Блатной

Я прочитал эту записку дважды. Второй раз – вслух.

Была тишина, когда я кончил читать; камера замерла, занемела, насторожась. Затем все разом поворотились к Гусю.

Он скручивал папиросу; пальцы его ослабли внезапно – табак просыпался на колени… Медленно, очень медленно Гусь собрал его, ссыпал в ладонь, и, пока он делал все это, камера молчала – ждала.

Потом он закурил, затянулся со всхлипом и поднял к нам лицо. Оно было спокойно (слабость прошла), только чуть подрагивала правая, рассеченная шрамом бровь.

– Что ж, – сказал он, – с Цыганом мы действительно встречались.

– Значит, служил? – спросили его.

– Служил.

– Носил форму?

– Конечно.

– Награды имел?

– Да, – ответил он, – имел… Воинские награды!

Он легонько потрогал правую бровь, провел ладонью по щеке (там темнел широкий косой рубец) и сказал с привычной своей усмешечкой:

– Это все то же – отметки войны. Да, было, было. Почти вся армия Рокоссовского состояла из лагерников, из таких, как я! Нет, братцы, – он мотнул головой, – я не ссученный…

– А что есть сука? – спросил тогда один из блатных. (Лобастый и лысый, он звался Владимиром и потому имел кличку Ленин.) – Что есть сука?

– Сука – это тот, – пробубнил Рыжий, – кто отрекается от нашей веры и предает своих.

– Но ведь я никого не предал, – рванулся к нему Гусь, – я просто воевал, сражался с врагом!

– С чьим это врагом? – прищурился Ленин.

– Ну как с чьим? С врагом родины, государства.

– А ты что же, этому государству – друг?

– Н-нет. Но бывают обстоятельства…

– Послушай, – сказал Ленин, – ты мужик тертый, третий срок уже тянешь – по милости этого самого государства… Неужели ты ничего не понимаешь?

– А что я, собственно, должен понимать?

– Разницу, – сказал Ленин, – разницу между нами и ими. Ежели ты в погонах…

– Я давно уже не в погонах!

– Не важно. Я вообще толкую. О правилах. Ежели ты в погонах – ты не наш. Ты подчиняешься не воровскому, а ихнему уставу. В любой момент тебе прикажут конвоировать арестованных – и ты будешь это делать. Поставят охранять склад – что ж, будешь охранять… Ну а вдруг в этот склад полезут урки, захотят колупнуть его, а? Как тогда? Придется стрелять – ведь так? По уставу!

– Это все теории, – пробормотал Гусь, озираясь.

– Бывает и на деле.

– А на деле я стрелял в бою. На фронте. И не вижу греха…

– Ну а мы видим, – жестко проговорил Ленин. – Истинный блатной не должен служить властям! Любым властям! – Он шевельнулся, возвысил голос: – Так я говорю, урки?

– Так, – ответили ему.

– Так, – повторил он веско, – таков закон.

И вся камера подхватила нестройно и глухо: «Таков закон».

– Но он неправильный, этот закон! – воскликнул Гусь. Он произнес это задыхаясь, скребя ногтями ворот. Рванул его и грузно спрыгнул с нар. – Значит, если я проливал кровь за родину…

– Не надо двоиться, – сказал ему Ленин. – Если уж ты проливал – так и живи соответственно. По ихнему уставу. Не воруй! Не лезь в блатные! Чти Уголовный кодекс!

Во время этого разговора я молчал, держался особняком. В глубине души я искренне сочувствовал Гусю. Он был прав по-своему. Бесспорно прав! И все, что происходило здесь, казалось мне нелепым и несправедливым.

Но и те, кто отстаивал закон, тоже были правы – я сознавал это, чувствовал и маялся, раздираемый противоречиями.

Рыжий проговорил, наклоняясь к Гусю:

– Вчерась, помнишь, ты засомневался: не в ту масть, мол, попал… А ведь так оно и есть – не в ту.

– Ладно, – процедил Гусь и сдернул с нар вещевой мешок. – Не в ту масть, говоришь? Поищем другую.

И он ушел из «Индии», причем ушел не один. В последний момент (когда он, стоя в дверях, стучал, вызывая дежурного) к нему присоединились еще трое.

– А вы чего? – окликнули их. – Или тоже проливали?..

– Конечно, – ответили они.

Уже уходя, задержавшись на миг в дверном проеме, Гусь сказал, озирая исподлобья камеру:

– Учтите, урки, нас много. Крови мы не боимся. А она еще будет – большая будет кровь!

Вдруг он остро, пронзительно глянул на меня и усмехнулся, темнея лицом, оскалился судорожно:

– Ну а ты, падло, имей в виду: кто мне дорогу переходит – тот долго не живет… К тебе у меня особый счет. Запомни!

В лице его и в голосе было столько ненависти, что я содрогнулся невольно. За что он, кстати, так возненавидел меня? За эту прочтенную мной записку? Что ж, возможно… Но ведь я обязан был ее прочитать. Я не мог поступить иначе!

Глава 5

Одиночка

Вскоре после ухода Гуся в камеру ворвались надзиратели. Был сделан обыск. И на этот раз они нашли все, что искали. Им были известны теперь любые наши хитрости и тайники! Все острорежущие предметы – бритвы, иглы, стекло – мы прятали в хлеб. Для этой цели выделялась специальная пайка; ею жертвовал обычно самый удачливый игрок – обладатель лишних супов и каш. (Таким образом он как бы платил обществу дань за богатство, за свое картежное счастье!) Хлеб разламывался, дробился на куски; своеобразные эти «объедки» оставлялись в самых видных местах – лежали на полке, сохли на подоконнике – и именно потому начальство не обращало на них внимания.