Дон Кихот Ламанчский. Том I. Перевод Алексея Козлова

– Коли это так, то мне и добавить нечего, – ответил Санчо, – но один Бог знает, как бы мне хотелось, чтобы ваша милость всё же жаловалась, когда ей будет очень больно. О себе я знаю, что буду ныть от малейшей боли, даже если такое право не распространяется на оруженосцев бродячих рыцарей, я себе жаловаться уж как-нибудь разрешу.

Дон Кихот не переставал смеяться над удивительным простодушием своего верного оруженосца, и поэтому он заявил ему, что он может жаловаться, как и когда он пожелает, с должным на то основанием, или нет, до тех пор, пока не устанет, потому что в рыцарских уставах ничего явного по сему поводу не сказано!

Тут Дон Кихот сказал Санчо, не пришло ли время перекусить от трудов праведных.

Санчо же ответил своему хозяину, что к тому времени, когда у них не будет маковой росинки во рту и он не будет нуждаться в нем, он может съёсть и его, когда захочет.

Дон Кихот же сказал Санчо, что пока что есть он не хочет, а Санчо может всегда перекусывать, когда ему заблагорассудиться, никогда не испрашивая ни у кого никаких разрешений.

С этой лицензией он Санчо как можно удобнее расположился на спине его осла, и вынув из седельных сумок то, что там было, и потрусывая за своим хозяином, стал смачно закусывать, время от времени отхлёбывая из своего бурдючка с таким присёрбыванием, что ему могли бы позавидовать самые отпетые пьянчуги в Малаге. И вот в то время как он ехал, столь часто прикладываясь, да прикладываясь к своему бурдючку, из головы его потихоньку вылетели все эти обещания, которые ему надавал Дон Кихот, и в благодарность за то, что ему позволено так долго оттягиваться и отдыхать, он сам потихоньку стал мечтать и ждать новых приключений, какими бы опасными они ни оказались.

В ту ночь они заночевали под большими пробковыми дубами, и от одного из них Дон Кихот оторвал сухой сук, который почти что мог служить ему копьём, и даже насадил на него железный наконечник, который он снял со сломанного копья. Всю эту ночь Дон Кихот не спал, думая о своей госпоже Дульчинее, пытаясь приспособить реальность к тому, что он читал в своих книгах, где рыцари проводили бессонные ночи в цветущих и безлюдных лесах, развлекаясь чтением мемуаров своих дам.

Санчо же употребил свой досуг на совсем другое: поскольку у него был полный желудок, налитый отнюдь не цикорной водой, от сна он взял всё, что возможно, и всю ночь спал мёртвым сном, и если бы его не разбудили, если бы хозяин не стал тормошить его, то бог его знает, когда бы он вообще проснулся, несмотря на лучи солнца, сильно бившие ему в лицо, или пение птиц, которые несметными голосами и очень радостным пеньем приветствовали пришествие нового дня. Встав, он подошел к своему бурдючку и нашел его изрядно похудевшим, чем он был накануне вечером, и он всем сердцем огорчился, потому что ясно понимал, что его бурдючок ещё долго не будет иметь никакого пополнения.

Дон Кихот и тут не захотел завтракать, потому что, как говорится, он питался в основном сладкими мечтами. Они выехали на свой старый путь направлением на Гавань Ляпис, и к полудню, примерно около трёх часов увидели её пред собой.

– Здесь, – сказал Дон Кихота, поглядывая на Санчо, – мы можем, брат Санчо Панса, по самые локти запустить руки в самые крутые приключения на свете! Но предупреждаю, что даже если ты увидишь меня в величайших опасностях мира, ты не должен устремлять руку к своему мечу, чтобы защитить меня, пока ты не увидишь, что оскорбляющие меня негодяи – это низшие люди и всякий сброд, и знай, что только в таком случае ты можешь мне помочь, но если же они будут рыцарями, то будет совершенно незаконно и не даровано законами бродячего рыцарства, чтобы ты помогал мне, пока не будешь посвящён в рыцари и сам не станешь бродячим рыцарем!

