на девять, когда они дошли до арки, но прежде чем пройти под ее тенью, им пришлось отступить в сторону и пропустить экипаж, проехавший мимо них. Это была пролетка из деревни, хорошенькое личико леди Одли выглядывало из окошка. Несмотря на темноту, она разглядела две темные фигуры.

– Кто это? – спросила она, высунув голову из окошка. – Это садовник?

– Нет, моя дорогая тетушка, – ответил смеясь Роберт. – Это ваш самый преданный племянник.

Они с Джорджем остановились у арки, пока пролетка подъехала к дверям и удивленные слуги вышли встретить господ.

– Я думаю, сегодня вечером дождя не будет, – сказал баронет, взглянув на небо. – Но завтра наверняка разразится гроза.

Глава 9. После бури

Сэр Майкл ошибся в своем предсказании погоды. Гроза не заставила себя долго ждать, она разразилась с ужасающей яростью над деревушкой Одли за полчаса до полуночи.

Роберт Одли относился к грозе и молнии с тем же спокойствием, с каким воспринимал все невзгоды жизни. Он лежал на диване в гостиной, читая газету из Челмсфорда пятидневной давности и попивая холодный пунш из огромного бокала. Но на Джорджа Толбойса буря производила совсем иное действие. Роберт был удивлен, когда, взглянув на своего друга, увидел, что тот сидит напротив открытого окна, белый как мел, и пристально смотрит на черное небо, сотрясаемое громом и вспышками молний.

– Джордж, – позвал его Роберт, немного понаблюдав за ним, – ты боишься молнии?

– Нет, – отрывисто ответил он.

– Но, мой дорогой, многие, даже самые храбрые люди, боялись ее. Едва ли это можно назвать страхом, это естественно. Я уверен, что ты боишься.