Цыган был настроен философски.
– Эх вы, гады, – сказал он укоризненно. – Не стыдно вам, а? Мы же ведь поступили с вами по-божески, совестливо: взяли не все, а часть… А вы что сделали? Заявлять кинулись. Эх! Ну как быть честным в этом мире? Где она, истинная совесть?
Он произнес это с надрывом, воздевая руки и гремя железом. Он искренне сокрушался по поводу того, что в этом мире утрачены понятия чести. Однако конвоир помешал ему продолжить монолог. Было приказано умолкнуть и поторапливаться… И так, в молчании, мы добрели до воронка.
* * *
Воронок был полон людьми и гудел словно улей. Разделенный внутри на узкие секции – боксы, – он и в самом деле походил на огромный пчелиный потревоженный улей (с той только разницей, что в сотах здесь содержался не мед и не сахар!). В том боксе, куда я попал, сидели шкодники – те самые, что раздевали этой ночью умирающего мальчика… Новый сталинский указ коснулся и их; всем им дали по десять лет, гораздо больше, чем мне. И вот же до чего подло устроен человек! Узнав об этом, я испытал невольное и странное облегчение, словно бы чужая беда могла меня тут утешить…
– Червонец! – восклицал кто-то за моим плечом. – Кошмар! И главное, за что? За простую чернуху, за куклы!
Чернухами на блатном языке называются мелкие базарные аферы. Некоторые из них весьма любопытны и не лишены остроумия. Забавно выглядит, например, покупка часов.
Подойдя к прилавку, клиент придирчиво выбирает часы, осматривает их и подносит к уху. Он держит часы упрятанными в ладони так, чтобы продавец не видел их.
– Стоят… – задумчиво говорит покупатель, – заглохли… Хотя нет, пошли. Идут, идут!
Часы и в самом деле «пошли»… Они успели перекочевать из ладони этого мошенника к другому, незаметно подошедшему сзади и затем растворившемуся в толпе.
– Ну что ж, – заявляет погодя клиент, – я тоже пошел.
– А… Часы? – вопрошает продавец.
– Какие часы? – удивляется мошенник. – Я, правда, хотел было купить, но передумал. Товар так себе, дрянь. Мне такой и даром не нужен.
Он разводит руками – ладони его пусты. Потрясенный продавец учиняет скандал, однако доказать ничего не может. Охваченный благородным негодованием «покупатель» требует, чтобы его обыскали при свидетелях, – в результате уходит безнаказанно.
Успешно практикуются также различные игры – картежные, азартные, с фокусами. Тут, как правило, работают втроем. Один ведет игру, держит банк. Другой выступает в роли игрока, причем игрока удачливого, которому все время везет… Третий слоняется в толпе и резонерствует, дает советы, ахает, переживает.
Один из самых распространенных базарных промыслов – «кукла». Афера эта порождена российской нищетой.
Суть здесь проста: людям предлагают «из-под полы» всевозможные дефицитные вещи, такие, которых не сыщешь в магазинах, – импортные кофточки, дорогие отрезы…
Товар обычно упакован в газету и перекрещен бечевкой. Его достают из сумки, украдкой показывают покупателю (надрывают газету, дают пощупать материал) и затем поспешно прячут: кругом милиция, надо быть настороже! Торговец нервничает и предлагает отойти в другое, укромное место. Там-то и состоится сделка. Сверток снова извлекается из сумки; внешне все здесь – упаковка и бечева – все совпадает до точности. И так же надорван краешек газеты… Но это уже не прежний настоящий товар, а кукла, набитая рваным тряпьем.
На такой вот кукле и заловились эти шкодники. Покупатель им попался въедливый, тертый; он сразу заподозрил неладное. Тут же, на месте, проверил сверток и кликнул милиционера…
Теперь они громко порицали судьбу, эту власть и новый кодекс. Указ увеличил все срока примерно втрое.
– Как дальше жить? – горевали они. – Как работать?
В соседнем боксе помещался тихий, седенький, ласковый старичок; он был арестован за людоедство и приговорен к двадцати пяти годам каторжных работ.
Судя по рассказам, он начал промышлять этим в последний год войны. В ту пору по Украине бродило немало людей (таких же, по существу, как и я сам!), которые по разным причинам избегали встреч с властями… Ласковый этот старичок укрывал их, давал им приют, а затем приканчивал, опоив предварительно самогонкой.
Он убивал людей ночью, спящих, протыкая им черепа большим сапожным шилом.
