Сейд

– Соловьёв? Александр Михайлович? – поигрывая наганом, задал вопрос незнакомец.

– Да. – Александр Михайлович с иронией посмотрел на двоих «китайских товарищей» за спиной незнакомца.

– А кто вы такой? Чем могу служить?

Мужчина спрятал наган в кобуру и, отодвинув рукой Александра Михайловича, шагнул в коридор. Китайцы, крепко держа в руках трёхлинейки, остались стоять у двери.

– Зовут меня Юрий Николаевич, фамилия – Пилецкий. А служить, Александр Михайлович, в данный момент нам ничем не надо. Это вы перед царём выслуживались. Одевайтесь, поедете с нами.

– А в чём, собственно, я обвиняюсь? – тихо спросил Александр Михайлович.

– В антисоветском заговоре офицеров – «левшинцев» – с ухмылкой отбарабанил Пилецкий.

– Непонятно – пожал плечами Александр Михайлович – вы что, со всего Левшинского переулка людей забираете?!

– Обязательно! – рявкнул Пилецкий, одарив Александра Михайловича одной из своих самых обаятельных улыбок.

– Не понимаю: при чём тут переулок?! Может быть, этот заговор получил название по фамилии, так сказать, его автора? То есть, извините, организатора?

– Собирайтесь, господин Соловьёв, собирайтесь.

– А как же квартира? У меня здесь хранятся уникальные экспедиционные материалы, рукописи?

– Квартиру вашу мы сейчас опечатаем – никто не зайдёт! – проворковал Пилецкий и, поймав на себе вопросительный взгляд Александра Михайловича, закончил – а обыск мы потом сделаем – ни к спеху.

– Замечательно! – произнес Александр Михайлович, надел свою куртку со множеством карманов и вышел на лестничную площадку.

– А ключ? – деловито осведомился у Александра Михайловича Пилецкий и протянул к нему раскрытую ладонь.

– Вот – Александр Михайлович отдал ключ Пилецкому. Тот быстро провернул ключ в замке, наклеил на дверь бумажку с лиловым штампом московской ЧК и, взяв Соловьёва под руку, повёл его по ступенькам вниз. Китайцы, с винтовками наперевес, последовали за ними. Так Александр Михайлович попал в Бутырку.

Ночью арестованных выводили в маленький глухой дворик и убивали выстрелом в затылок, а ранним утром к подвалу подъезжал грузовик, полупьяные палачи деловито загружали его трупами и отправляли в известный только им район захоронения, который находился где-то неподалеку от Москвы. Грузовик этот медленно утюжил своими шинами улицы города, а из щелей в растрескавшихся бортах медленно текла на мостовую вязкая темная человеческая кровь. Господь арестантам в ту пору помогать не хотел, тем более что перед казнью нательные кресты, висящие на кожаных гайтанах, золотых и серебряных цепочках или просто на тонких замусоленных веревочках, палачами срывались и бросались в отдельную старую шайку, принесённую кем-то из близлежащей бани.

Три дня провёл Александр Михайлович в камере, битком набитой офицерами. Каждый вечер дверь в камеру открывалась, и входил жилистый горбун с длинными, висящими по колено, руками. Горбуна звали Олег Захрипко и был он профессиональным палачом. Захрипко ставил посередине камеры обшарпанный табурет, садился на него и, степенно закурив папиросу, начинал очередной рассказ: «Я, граждане контрреволюционеры так вам скажу, что кавалер Георгиевский нынче хилый пошёл. Вот, к примеру, поручик Анохин ваш – я ему губы отрезаю, а он – плачет! Где ж это видано, чтоб Георгиевский кавалер плакал?! Я ему тогда и нос отбрил. Кровищи цельный таз натекло – тут уж не до слёз. Ну, ты у меня ещё поживёшь, думаю, кавалер. Кожицу ему с рук ободрал очень даже аккуратно. Ясное дело, ногти немного молоточком поотбивал. Потом снял с него портки и ялду – под корень! Вместе с яйцами! Смотрю на него, болезного, и вижу – уши-то ещё не отрезаны. Режу ухо медленно-медленно, а он, паскуда уже и не дышит! Вот такой нынче Георгиевский кавалер пошёл»…

Рассказы такие длились, порой, часа по три, возбуждая у присутствующих в камере рвотные позывы и огромное желание покончить жизнь самоубийством. Захрипко, насладившись произведённым впечатлением, бросал на пол пачку папирос и с удовольствием наблюдал, как дерутся за неё «господа офицера». Когда палач уходил, в камере воцарялась гробовая тишина, лишь изредка нарушаемая покашливаниями и тяжёлыми вздохами заключенных.

