Когда говорит кровь

– Да с вами я! С вами!

– Вот и молодчинка. Правильный выбор.

В этот момент к юноше подошел Арно и поставил перед ним глиняную чашу, наполнив её вином. Мицан почувствовал, что в горле пересохло и выпил залпом отдающий кислинкой напиток. Бандит ухмыльнулся, и налил ему ещё.

– Так, какое твое родовое имя?

– Квитоя.

– По отцу?

– По матери. Отца я не видел ни разу, даже имени его не знаю. Мать только говорила, что он солдатом был, из походной тагмы. Может и врала, конечно, но только кто же это сейчас проверит.

– Ладно, сойдёт. И так,– Бакатария выстучал короткую дробь костяшками пальцев по столу. Что-то в его облике неуловимо поменялось. Ухмылка исчезла, взгляд хоть и остался таким же пристальным, но перестал колоть, а обычно сутулые плечи расправились.– Слушай меня Мицан Квитоя. Сегодня твой второй день рождения и только он по-настоящему важен. Запомни его хорошо. А сейчас – замри.

Неожиданно Арно схватил Мицана за правую руку и прижал ее к столу. В ладони Лифута блеснул кинжал и Мицан дернулся, но бородач был намного сильнее его, легко удержав на месте. Бакатария смерил его пристальным взглядом, а потом сделал два неглубоких пересекающихся разреза на его ладони. На столе быстро образовалась небольшая лужа крови и Мицан закусил губу, чтобы не вскрикнуть.

– Эта кровь – дар богам и жертва, которой мы призываем их в свидетели. Феранора, молчаливая покровительница тайн, да услышь слова наши и даруй свое благословение всякому взятому обещанию. Радок всепомнящий, хранитель ключей, свидетель прошлого и будущего – внеси слова нашей клятвы в летописи мироздания. Лотак, опалённый бог ремесленников и заклинатель металлов – скуй нам цепь и свяжи меж собой давших эту клятву. Жейна, вечнородящая мать, заступница всякой жизни – свяжи узами клятвы кровь и семя. Морхаг, владыка вод, – расскажи морям и ветрам о сказанных тут словах и призови их в свидетели. Бахан плодородный – обрати всякий хлеб в пепел и всякое вино в уксус тому, кто пойдет против слов своих, Сатос златосердцей, опустоши сундуки и карманы отступника от сказанного, а Мифелай Великокровный, обойди защитой в бою. Сладострастная Меркара – лиши чресла удовольствий о тех, кто забудет о словах своих. Моруф, проводник и последний утешитель, закрой три реки и четыре поля для поступившего против сказанного и обреки его на вечные мытарства. Пусть каждый из двенадцати богов станет свидетелем сказанного и свершённого. Сегодня, Мицан Квитоя, сын неизвестного нам воина, дает перед людьми и богами клятву верности господину Сельтавии и всем его клятвенникам. Он будет служить преданно, слушать господина и людей его, и унесет с собою в Пепельный удел все тайны и секреты его. На том свидетели боги и люди. Клянешься ли ты в этом?

– Клянусь! – выпалил изумленный Мицан.

– Мы же клянемся, что у тебя всегда будет кров и стол. Что в карманах твоих не переведется серебро, а всякий поднявший на тебя руку ее лишиться. Клянемся знать тебя как нашего клятвенника!

– Клянемся! – хором ответили остальные.

– Да будет клятва эта страшна и нерушима. Да налетят гарпии на того кто нарушит ее. Да заберут они язык, глаза и печень его. Да нападут великие горести, и обратиться прахом всякая еда и питье его. Да станет серебро в руках его трухой, а сами руки покроются волдырями и язвами. Да поселяться черви в брюхе его. Да сломается каждая кость в теле. Да не будет конца горю и мукам, всякому, кто предаст эту клятву. Да иссякнет семя его, а вместе с ним – и весь род его. На то свидетель каждый из богов и перед каждым мы в ответе. Встань же Мицан Квитоя и стань клятвенником. Пусть все среди людей и богов знают – ты теперь наш. На то воля и вечная клятва.