– Между нами говоря, господин мой, – ответил Санчо, – что ваша милость может ни в чём таком не сомневаться, я из повиновения ни при каких коврижках не выйду, и тем более, что я сам по себе вполне смирен и противен тому, чтобы впадать в безумие и всякие драчки! Верно при этом, что в любом случае я буду денно и нощно защищать свою личность, и у меня не будет особого уважения к любям этим законам, ибо всё божественные и человеческие законы, не говоря уж о рыцарских позволяют каждому защищать себя всеми методами от того, кто хочет обидеть его.

– Тут я вполне могу согласиться с тобой, – ответил дон Кихот, – но в этом случае, чтобы помочь мне супротив рыцарей, ты должен всеми силами сдерживать своё горячее нутро!

– Да я о том же и твержу! – ответил Санчо, – и клянусь, что сдерживание нутра будет для меня свято, как святой воскресный отдых!

Пока они увлечённо обсуждали эти важные проблемы,

два монаха ордена рыцарей Святого Бенедикта на двух дромадёрах, которые были высотой не ниже двух увесистых мулов, оказались прямо перед ними на дороге. На носах у них сидели огромные чёрные очки, а над головами распахнулись большие зонты, призванные защитить их от испепеляющего Солнца. Следом за ними ехала карета, запряженная четырьмя или пятью лошадьми, возница, и два мула. В карете, как стало известно спустя некоторое время, ехала некая дама, и как потом выяснилось, ехала она в Севилью, где находился её муж, который должен был отбыть в Индию с очень важным и почётным поручением. Монахи не смели приблизиться к ней, потому что были случайными попутчиками, но едва зоркий глаз Дон Кихота остановился на них, как он обратился к своему оруженосцу:

– Разуй мои глаза, Санчо, ибо если я не обманываюсь, нас ждёт, должно быть, самое знаменательное приключение, которое кто-либо когда-либо видел, ибо эти чёрные шишки, эти мерзкие страшилы, эти огородные пугала, которые там, как я вижу, торчат на нашем пути, на самом деле являются явными колдунами, и, судя по их заговорческому виду, они влекут в рабство украденную ими принцессу, а может быть даже уже изнасиловали её, и изнасиловав, теперь держат её в заключении в этой роскошной карете, что должно быть преекращено всей мощью моего выдающегося интеллекта и силой моих рук! О, бедная страждущая душа! Я верну тебе утраченную невинность!

– Не аукнется ли это нам хлеще, чем ветряные мельницы? – озабоченно вопросил тут Санчо, – Послушайте, сэр, это всего лишь монахи из Сан-Бенито, а в карете, должно быть, едут какие-то путешествующие пассажирки. Смотрите лучше, сэр, я говорю, ваша милость, хорошо рассмотрите всё это, прежде чем вас обманщик дьявол подтолкнёт на какие-то явные безумства!

– Я уже говорил тебе, Санчо, – ответил дон Кихот, – что ты мало чего смыслишь в приключениях: то, что я говорю, абсолютнейшая правда, и теперь ты узреешь это воочию!

И, сказав это, он ринулся вперёд и застыл посреди дороги, по которой шли монахи, и когда оказался так близко к ним, что ему показалось, что монахи могут прекрасно его расслышать и понять, что он говорит, он громко проорал им:

– О, вы, бесстыдные мелкие людишки! Мерзкие чёрные страхолюдины! Сейчас же освободите этих прекрасных принцесс, которых вы удерживаете силой в этой карете, отпустите их сейчас же, а если нет, то вы должны принять смерть как справедливое возмездие за ваши злые деяния!

Монахи побросали вожжи, и были очень ошарашены, как ужасающей фигурой Дон Кихота, так и его странным облачением и оружием, однако, пошушукавшись между собой, они ответили:

– Господин джентльмен, мы не бесстыдны и не страшилы, а два честных монаха из Сан-Бенито, и едем строго по своим нуждам, и совершенно не знаем, находятся ли в этой карете какие-либо захваченные кем-то принцессы!