Ночью третьего дня два мордатых чекиста забрали Александра Михайловича из камеры и повели в подвал. «Жаль, что не попаду более домой – подумалось Соловьёву – у меня ведь там, в столе, осталась жестянка чудесного турецкого табаку…»

В подвале на скользком от крови полу лежало ничком с десяток трупов в исподнем, и царил запах скотобойни. Александр Михайлович тупо посмотрел на дорогие шелковые кальсоны одного из убиенных и, почувствовав под лопаткой холодное дуло винтовки, услышал команду: «На колени»!!! Александр Михайлович встал на колени рядом с трупами и закрыл глаза. Над ухом глухо лязгнул ружейный затвор. «Вот и всё – подумал Александр Михайлович – глупо как-то»…

Ожидаемого выстрела не последовало. Александр Михайлович услышал за спиной чьи-то быстрые шаги и властный голос:

– «Отставить расстрел! Совсем нюх потеряли?! Я вас сейчас самих к этой стенке поставлю»!

Голос принадлежал не кому иному, как Сергею Анатольевичу Бокуну.

Александр Михайлович открыл глаза, поднялся с колен и попал в объятия своего фронтового друга. Мордатые чекисты, опустив винтовки, с изумлением наблюдали эту, непонятную их разуму, картину.

Бокун добро помнил: вытащив фронтового товарища из подвала, он при помощи своих связей с влиятельными партийными деятелями, вернул Соловьеву лабораторию и выбил немалые субсидии на дальнейшие научные изыскания в сфере таинственного и неизведанного. Попросту говоря, стал Александр Михайлович заниматься экстрасенсорикой, парапсихологией и различными аномальными явлениями, имеющими место на огромной территории РСФСР, а потом уже и всего Советского Союза.

Соловьев воспрянул духом и с головой окунулся в работу. Он проводил многочисленные опыты и семинары, писал научные труды, которые с пометкой «Для служебного пользования» оседали потом на полках архива НКВД, и мечтал об экспедициях. Разрешений на экспедиции не было.

Встречались они с Бокуном с тех пор редко, но Александр Михайлович все эти годы чувствовал, что живет как – бы под невидимым прозрачным колпаком. Колпак этот, ограждая его от жестокого мира, в то же время не давал ему проникнуть за его пределы и осуществить задуманное. За время нечастых бесед у бывших однополчан сложился определенный стиль общения: обращались они друг к другу уважительно, по имени отчеству, в душу чужую не лезли, и каждый из них знал, что обязан другому жизнью, но может наступить такой момент, когда боевое прошлое не сможет послужить надежной защитой от смутного настоящего.

***

Александр Михайлович собрал в объемистый брезентовый мешок все, что ему было необходимо: маленький топорик, крепкий альпинистский трос, теплое белье, металлический трофейный термос, блокнот для записей, коробку карандашей, упакованные в непромокаемый пенал спички, жестяную банку с черным чаем, литровую флягу с чистейшим медицинским спиртом и фотоаппарат. В отдельных маленьких мешочках нашли свое место пряности, которые Александр Михайлович очень уважал и никакой еды без них просто не мыслил. Браунинг, подаренный Бокуном, был определён в специальный потайной карман. Последней вещью, взятой Александром Михайловичем на далекий Север, стал хорошо заточенный финский нож, заботливо уложенный хозяином в чехол из оленьей кожи.