На этих словах Арно отпустил его руку и Мицан сразу же зажал кровоточащую рану. Лифут, чье выражение лица вновь приняло привычный вид, ухмыльнулся и протянул ему чистую белую тряпку. Юноша перевязал как мог руку, слегка запачкав в крови одежду. Хотя рана и болела сильно, он старался не подавать вида.

– И так, пацан, с ритуалами покончено. Теперь ты наш клятвенник и боги на то свидетели. Так что добро пожаловать в новую гребанную жизнь Я смотрю, ты прихирел чутка? Что не ожидал такого?

– Есть немного.

– Запомни одну вещь, пацан, и запомни хорошо: боги – это серьезно и ни одно стоящее дело не должно вершиться без их на то благословения. Цивилизованный человек чтит и уважает божьи заветы. Он приносит им жертвы, воздаёт почести и просит благословение на каждое свое дело. И это, сука, одно из тех правил, по которым мы живем. Скоро ты поймешь, что их несколько больше чем может показаться со стороны. Но все они – мудрые и правильные. И куда лучше той чуши, что нам диктуют мантии в Синклите. Но всему свое время, а пока поговорим о твоей новой жизни в более мелких деталях. Я не знаю, что то там себе напридумывал, но хочу обломать сразу – пока ты никто и звать тебя никак. Да, ты один из нас и да, ты отныне человек господина Сельтавии. Но пока на этом всё на хер и уважение тебе придется заслужить. Как и, сука, право на серьезную работу и серьезные деньги. Скажем так – сейчас мы на тебя только смотреть будем. Так что поплясать придётся.

– И все-таки, чем же я заниматься то буду? Не горшки же вам чистить!

– Может и горшки. Смотря на что сгодишься. А вообще по началу – передавать всякие сообщения и приносить что попросят. Иногда – показывать город правильным людям. Ну а что ты хотел? Как я уже сказал – нормальная работа сама с хера не падает.

Мицан насупился. Конечно, не о такой работе он мечтал. Стать мальчиком на побегушках, когда уже вкусил власти, пусть и самую ее малость, пусть даже власть грязную и уличную, было тяжело. Но любая работа у господина Сельтавии была лучше всего того, на что он мог рассчитывать оставаясь вожаком беспризорных мальчишек. Так что со своей гордостью он как-нибудь разберется. Да и Мицан был уверен, что посылки – это всего лишь первый шаг на большой дороге. Не приятный. Да. Но необходимый. И он сделает его.

– Ну, ноги у меня крепкие, город знаю считай что наизусть, да и язык боги вроде правильным концом подвесили. Справлюсь.

– Так, а читать ты умеешь?

– Откуда? Я ж на улице рос, там грамоте не учат.

– А вот это херово. Это только для дикарей и животных в свитках и на табличках непонятные крючки начертаны. Учиться будешь.

– Не вопрос. Надо учиться – значит буду. Глядишь, если с вами не сложится, в писари пойду,– Лифут Бакатария смерил его недобрым взглядом, явно намекая, что шутка не удалась, и Мицан поспешил сменить тему.– Так, бегать по посылкам, служить провожатым и учить буковки – это понятно. А как насчет… ну – кровь кому пустить?

– А этим тебе придется заниматься очень не часто. Если вообще придется. Тебя это может удивить, но большинство вопросов у нас, сука, словами решаются. Это уличные быки кого-то постоянно громят и херачат, чтобы на страх взять, а нам город и так покорен и податлив. Мы – продавцы мира и спокойствия, а не громилы и отморозки. Да и для добрых граждан мы вообще, сука, главная надежда и опора,– на этих словах он заулыбался. Мицану показалось, что эта мысль забавляет Бакатарию.– Знаешь, мы – как государство. Берем деньги и даем взамен защиту и справедливость. Только работаем мы честнее. Ну и быстрее, само собой. Спросишь, зачем же мы тогда просим желающего к нам присоединиться грохнуть кого-нибудь? Да просто нам нужны решительные люди, а не всякая сыкливая херота. Ну а ещё – в город вечно лезет всякая мразь, то из провинций, то вообще из-за моря. Как будто нам своих ублюдков не хватает. Боги свидетели – прут как крысы из всех щелей, а осев тут, начинают херней страдать. Грабить, насиловать и убивать. Вот и приходится их выводок сокращать понемногу.