– Не забалтывайте мне язык, подлые негодяи! Этого вам не удасться сделать никогда! Мне известен, подлые канальи, ваш вероломный змеиный, сладкий язык! – ответил им доблестный дон Кихот.

И, не дожидаясь ответа, он что было сил всадил шпоры в бока Росинанта и, грозно опустив копье, бросился к первому монаху, с такой яростью и решимостью, что, если бы монах от испуга не свалился со своего верблюда, он поневоле заставит бы его приземлиться на дорогу, да ещё покалечить при этом так, что неизвестно вообще, остался бы тот жив или мгновенно окочурился от страшных ран! Второй монах, увидев, как обращаются с его напарником, взял ноги в руки, сжал бога своего верного дромадёра, вонзил ему в бока острые стемена и уже без всяких комментариев приударил по дороге быстрее ветра.

Санчо, увидев лежащего на земле монаха, соскочил со своего осла, шустро кинулся к нему и принялся отбирать у него вещи и снимать с него сутану. Тут к нему подлетели два погонщика и стали спрашивать его, зачем он раздевает этого типа, на что Санчо легкомысленно ответил, что это его законные трофеи, какие добыты в результате битвы, которую выиграл его хозяин дон Кихот. Те же, не понимая таких шуточек, и совершенно не имея никакого представления, что такое битвы и трофеи, и учитывая, что дон Кихот отвлекся от них, разговаривая с теми, кто ехал в карете, всей толпой с визгом набросились на Санчо, повалили его наземь, с тем, чтобы не оставив волоса в его бороде, избить его немилосердно ногами и в конце концов оставить его лежащим на земле без дыхания и чувств. И, не останавливаясь ни на минуту, монах, перепуганный до смерти и бледный, как полотно, когда он увидел, как его товарищ улепётывает что было сил по дороге, чтобы с приличной дистанции наблюдать за происходящим и поджидать его, не желая ждать конца этой катавасии, тоже бросился в бега, и они вдвоём так припустили что было сил, всё время оглядываясь и крестясь так, как будо за ними гнался сам Дьявол.

Дон Кихот же, как было сказано ранее, разговаривая с хозяйкой кареты, обращался к ней:

– Добрая синиора, сударыня моя, теперь вы можете всецело располагать собой и делать то, что подобает вашей несравненной красоте, потому что гордость ваших похитителей повержена на земь моею сильной, карающей дланью! И чтобы вы не изводили себя, мучаясь в попытках узнать, как имя вашего освободителя, знайте, что меня зовут дон Кихот Ламанчский, я вольный бродячий рыцарь и искатель приключений, а в придачу к этому ещё и пленник непревзойденной и прекрасной доньи Дульчинеи Тобосской, и в воздаяние за то благо, которое вы получили от меня, я не хочу ничего другого, кроме того, чтобы вы вернулись в Тобосо и предстали перед сей высокородной синьорой, дабы поведать ей о том, что я сделал для свободы вашей милости.

Всё, что Дон Кихот говорил, от первого до последнего слова, слушал погонщик, который сопровождал эту карету, урождённый бискаец, который, видя, что это огородное чудище не хочет пропускать карету, а напротив, хочет развернуть её в Тобоссо, на кривых ногах подбежал к Дон Кихоту, и, схватив его за копье, стал орать ему на плохом кастильском языке и ещё худшем Бискайском наречии, что так или иначе он чем-то недоволен:

– А ну пшла так вон! Ты плоха кончита! Клянус Госпади, что я дам твою так, что если ты не оставыл карэт, то убьём тэбя так, как ты там нибл!

Как ни странно, Дон Кихот его прекрасно понял, и с великим сочувствием и симпатией сразу ответил ему:

– Если бы ты не был таким жалким и омерзительным отребьем, каким являешься, а благородным рыцарем и джентльменом, я бы уже давно наказал тебя за твою возмутительную дерзость, покарал бы твою наглость и безрассудство, способное удерживать это чарующее существо, превратил бы тебя в фарш и даже на свои деньги купил бы тебе подобающий и уютный гроб, в котором теперь тебе теперь всё же придётся лежать поневоле!