Трупы старичок разделывал аккуратно. Кости закапывал в огороде; из хрящей и пальцев варил холодец; мясо шло на котлеты. В течение двух лет (с 1945 по 1947 год) торговал он котлетами на станционных базарах… И разоблачен был случайно, из-за костей: их раскопали соседские свиньи, забредшие в его огород.
Костей оказалось так много, что следователь поначалу принял их за останки неизвестной братской могилы. Эту версию упорно поддерживал и старичок. Но и здесь его подвели эти самые кости! Слишком уж были они гладкими, очищенными, вываренными.
В тюрьме он вел себя смирно (администрация постоянно ставила его нам в пример!), и теперь он сидел в своем боксе тихо как мышь, помалкивал, думал свое…
Зато политических из угловой секции было слышно – и хорошо слышно!
Каждому из них (а было их здесь двое) дали по двадцать пять лет – полную катушку! Поняв, что теперь им нечего терять, они наконец заговорили во весь голос.
– Страна доносчиков и подонков! – доносился из темноты раскатистый бас. – Подумать только, во что превратили Россию!
Обладателя этого баса – Арона Бровмана – я знал; мы несколько дней сидели с ним вместе в КПЗ (в камере предварительного заключения, куда помещают задержанных сразу же после ареста).
Талантливый лингвист и крупный филолог, Бровман работал после войны в Харьковском университете, заведовал там кафедрой. Затем, напуганный доносами и растущим антисемитизмом, бежал из университета в провинцию, к конотопским своим родственникам. Поступил в среднюю школу и какое-то время жил спокойно – преподавал историю литературы. И все же от доноса он не уберегся; сгубила его любимая наука. На одном из экзаменов он завалил бездарного ученика, шалопая, путавшего рыцарские ордена с ордерами на землю… Родители шалопая потребовали переэкзаменовки. Бровман отказался. Они предложили ему взятку – он выставил их вон. Тогда последовал донос, и вскоре филолога взяли по подозрению в крамольной и злонамеренной деятельности. На суде, помимо прочих грехов, его обвиняли также в том, что он морально развращал учащихся, знакомя их с порочной буржуазной культурой: с творчеством Селина, Джойса и Кафки.
Товарищ его по несчастью – бывший военный – тоже был жертвой доноса. Потрясенный жестокостью приговора, он всю дорогу растерянно и гневно проклинал существующие законы.
– Какие законы? – громогласно спрашивал Бровман. – Советские? Ой, не смешите… Эта система основана как раз на беззаконии. Самом вопиющем! И чудовищные наши срока – наглядное тому подтверждение.
И тотчас, словно бы откликаясь на его слова, кто-то в дальнем боксе запел:
Везут на север, срока огромные.
Кого ни спросишь – у всех указ.
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,
Взгляни, быть может, последний раз.
– Тихо! – прикрикнул конвоир. – Петь и громко разговаривать в поездке запрещено. Вы что, не знаете?
– А куда нас, кстати, везут? – поинтересовался я. – Что-то уж очень долго…
– На вокзал, – ответил, погромыхивая ключами, конвоир. – Поедете туда, где девяносто девять плачут, а один смеется… да и то – начальник режима.
– Ну что за проклятые времена, – сказал тогда Бровман, – мало того что создали режим, еще и специальную должность придумали. Начальник режима! Это кто же? Уж не сам ли Иосиф Виссарионович?
Таков был этот наш «улей» – шумное вместилище греха и кошмаров.
Глава 3
Холодная Гора
Сутки спустя я находился уже в Харьковской центральной распределительной тюрьме – на самой крупной пересылке Украины.
Знаменитая эта тюрьма господствует надо всем городом; она видна издалека. Угрюмая и громоздкая, она стоит на возвышенности, которую харьковчане окрестили (и, вероятно не случайно!) Холодной Горой.
Отсюда расходятся железные дороги во все концы державы – на четыре стороны света… Тюрьма эта, как гигантский насос, неустанно перекачивает людские массы с юга на север и с запада на восток. На Дальний Восток и на Крайний Север.
Этапы движутся беспрерывно, сплошным потоком; прибывают сюда из теплых краев и уходят в тайгу, к погибельным снежным тундрам, к побережьям студеных морей. Холодом веет от одной только мысли об этом, и от каменных стен тюрьмы тянет сыростью и ознобом, и негде согреться иззябшей душе.
И все-таки здесь, на Холодной Горе, тоже есть свое «теплое» место. Одна из камер огромной этой пересылки называется «Индией». Экзотическая эта камера, как правило, угловая и на самом верху.
Здесь, в Индии, помещаются блатные: чистая порода, аристократия, отборный сорт!