– Знаю. Я же родился на границе Фелайты и Паоры. Всю жизнь дрался с вулграми и прочим клавринским сбродом,– сам не зная зачем вставил Мицан. Хотя, пожалуй, знал – ему хотелось понравиться Бакатарии и остальным клятвенникам. Но тот, кажется, просто пропустил его слова мимо ушей.

– Так что в основном ты будешь, скажем так, по городу гулять. А начнешь уже завтра. Знаешь таверну «Латрийский винолей» рядом с Мясным базаром?

– Знаю.

– Вот завтра на третьем часу от рассвета зайдешь туда за своим первым заданием,– Лифут высыпал на стол остатки фиников и придвинул малую их часть Мицану. Юноша благодарно кивнув отправил в рот самый мясистый из них.– Там найдешь меня или Арно. Если вдруг никого не окажется – в уголочек забейся и посиди чуток. Мы обязательно придем. Ладно, засиделись мы тут что-то. На воздух пора.

Сказав это, Лифут встал и направился к выходу. Его примеру последовали и остальные. Мицан заметил, что косточки и чаши они так и оставили на столе, даже не попытавшись за собой убраться. Оглядевшись и убедившись, что на него никто не смотрит, он выпил оставшееся в кувшине вино, сгреб финики, положив их за пазуху, и догнал остальных. Они немного прошли вместе, после чего попрощались, причем Лифут крепко пожал ему раненную руку и юноше пришлось закусить губу, чтобы не закричать.

Когда люди господина Сельтавии пошли дальше по улице, растворяясь в потоке прохожих, Мицан потрогал набухшую от крови повязку и пошевелил пальцами – к счастью они спокойно гнулись и разгибались, не доставляя ему особой боли. «Заживёт»,– подумал он и пошел дальше, насвистывая прилипчивую мелодию, услышанную пару дней назад.

Солнце уже катилось к закату, окрашивая небосвод ярким багрянцем, и вскоре город обещал преобразиться, показав миру свое второе, ночное лицо. Как раз к тому времени как он дойдет до дома. Впрочем Мицан этого лица никогда не боялся, а теперь, после того как самая крупная и могущественная банда Каменного города признала его своим, бояться полуночных обитателей Кадифа стало и вовсе смешно.

Мицан шел, прокручивая в голове все события последних часов. Всё прошло… гладко, хотя и немного странно. Вот уж кто бы мог подумать, что люди Сельтавии так серьезны в ритуалах и почитании Богов. Почти как всякие там благородные. Сам-то он к богам относился проще и прохладней. Да, он воздавал им хвалы, любил гуляния на Мистерии и порой приносил жертвы… но всё же боги никогда не играли в его жизни особой роли. Но ничего. Если надо, Мицан пересмотрит свои взгляды. Ради той новой жизни, которую сулило ему служение господину Сэльтавии, он был готов на очень многое.

Дойдя до перекрестка у своей родной улицы, Мицан остановился, прикидывая, куда бы ему пойти. Видеться с ребятами решительно не хотелось, и он направился туда, где не был уже третий день – в свой дом.

Они с матерью жили на первом этаже четырехэтажного здания из желтого кирпича, большая часть которого сдавалась внаём. Их дом почти не отличался от окружающих зданий, только у него был ряд обшарпанных колонн, а на стенах лицевой части когда-то красовались фрески. Сейчас большая их часть потрескалась и выцвела на солнце, оставив от нарисованных львов на цветочных полях лишь смутные контуры. Когда Мицан был совсем маленький, он обожал их и мог разглядывать часами. Всякий раз, когда к маме приходил очередной любовник, его выгоняли на улицу, где он садился на пол и долго-долго изучал орнаменты, нарисованных животных представляя, как они оживают. В его фантазии они бегали по этим цветочным полям, охотились и играли с ним, пока он сидел на циновке, вжавшись в стену.

