С закрытыми глазами, или Неповиновение

Чекисты подготовили суд по ложному обвинению.

Красиво начиналось обвинение: "Обвиняемый – тесть Дмитрия Сандлера (ниже: жалобщик). Между жалобщиком и его женой (дочь обвиняемого) существует семейная ссора".

Ха-ха-о-ой!..

Так началось судебное преследование: "Государство Израиль против Михаэля Бабеля".

А я срочно закончил "Покушение" и подготовил новый ход – книгой "Суд" срочно открыл мой суд: "Михаэль Бабель против государства Израиль". Успел выставить тридцать обвинений против государства. Но и "Суд" срочно закончил и подготовил новый ход – срочно принялся за вот эту книгу.

И дошёл до вот этого места в книге:

Была тихая суббота. После утренней трапезы домашние разошлись по своим углам. Только я чего-то ждал. В дверь постучали. Не успел открыть, а некто уже пытался проникнуть внутрь, наступая на меня, а я выпихивал грудью, ещё не зная кого. Но быстро опознал Евгения Могилевского. А он, пыхтя и задыхаясь, шептал: "Что же это ты делаешь Дмитрию Сандлеру?" Я начал побеждать, и он отпрянул к лестнице – бежать. Я топнул ногой, и он скатился вниз.

Возня у двери не прошла не замеченной домашними, но я всех успокоил, что ничего не было.

И стал ходить из угла в угол до конца субботы.

Ой, как интересно!

Чекист пришёл мазу держать за принца. Но они не были по корешам до свадьбы, лучший кореш не представлял сторону принца на свадьбе. И после свадьбы тоже не было такого кореша. Остаётся единственное место дружбе по корешам после покушения на принцессу. Но чекисты не бывают по корешам с кем-то с профилем двадцать один.

Только если по службе.

Вот чекист и ломился в квартиру "лучшего друга" чекистов мазу держать за чекиста.

В канун нового года(!), за три дня до 12.9.2007, я вышел к моим деревьям с ведром воды и кружкой.

Об этом моём режиме знают только деревья и чекисты.

Дал очередную кружку дереву, выпрямился, а тут человек идёт ко мне: не медленно, разглядывая деревья; не осматриваясь, куда попал; не высматривая меня, к которому идёт. По продуманному заданию, что ли? За семь лет жизни деревьев подходили здесь только поговорить на тему о деревьях.

Называет меня по имени, говорит, что знает меня. Ну, если знает, мне тоже кажется его лицо знакомым.

Снимает с себя рюкзачок небольшой, который всегда должен быть за спиной. Висит себе и не мешает, без нужды его не снимают, руки всегда свободны – в том-то его удобство, что за спиной, по сравнению с сумкой или портфелем. А он, наперекор всему человечеству, снимает его, да ещё и ставит не между ног перед собой, а наперекор всему человечеству – в сторонку.

И рюкзачок, опять же, наперекор всему человечеству, не падает на бок, а такой ровненький, стройненький, устойчивый необыкновенно.

Для съёмки, которая ведётся из него, это очень важно.

Очередная глупость чекистов, которые нерадиво читают классика Михаэля Бабеля про эту и ту кэгэбэшню и не выучили, что там у чекиста под мышкой была папочка на молнии, а на конце молнии – наконечник плоский с дырочкой. Обычно он свободно болтается, а тогда был приделан к папочке, а через дырочку ведётся съёмка.

Я показывал чекисту на эту дырочку, а он, увлечённый съёмкой, долгую минуту не понимал меня. А когда понял, что моя сцена была заснята у него, то громко плюнул на землю.

Товарищ Андропов, которому показали этот фильм со мной в главной роли, долгую ту минуту держался за голову, потому что я смотрел ему прямо в глаза и показывал на него пальцем.

А с рюкзачком у меня большой опыт в этой кэгэбэшне. Как-то проводил демонстрацию в приятном одиночестве напротив кнессета, навесил на решётчатый забор всяких плакатов собственного производства, и растянулся в блаженстве на травке за забором, а заодно, чтобы не видеть, как приводят завозимых гоев в святая святых этого государства.

