Блатной

Покружив во дворе положенное время, запасшись новостями и куревом, мы возвращались в тесную нашу обитель. После прогулки, после пьяных запахов ветра она казалась еще тесней…

Затем был ужин (все та же баланда из гнилой ботвы) и спустя недолго отбой.

Наступал вечер – самая тяжкая и томительная пора в тюрьме.

Шуметь и двигаться уже нельзя было, полагалось спать, но спать не хотелось. (Потом, на севере, мы будем мечтать о сне, жаждать его; он станет такой же ценностью, как и хлеб, даже дороже… Но это в тайге, в лагерях!) Здесь мы были сыты сном по горло.

Надо было как-то бороться с тоской, избавляться от наваждения. И тут нас выручали «романы» (так называются по-блатному всевозможные устные истории и рассказы).

Слово это произносится нарочито неправильно, иронично, с ударением на первом слоге.

Тюремные романы любопытны. Они представляют собою довольно причудливую смесь фольклорных традиций с книжной романтикой. Здесь интерпретируются самые разные произведения, в том числе и классика. Мне доводилось слушать (и самому излагать) истории, основанные на сюжетах Диккенса, Достоевского, Мериме, Льва Толстого. От них, правда, оставалось немного – одна лишь общая канва…

Наряду с серьезной литературой используется и бульварная, причем широко и успешно. А сочетание этой бульварщины с воровским фольклором образует особую, так называемую «кровавую», разновидность романов.

«Ровно в двенадцать часов ночи, – гулким шепотом повествует рассказчик, и камера внимает ему в благоговейном молчании, – по темным улицам города Парижа, со скоростью ста двадцати километров в час, мчалась таинственная карета с потушенными фарами. В карете сидел человек в черном плаще, полумаске и широкополой шляпе. Это был не кто иной, как сам Рокамболь – гроза населения, король притонов, атаман знаменитой и безжалостной шайки Червонных Валетов… Возле одного из средневековых замков карета остановилась. Рокамболь вылез, нажал в стене потайную кнопку и провалился сквозь землю…»

Умелые рассказчики-романисты ценятся в тюрьме чрезвычайно. Их окружают вниманием, балуют, подкармливают. «Врачевателями тоски» зовут их заключенные. И это справедливо.

Я знавал одного знаменитого романиста – Роберта Штильмарка. Это был человек немолодой, сухощавый, медлительный. К уголовникам он никакого отношения не имел, сидел за политику и попал в блатную компанию случайно: повздорил с начальством и был наказан за строптивость.

В «Индии» (в строгорежимной этой камере, о которой ходят нехорошие легенды) Штильмарк освоился быстро. Человек образованный и неглупый, он сразу сообразил, в чем суть… Фантазия его была поистине неиссякаемой. Приключения Рокамболя, например, он тянул из вечера в вечер, причем герой его попадал в самые разные страны и эпохи (рассказчика тут ничего не смущало!) и успел даже побывать в Советской России.

Русский вариант начинался так:

«Наше ворье хорошо знало Рокамболя. Он часто приезжал в Одессу – в этот русский Марсель, – имел здесь дела и жил, скрываясь под именем Семки Рабиновича… Многие даже полагали, что это его подлинное имя!»

Далее следовали описания традиционных замков и подземелий, кошмарных интриг и смертельных схваток. Их, как всегда, было множество: Штильмарк не скупился на них!

Так коротали мы время в ожидании этапа… Однако тихая эта жизнь продолжалась недолго. Ей суждено было вскоре окончиться, окончиться внезапно и бесповоротно в связи с появлением в нашей камере нового заключенного.

Глава 4

Начало сучьей войны

Он появился поздней ночью, пристально осмотрелся с порога – невысокий, плотный, с угловатым, исполосованным шрамами лицом, затем скинул с плеча вещевой мешок и, держа его за лямку – волоча по полу, небрежно, вперевалочку пошагал к окну.

Блатные (даже когда они и вовсе не знакомы) угадывают друг друга быстро и безошибочно по жестам, интонациям и прочим мелким, но отчетливым признакам. И в частности, по манере входить в камеру.