Увы, но новый владелец доходного дома, купивший его пару лет назад, совсем не интересовался фасадом и не желал тратить на него деньги. Немудрено, что дом ветшал, покрываясь трещинами и всякими похабными рисунками. Ну а фрески гибли. И было уже понятно, что пройдет всего пару лет и от некогда предмета гордости жильцов не останется и следа. Мицан подумал, что обязательно однажды их восстановит. А уж этого жадного до денег джасура, что так искалечил дом его детства, проучит как следует.

Он подошел к крайне правой двери и легонько ее толкнул проверяя. Она поддалась сразу, открываясь со скрипом. Похоже, мать опять забыла ее запереть. Годы шли, а ничего не менялось.

Мицан прошел внутрь темной комнаты, передвигаясь скорее на ощупь и по памяти, и почти сразу замер. В его нос ударил резкий запах дешевого вина, рвоты и мужского семени. Мицан нащупал масленую лампу, которая всегда стояла на небольшой полочке по левую руку от двери, взял огниво и, повозившись с искрой и трутом, зажег ее. Тусклого желтого света едва хватило, чтобы осветить их небольшую прихожую заваленную всяким старым хламом. Но его было достаточно, чтобы Мицан увидел главное.

Ровно посередине лежала она.

Он помнил, хотя, быть может, это его детская память играла с ним в злую игру, что когда-то давно мать была даже красивой. Да полной, но с приятным и добрым лицом. Сейчас от этой красоты не осталось и следа. Перед ним лежала заплывшая жиром женщина, с седыми прядями в спутанных волосах. Ее губы были разбиты, под глазом сиял свежий кровоподтёк. Одежда же, некогда бывшая шерстяным платьем, превратилась в рванину заляпанную вином и рвотой, в луже которой она собственно и лежала. Мерзкая, отвратительная, опустившаяся старуха… которой не было даже тридцати.

Преодолевая отвращение, Мицан пошел на кухню где взял бадью с водой и пару относительно чистых тряпок. Вернувшись в их крохотный зал, он перевернул мать, снял с нее одежду, стараясь особо не смотреть на тело, и вытер ее саму и пол. Потом, хотя и не без труда, он оттащил ее в жилую комнату и положил на кровать. Ее нужно было одеть. Мицан постоял, немного соображая, а потом открыл стоявший возле окна сундук. Порывшись в вещах, он нашел относительно приличное платье из шерсти. Кажется, когда то оно было белым, но сейчас пожелтело и выцвело. Впрочем, и такое сойдет.

Когда он начал ее одевать мать зашевелилась.

– Сначала дай на вино,– прохрипела она, не разлепляя глаз.– Потом делай что хочешь.

«Боги, боги, боги. Только не это»,– мысли Мицана лихорадочно забились внутри головы. Нет, его мать не могла пасть так низко. Да, она всегда была гуляшей и через ее постель прошло множество мужчин, но она не была шлюхой! Может у нее просто новый любовник и она принимает Мицана за него? Да, наверное, так. Она не могла перейти этой черты. Не могла опозорить его ещё сильнее. Боги, только не сегодня. Не в день, когда он добился так многого!

Или могла? Поверить в это было слишком тяжело и страшно.

Он затряс ее за плечи:

– Мама! Очнись! Это я – Мицан! Твой сын!

Но она уже не слышала его слов. Что-то пробурчав, она вновь провалилась в тяжелый хмельной сон, громко захрапев и пуская слюни. Мицан почувствовал, как на него волнами накатывает отвращение. Он закончил ее одевать, поставил рядом ведро, на случай если она все же проснется перед тем вырвать и поспешил выйти на улицу.