Раз что-то оглянулся, вижу – за мной, не далеко, наперекор всему человечеству, стоит рюкзачок, и возле него человек развалился. Я со спины на живот – раз; ноги сами по себе в стороны, как при стрельбе – два, левая рука с блокнотиком согнулась в локте, как будто держит ложе винтовки – три, а правая рука с карандашом тянется записать в блокнотик, как будто готовится нажать на курок – четыре. Осталось только пятое – пли! Мигом сел развалившийся было чекист, в страхе уставился на меня, долго приходил в себя и больше не ложился. А я вернулся в исходное положение – на спину.

А этому говорю, что признаю в нём знакомого, но вот не помню и прошу мне напомнить. Он мнётся, говорит негромко, что это напомнит мне неприятное обстоятельство в моей жизни. Но чтобы уважить человека, который подошёл уважить меня даже "неприятным обстоятельством", я прошу не стесняться. Он ещё немного мнётся и напоминает про принца.

Ах, да, вспомнил, говорю. И вопросительно молчу: разве это только для меня "неприятное обстоятельство", а как это для вас?

А он для полного доверия, что здесь не специально, показывает на окна в доме, ниже моих, что здесь живёт его друг.

Значит, пять лет ходит к другу, меня он не мог не видеть. Пять лет видеть и не сказать слова? Пять лет как будто это его не касается. Так чего подходить? И почему вдруг сейчас?

А потому что я начал на компьютере писать про "неприятное обстоятельство". А оно сразу ложится у них на стол.

А дальше-то что? Встреться он на дороге – ну, пара слов, и я пошёл бы дальше. А здесь самое удобное место прихватить меня.

Вынимает сигареты, мол, покурим, посудачим.

О "неприятном обстоятельстве"?! Пять лет многократно видел меня – чего сейчас разводить сопли? Ну, напомнил, если уж так захотелось, – и иди себе.

Сигарету я не беру. Отравленную дали писателю Войновичу в той кэгэбэшне. А здесь, наверное, заражена сифилисом или эйдсом, чтобы медленно подыхал. Чтобы все знали, что здесь не убивают, а грязный развратник и извращенец подхватил это от своей Нехамелэ через скайп интернета.

А он дважды спрашивает, не будет ли это мне мешать. Надо же! На открытом воздухе спрашивать?! В задымлённом государстве, где все дымят, чем только можно. Не Америка же, где запрещено курить даже на автобусной остановке.

Берёт сигарету в рот, но скоро бросает на землю, значит – не курит. Так и есть, только одна сигарета чистая – для него, остальные заразные – для меня.

Значит, пришёл только с одним делом – заразить, а рюкзачок заснимет, как я заражаюсь.

И так спешили с отравлением, что не проверили в моей папочке, что не курю последние тридцать пять лет.

А я пока коротко освещаю ему роль принца в новом "неприятном обстоятельстве" – суде, за которым чекисты следят, не отрываясь от моего компьютера.

Но он из другого отдела, и ему нельзя знать о работе не его отдела. Поэтому не знает, как реагировать. С его-то трогательной заботой о том "неприятном обстоятельстве" – и ни звука трогательного "д-а-а" или "а-а" о новом "неприятном обстоятельстве".

А меня разбирает азарт рыбака – такой клёв пошёл! – только успевай наживку менять.

Говорю, что написал книги об этом. Он и на это не знает, как реагировать.

Ах, как клюёт!

Ни слова восхищения молодым, начинающим, бесстрашным писателем.

А где искренний интерес: кто и где издал?

А где обязательный вопрос: а как бы их почитать?

И получить их задарма и показать начальству – во, какой способный!

Ему не знать, что его начальство скопило их десятки, перекрыв на кэгэбэшной почте мои рассылки книг.

Меняю наживку. Говорю, что подарю эти книги, и приглашаю подняться ко мне. И на это – ни звука человеческого.

Клюёт!