Короткий ноябрьский день пролетел незаметно. Александр Михайлович лег спать, и всю ночь снился ему белый орел, распростерший свои огромные крылья в ненастном и свинцовом от туч небе. Ранним утром Егорыч домчал Соловьева на военный аэродром и, пожелав «ни пуха, ни пера», уехал. Соловьев с грустью в голосе послал Егорыча к черту и, после строжайшей проверки документов на контрольно-пропускном пункте, прошел на огороженную колючей проволокой территорию аэродрома. Рядом с КПП стоял, одетый в короткую куртку из чертовой кожи, низкорослый крепко сбитый брюнет и внимательно смотрел на Соловьева. У ног брюнета лежал точно такой же брезентовый мешок, как и у Александра Михайловича. Брюнет пружинисто шагнул навстречу Александру Михайловичу и протянул для приветствия руку

– Здравствуйте, Александр Михайлович! Меня зовут Лев Юльевич Плоткин. Можно – просто Лева.

– Здравствуйте, Лев Юльевич, рад познакомиться – произнес Александр Михайлович, посмотрел в глаза своего новоиспеченного напарника и понял, что ничего хорошего от этого человека ждать не следует.

Лева с легкостью поднял с земли свой мешок и, сделав Александру Михайловичу пригласительный знак рукой, первым направился к стоящему на взлетной полосе тяжелому бомбардировщику ТБ—3. Александр Михайлович чертыхнулся про себя, поправил лямки мешка и пошел вслед за Плоткиным. Так началась его вторая дорога в загадочный мир неведомого и холодного Севера.

ФЕВРАЛЬ 1935 ГОДА. КОЛЬСКИЙ ПОЛУОСТРОВ. ЛОВОЗЕРО.

Обнаженный труп шамана лежал на металлическом столе. Рядом со столом стоял Александр Михайлович, а чуть поодаль – доктор, капитан Бирюков и Плоткин. Александр Михайлович несколько раз обошел вокруг стола и, наконец, остановился у шаманского изголовья.

– Скажите, пожалуйста, Станислав Германович, когда скончался этот несчастный?

Доктор приподнял очки, почесал переносицу и, бросив опасливый взгляд в сторону стоящего в полуметре от стола Плоткина, с деланной скорбью в голосе, произнес: «Этот несчастный человек, как вы, Александр Михайлович, изволили заметить, скончался вчера вечером, прямо перед самым вашим приездом. Такая жалость, Александр Михайлович, такая жалость»!

Плоткин сделал вид, что изучает трещины на заиндевевшей от холода стене, а сам в это время ловил глазами все телодвижения доктора, анализируя их, раскладывая по полочкам и создавая в мозгу картину действий этого пожилого краснолицего человека. Картина действий получалась неприглядная, так как Лева понимал, что доктор отчаянно врёт и многое от них скрывает.

– А скажите, Станислав Германович, что послужило причиной смерти?

Доктор на секунду замешкался, достал из халата платок, трубно высморкался и, глядя в глаза Александру Михайловичу, ответил:

– Причиной смерти, Александр Михайлович, послужил банальный сердечный приступ. Р-раз! И – нет человека! А шаман этот уже в летах был и, вероятно, очень слабого здоровья. А тут, батенька, понимаете ли, Север! Нет здоровья – нет, стало быть, и жизни. А, впрочем, без здоровья жизни нет нигде.

Бирюков во время тирады доктора смотрел исключительно в пол и руки держал в карманах отглаженных галифе, что не укрылось от изучающего взгляда Плоткина.

– Хорошо. Я вас понял – Александр Михайлович посмотрел на Бирюкова и доктора – Вы можете пока отдохнуть, а мы с товарищем Плоткиным исследуем знаки, нанесенные на тело этого нойда, и через час другой поднимемся к вам.

Плоткин панибратски похлопал по плечу следователя, а затем и доктора.

– Да, товарищи, вы пока занимайтесь по распорядку дня, а мы уж тут с Александром Михайловичем немножко поработаем. Договорились? Да, – Лева протянул руку к Бирюкову – папочку с делом нам, пожалуйста, оставьте.

Бирюков облегченно вздохнул.

– Конечно, договорились. О чём разговор!

Следователь передал Леве красную картонную папку, завязанную белыми тесемками, и направился к выходу из подвала, за ним покатился резвый Станислав Германович, мелко семеня короткими ножками и оставляя за собой шлейф густого запаха пота и табачного перегара.

Александр Михайлович достал из кармана кожаный портсигар и зажигалку, сделанную из немецкого винтовочного патрона. Закурил. Несколько минут напарники молча смотрели на мёртвое тело, покрытое застиранной армейской простыней. Первым тишину нарушил Лева: