Блатной

Теперь же все объедки были тщательно собраны и изъяты.

Веревки, нитки, карандаши (которые также запрещены!) покоились в щели под дверным порогом. Сюда надзор не заглядывал ни разу; сейчас вдруг заглянул.

– Вот же негодяй этот Гусак, – шепнул мне Рыжий, – настучал-таки, заложил нас, паскуда!

– Но, может, это и не он? – усомнился я.

– А-а-а, – наморщась, отмахнулся Рыжий, – какая, в сущности, разница? Он же у них – главный… Атаман шайки Червонных Валетов!

– Об чем это вы там шепчетесь? – спросил с подозрением старший надзиратель.

– Ни о чем, – отозвался я, – так… о погоде.

Дерзкий этот ответ не понравился ему.

– Поговори у меня, – проворчал он, нахмурясь, – поговори!

– А я и не говорю с вами, – возразил я усмешливо, – вы сами встреваете.

И тотчас же я пожалел о сказанном, раскаялся в том, что ввязался в ненужный этот спор.

Привлекать к себе внимание начальства было рискованно, тем более в моем положении! Дело в том, что за щекой у меня были спрятаны карты (они недаром изготовляются столь миниатюрными). Незаметные внешне, карты все же мешали мне, затрудняли речь. И старшой, очевидно, почуял это.

Он приблизился и с минуту разглядывал меня, шарил глазами. Потом приказал внезапно:

– А ну, раскрой пасть!

И тут же, не дожидаясь, покуда я сделаю это сам, полез мне в рот, раздирая пальцами губы.

Пальцы были шершавы и солоны; они пахли потом и табаком и еще чем-то, непонятным и мерзким.

Давясь, испытывая позывы тошноты, я отшатнулся, но было уже поздно.

– Ага! – проговорил он, разглядывая замусоленные листки. – Вот как вы ухитряетесь, – обтер их, задумчиво кивнул, отвечая каким-то своим мыслям. – Значит, правильно… Что ж, учтем на дальнейшее.

И затем, крепко ухватив меня за плечо, сказал, подталкивая к дверям:

– В карцер. На трое суток!

«Вот так опять подвели меня карты! Ведь зарекался же, зарекался, – горестно думал я, шагая под конвоем по гулким коридорам тюрьмы. – Клятву давал – не брать их в руки. И все же не выдержал, взял. И не для игры взял, нет; просто захотелось потрогать, потасовать, ощутить хоть на миг их податливую упругость… И вот результат. Штрафная одиночка. Сырой бетон. И промозглая мгла».

Мгла была тяжкой, давящей, почти осязаемой. Она клубилась вокруг меня и текла, как вода. Как черная вода… Лампочки здесь не полагалось (карцер этот был особый, строгий, я уже знал о нем – слышал от ребят).

Свет обычно проникал сюда из окна, из глубокой впадины, устремленной в небо. Но и небо тоже предало меня. Оно было черным сейчас и страшно пустым.

Осторожно, на ощупь, обследовал я камеру, выбрал угол посуше и задремал, свернувшись на липком бетонном полу.

Очнулся я внезапно… Не знаю, сколько я спал – время умерло, мир потерял предметность. Одно лишь было ясно: ночь не кончилась еще, не иссякла.

В беспросветной этой темени жили звуки, одни только звуки: маленькие и близкие (лепет капель, шуршание ветра в окне) и большие, объемные, сочащиеся из коридора (шаги людей, глухие дробные голоса). Голоса эти как раз и разбудили меня! Я приподнялся, вслушиваясь, и различил вдруг характерную интонацию Гуся – сипловатый и развалистый его басок.

Он о чем-то разговаривал с надзирателем и – странное дело! – держался, судя по голосу, уверенно, на равных, как свой…

Загремел замок, и дверь растворилась, и тотчас – в слепящем желтом свету – на пороге камеры возникла коренастая фигура Гуся.

– Ну как? – спросил он, прислоняясь к притолоке. – Жив еще, падло?

– Жив, – ответил я, лихорадочно соображая, зачем он тут? По какой причине? Может, его специально решили подсадить ко мне… Но для чего?

– Жив, значит, – проговорил он протяжно. – Ну, ну, дыши пока, пользуйся.

Достал из кармана пачку «Беломора», щелкнул ногтем по донышку. Выскочили две папироски. Одну он ловко поймал зубами, зажал в углу рта. Другую протянул мне:

– Прошу!

– Н-нет, – сказал я с усилием. И отвел глаза, чтоб не видеть папирос, не расстраиваться…

– Правильно, – ухмыльнулся он, пряча пачку в карман, – у сук брать курево не положено, так ведь? Кто вне закона – тот не человек, так?

Я промолчал. Он затянулся, кутаясь в дым. Сплюнул. Сказал, помедлив:

– Вот потому-то я вас, сволочей, и ненавижу!

– Послушай, Гусак, – сказал я тогда. – Что тебе нужно? Чего ты тут пенишься? Закон наш вечный; его не изменишь.

– А я вот как раз этого и хочу: изменить его к чертовой матери, кончить со всеми вами.

– Вот оно что! – Я как-то развеселился сразу; разговор начинал становиться забавным. – Реформу, стало быть, замышляешь… Ну, допустим. А зачем?

Свет ослеплял меня, густо лился в глаза, и фигура Гуся, маячившая в дверях, казалась мне плоской, словно бы вырезанной из жести.

– Ты ведь уже не блатной, – сказал я, разглядывая темный этот, жестко очерченный силуэт. – Ты никто! Живи себе тихо, в сторонке. Тебе же лучше будет!

– Тихо? В сторонке? – произнес он угрюмо. – Ну нет… Нема дурных, как у нас в Ростове гутарят.

Он ступил за порог – за границу света. Теперь я увидел его лицо отчетливо; оно не понравилось мне. Брови его были опущены, сведены, косой рубец на щеке подрагивал и медленно багровел.

– Вы, значит, аристократы, а я должен пахать, в землю рогами упираться? Жидкие щи с работягами хлебать? Нет, нема дурных! Я сам хочу, как вы… У вас какая жизнь? Удобная… Все вас боятся, почитают, лишними харчами делятся. Не жизнь, а малина!

– Ну, не такая уж и малина, – пожал я плечами. – Я вот, к примеру, в кандее сижу – на трехсотграммовке и на воде, – а ты гуляешь по коридору. Как дома гуляешь… Кстати – почему?

– Что – почему?

– Почему гуляешь-то? Каким образом?

– Значит, доверяют.

– Быстро, – сказал я, – быстро ты, Гусак, в доверие к ним вошел. Прямо-таки молниеносно. Чем же ты их купил? Или, может, они тебя купили?