На что бискайо взорвался следующей темпераментной тирадой:

– Это я нэ джэнтльмен? Клянусь Бога, ты лжот, как хрестианэн! А ну брысь свой мыталку и бэри остряк, водунас, будэм пасматрэть, кто будыт носит кишка! Быскайэц по суше, быскайэц по морю, быскаэц по дьяволу – виздэ ыдальго! И ты лжёт, что думала, что я позволю тэбе ещё хоть что-ныбуть сказаль!

– Ты ещё не видел, что рёк Аграхар! – гневливо ответил ему дон Кихот, – Я тебе сейчас покажу!

И бросив копье на землю, он вытащил свой меч и, схватив крепкими руками свою роделлу, бросился с визгом на бискайца, нешуточно вознамерившись сразу же отнять у него жизнь. Бискайцу, увидевшему, что, кажется, приходит его конец, и не надеясь на полудохлого мула, который был под ним, и который, будучи наёмным злодеем, не мог быть ни в коем разе его надёжной опорой, не мог придумать ничего лучшего, кроме как вытащить из-за пояса свой кривой меч, и надо сказать, что ему повезло, потому что он стоял рядом с каретой, и был весьма сообразителен, по каковой причине он тут же вытянул из кареты украшенную вензелями подушку, которая служила ему теперь щитом, а затем они как по команде ринулись друг на друга, поднимая клубы пыли, как два смертных врага. Окружающие хотели было их разнять и утихомирить, но не смогли, потому что бискаец в своих проклятиях бился и орал, что, если ему не дадут покончить с этим чучелом, с этой обезьяной в шлеме, с этим пугалом, он убьёт свою хозяйку и всех, кто встанет ему поперёк дороги, даже если это будет сам Господь Бог. И надо сказать, что и дон Кихот ничуть не отставал от него в проклятиях и воинственных кликах. Хозяйка кареты, вконец обалдевшая и донельзя запуганная всем тем, что ей выпало лицезреть, приказала кучеру поскорее гнать карету куда глаза глядят, и потом издалека принялась наблюдать из-за занавески за жестокой сечью, в ходе коей визжащий, как свинья бискаец так дал орущему в голос Дон Кихоту сплеча мечом, что не защити того его верный щит, он неминуемо раскроил бы его к чертям собачьим напополам.

Дон Кихот, который на своей шкуре ощутил свирепую тяжесть этого коварного выпада, дал себе волю и во всю мощь своих лёгких заорал:

– О, повелительница души моей, Дульцинея, цветок моего сердца, спаси и помоги своему верному рыцарю, который исполняя долг за вашу великую доброту, подвергается теперь серьёзнейшей опасности в этом суровом поединке!

Сказать это и покрепче сжать меч, дабы хорошо прикрыть себя ронделлой и нанести удар в это визжащее недоразумение – всё это было делом одной секунды. И бискаец тут же правильно оценил крайнюю решимость, ярость и гнев, какие испытывал теперь Дон Кихот, в желании своём как можно достойнее ответить на коварный выпад бискайца, и оценив его мужество, он решил защищаться и что было сил прижал свою подушку к груди и так и остался торчать на месте, не имея возможности повернуть своего тупого мула в ту или иную сторону, а осёл то ли из-за крайнего утомления, то ли из-за потрясения и диких криков, никогда не имея дела с такими коловращениями, не мог от испуга сделать и шага.

Одним словом, как уже говорилось, дон Кихот, подняв меч высоко над головой, стал наступать на горячего бискайца, с решимостью раскроить его пополам, и визжащий бискаец, ожидая свой скорый конец, тоже поднял меч и ещё сильнее прижал к груди своей подушку, и все окружающие в ужасе отпрянули от них, думая о том, к чему могут привести чудовищные удары, которые они готовы нанести друг другу, в то время как хозяйка кареты и другие её служанки возносили тысячи проклятий и воззваний всем святым, каких знали и обещали вспоможествование всем, какие есть, монастырям Испании, только чтобы Бог избавил их драгоценного слугу и их самих от той великой опасности, которая на них готова была обрушиться каждую последующую секунду.