В камеру входят по-разному! Человек, впервые попавший сюда, долго мнется в дверях, озирается затравленно. Его пугают смрадный тюремный сумрак, бледные пятна лиц и эти глаза – воспаленные, жаждущие, пристальные… Тот, кто имеет уже некоторый опыт, но к элите не принадлежит, ведет себя побойчей. С ходу ищет свободное место, как правило, тут же, у самых дверей, и поспешно затаивается на нарах или под ними. Профессиональный уголовник держится уверенно, по-хозяйски. Тюрьма для него – дом родной. Он проводит здесь полжизни и знает порядки! У дверей возле параши, возле мерзостной этой лохани, ютится обычно всякая мелкота. Истинная аристократия помещается в противоположном конце камеры, у окошка… Именно сюда и направился незнакомец.

Он знал себе цену – это было видно по всему!

Неторопливо приблизившись к нам, он швырнул мешок на нары и, склоняясь к моему соседу (пожилому карманнику по кличке Рыжий), сказал с веселой бесцеремонностью:

– А ну-ка подвинься!

– Что-о-о? – протянул с угрозой Рыжий и слегка приподнялся, опираясь на локоть. – Я те подвинусь. Я так подвинусь – рад не будешь… Иди отсюдова!

Он выполнял сейчас известный ритуал. Происходила как бы дополнительная проверка; если угроза подействует и человек отойдет, значит, здесь ему и не место! Если нет – стало быть, это действительно свой…

Тон был задан. Теперь предстояло услышать ответ. Он последовал тотчас же.

– Ну, ну, – усмехнулся новичок, – не гоношись, не нервничай. Тут вообще-то кто – блатные?

– Да…

– Или, может быть, я не в ту масть попал?

– Да нет, все точно…

– Ну, так в чем дело? Двигайся!

Сказано это было спокойно, с какой-то ленцой. Однако была в его голосе особая сила, и Рыжий почуял ее, уловил и медленно двинулся, опрастывая место.

Потом, разлегшись на нарах и закурив, новичок представился. По всем правилам этикета. Кличка его была Гусь. Специальность – слесарь (квартирный вор). Сидел он по указу, имел двенадцать лет. Погорел на ночной работе в Киеве, а родом был из Ростова.

Рыжий (теперь уже вполне дружелюбно) сказал, посасывая цигарку:

– Ростовский босяк… Что ж, город это древний, благородный. Почти как наша Одесса.

– Что значит – почти? – пожал плечами Гусь. – Смешно даже сравнивать. Ростов испокон веку называют папой. Вдумайся в это слово! Папа!

– Ну а Одесса – мать.

– В том и дело, – пробормотал Гусь, потянулся с хрустом, поправил мешок в изголовье. – В том-то и дело… Тем она и славится.

И он, позевывая, процитировал слова старинной песни:

Одесса славится б…дями.
Ростов спасает босяков,
Москва хранит святую веру,
А Севастополь – моряков.

День начался как обычно – завтрак, карты, прогулка, – все шло чередом, и ничто пока не предвещало беды.

Едва мы вернулись с прогулки – заработал телеграф. Стучал Цыган. Вызывал меня.

«Высылаю тебе ксиву, – просигналил он, – будешь в почтовом ящике – учти!» – «Что случилось?» – поинтересовался я. «Долго объяснять, – ответил он уклончиво, – да и нельзя так – в открытую. В общем, разговор серьезный».

«Ксива» на воровском жаргоне – это записка, справка, вообще любой документ. Почтовым ящиком называется общая уборная, расположенная в тюремном коридоре; два раза в сутки (перед завтраком и накануне отбоя) сюда, по очереди, выводят каждую камеру на оправку… Знаменитый этот почтовый ящик предназначен для особых, сугубо секретных надобностей и является в этом смысле одним из самых надежных мест.

Тут есть немало уголков укромных и испытанных; надзиратели копаться в них не любят, брезгуют (хотя и обязаны по уставу!), и потому корреспонденция доходит по адресу почти бесперебойно.

Вечером я уже читал присланную мне ксиву.

«Дело вот какое, – писал Цыган. – У вас в камере находится Витька Гусев. Я его сегодня видел на прогулке. Он, наверное, хляет за честного, за чистопородного… Если это так – гони его от себя. И сообщи остальным. Гусь – ссученный! В 1945 году я встречался с ним в Горловке; тогда он был – представляешь? – в военной форме, при орденах, в погонах лейтенанта. Я за свои слова отвечаю, можешь на меня ссылаться смело. Да и кроме того, есть еще люди, которые об этом знают. И всем нам горько и обидно наблюдать такую картину, когда среди порядочных блатных ходят всякие порченые. И неизвестно, чем они дышат, какому богу молятся…»