Но тут, к величайшему нашему сожалению и к прискорбию читателей и зрителей, мы вынуждены прервать своё воистину стереоскопическое описание и сослаться на свидетельства первого летописца подвигов дон Кихота, который упирал на то, что не смог в силу занятости присутствовать на окончании столь примечательной битвы, а потому в принципе не может ничего о ней сказать, страшно извиняясь за то, что принудил историю промолчать и вынужден был поставить точку в середине фразы.

Правда, второй автор пьесы не хотел верить в то, что столь любопытная история могла быть предана забвению, и историографы Ла Манчи могли быть настолько равнодушны к чудесам Ла Манчи, что в их архивах или на столах не нашлось каких-то бумаг, в которых бы появлялся знаменитый джентльмен или таких, которые относились бы к его персоне, что, вдохновлённый такими надеждами, и предавшись всецело своему воображению, он не отчаивался найти конец этой мировой истории, которая, будучи несомненно благословлённой небом, в конце концов открылась ему так, как будет рассказано во второй части этой неслыханной и прекрасной истории.

Глава IX

Часть вторая Великого Поединка Хитроумного Идальго Дон Кихота Ламанчского, Где завершается и имеет свой конец Великая битва, которую вели гордый Бискайо и храбрый Идальго

В первой части этой потрясающей истории мы оставили храброго бискайца и знаменитого Дон Кихота с оголёнными и высоко подъятыми мечами, готовыми обрушить на друг друга столь яростные удары, что случись это въяве, они по крайней мере разрубили бы друг друга на две равные половины, как в иных случаях разрубают на две равные части спелый гранат, а порой – колбасу, а расстались мы тогда только потому, что автор этого несравненного, неимоверно вкусного повествования остановился на этом месте, даже не указав, где и когда можно будет узнать, чем всё это закончилось. Это вызвало у меня большую грусть, потому что на мой вкус, прочитанные мной страницы доставили мне такое несравненное удовольствие, что я стал испытывать отвращение от мысли о тяжком и долгом пути, который предлагался, чтобы найти, насколько мне кажется, потрясающий и парадоксальный конец, какого не хватало этой вкусной сказке. Это казалось невозможным и глубоко аморальным, что такому доброму джентльмену не хватило и не досталось мудрецов, которые осмелились бы взять на себя ответственность за то, чтобы вырвать из молчаливых пучин мировой истории такие несравненные и невиданные подвиги, что не хватило на одного из бродячих рыцарей, из тех, о которых потом говорят народы, воспевающие потом их приключения, своих летописцев, ибо у каждого из них всё равно оказывался один или два мудреца, которые не только описывали эти святые деяния, но и обрисовывали их малейшие мысли и всякие мелочи, как бы скры они ни были, и не должно быть такого несчастного, такого доброго рыцаря, коему не досталось бы той славы, что осталась от Платира и других подобных ему. Итак, я не мог смириться с тем, что такая лихая история может быть испорчена или уничтожена, повинукясь злобности времени, пожирателя и истребителя всех вещей, которые потом либо скрыты, либо погребены навсегда.

С другой стороны, мне казалось, что, поскольку среди его книжных розвальней были такие же современные, как «Разочарование Ревности» и «Энарейских Нимф и Пастушек», его история также может быть вполне современной, и что, поскольку она не была написана, она поневоле останется в памяти жителей его деревни и всех живущих в округе Ла Манчи. Моё воображение привело меня в великое замешательство и желание узнать реальную и истинную картину жизни этого человека и узнать всё о чудесах нашего знаменитого испанца Дон Кихота Ламанчского, светоча и зерцало бродячего рыцарства, первейшего из всех, кто в нашем возрасте и в эти ужасные времена стал трудиться и упражняться в обладании оружием, помогать ущербным вдовам, защищать невинных девиц и служанок, тех, кто всюду бродили по горам и долам на своих иноходцах, вооружившись плёткой, чтобы защититься от каких-нибудь ублюдков, и надо сказать, что в прошлые времена были девы, которые и в восьмидесят лет, и не переспав ниодного дня под кровлей, и если их не изнасиловал какой-нибудь лихоимец, или злобный великан, так и уходили в могилу такими же невинными, как их матери. Итак, я утверждаю, что за эти и многие другие подвиги достоин наш лихой дон Кихот непрерывных и публичных похвал. И даже мне не следует отказывать в уважении за работу и усердия, которые я вложил в поиски завершения этой приятной истории, хотя я хорошо знаю, что если небо и судьба не помогут мне, мир останется без развлечений и понимания, как здорово почти два часа провести за чтением такой изумителььной истории. И вот при каких обстоятельствах был обнаружен этот конец!

Когда я был однажды в Алькане, что в Толедо, мимо шёл мальчик, торговец канцелярскими принадлежностями и всяким старьём, в том числе древними бумагами, до которых так охочи жаждущие коллекционеры, и так как я люблю читать всё, даже скомканные бумажки, которые нахожу на улицах, я, руководствуясь моей естесственной склонностью, взял у мальчика одну из этих тетрадей, которые мальчик на моих глазах продавал торговцу шёлком, и оказавшуюся написанной, как я догадался, одними сплошными арабскими буквами. Догадаться-то я догадался, что они арабские, но прочитать их так и не смог. А так как я не мог их прочесть, я всё ходил и высматривал, не покажется ли на горизонте какой-нибудь мориск или алхамик, способный прочесть их, и надо сказать, что найти такого переводчика было не так уж трудно, ибо, даже если бы я искал у него переводчика с другого, более древнего языка, я мгновенно нашел бы его. В общем, мне повезло, что один мориск, которому я изложил моё желание, взял мою книгу в руки, открыл ее, и, прочитав совсем чуть-чуть, стал смеяться во весь голос. Я спросил его, над чем он смеялся, и он ответил, что о том, чтона полях этой книги очень смешное примечание. Я попросил его пояснить, и он, не переставая смеяться, сказал:

– Это, как я уже сказал, примечание, начертанное на полях. Читаю: «…эта Дульчинея Тобосская, столь много раз упомянутая в этой прснопамятной истории, многие говорят о ней, что у неё была лучшая рука для соления свинины, чем у любой женщины во всей Ла Манче.

Когда я услышал, как говорят о Дульсинее из Тобосо, я был ошеломлен, и сразу же заподозрил, что эти письма содержат историю Дон Кихота. С этим соображением я дал ему, чтобы он прочитал титул тетрадки, и он тут же перевёл его с арабского языка на Кастильский, и вот что он мне доложил:

«История Дон Кихота из Ла Манчи, сочинённая Сидом Ахмед Али Бененджели, арабским историком».

Много благоразумия было необходимо, чтобы скрыть радость, которую я испытал, когда до моих ушей дошло название книги, и, припустив, как можно быстрее к торговцу, я купил у мальчишки все бумаги и карты скопом за каких-то пол-реала, и уверен, что будь он поблагоразумнее и знай он, как сильно я хочу заполучить их, то вполне мог вытребовать у меня более шести полновесных реалов. Затем, зайдя вместе с мориском в большую церковь при монастыре, я обратился к нему с просьбой перевести всё, что было в этих тетрадях, не убавляя и не прибавляя ни буквы к оригинальному тексту, на Кастильский язык, и за любую плату, которую он потребует. Довольствуясь двумя арробами изюма и двумя фанегами пшеницы, он обещал перевести их как можно лучше, и сказал, что сделает это хорошо, верно и в очень короткие сроки. Но я, для того, чтобы облегчить это дело, и не рисковать такой ценной находкой, я поселил его у себя дома, где чуть более чем за полутора месяца он перевел эту историю от начала до самого конца, такой, какую вы видите сейчас перед собой.